НЕИЗВЕСТНЫЙ ЛЕОНОВ
ТАЛАНТЛИВ НА ВСЮ ЖИЗНЬ
В. БОЛХОВИТИНОВ. 1978 г.
Количество работ о Леониде Леонове достигает четырехзначного числа. Тут и монографии, и статьи по отдельным проблемам, диссертации, очерки...
Историки литературы, анализируя жизнь и творчество Леонова, не забывают, естественно, проследить и его биографические корни: Леонид Леонов - сын поэта и журналиста-самоучки, выходца из крестьян Максима Леоновича Леонова, входившего в Суриковский литературно-музыкальный кружок, который объединял в начале 1900-х годов писателей из народа.
Подвергаются исследованию различные аспекты влияния Леонова на современную мировую литературу, изучается периодизация его творчества. Однако только нет и, пожалуй, не будет разговора об его ученическом периоде.
Начинал Леонов со стихов. Но стихи эти, говорит Леонид Максимович, были плохие. Он их сжег. И теперь уже нельзя проверить, не слишком ли строг был леоновский приговор, как и некогда некрасовский - сборнику "Мечты и звуки". Никто не видел, как литератор Леонов учился ходить: он не делал "того на глазах читателей". Уже в первых своих опубликованных работах Леонов предстает как мастер <...>
Днем он работал первым секретарем в редакции газеты "Красный воин". "В "Красном воине", - вспоминал Леонов, - я трудился до 5 часов. Вечером, с 5-6 до 11, работал за обед и ужин в слесарной мастерской. А вот с 11 часов ночи и хоть до утра я мог работать "на себя" - заниматься литературным трудом".
Вспоминая о своем "слесарном периоде", Леонов не без гордости говорит: "Я многое умел тогда делать руками". Было даже время, когда он задумывался, не стать ли ему скульптором. Во ВХУТЕМАС - специальное художественное училище - поступить не удалось, но любовь к пластическому искусству сохранилась. Леонов увлекался резьбой по дереву. Материал выбирал упрямый - твердый березовый наплыв, о который ломаются отличнейшие стамески. В кабинете Леонова в книжном шкафу хранятся несколько выразительных былинных чудищ, вырезанных его мастеровыми руками.
Мы не случайно остановились на этих увлечениях писателя. Для Леонова самое интересное то, что сейчас принято называть термином "ноу-хау" (умение, знание технологии) - секреты мастерства в любом деле. При этом он убежден, что мастеровитость универсальна. Если есть у человека терпение в труде, упорство, он будет хорошим работником, за что бы ни взялся. И в основу литературного дела Леонов тоже ставил мастеровитость. Он говорил: "Талант - это терпение. Никакие природные способности не вывезут без упорства, без труда. В литературе надо быть, как хороший русский печник, как плотник - мастером. Таким же мастеровым, как Леонардо да Винчи. Для меня это самый привлекательный образ в искусстве. Микеланджело - поразительный человек, тоже мастер. Но Леонардо... Я всегда думаю об их руках, какие они были? Пощупать бы... Есть свидетельство, что когда при Микеланджело в тине нашли античную статую, он не рассматривал ее, а, встав на колени, стал ощупывать голову, лицо... Он хотел знать, как это сделано, "ноу-хау"..."
Весь свой литературный дар, трудолюбие - мастеровитость - Леонов употребил на то, чтобы правдиво, по горячим следам событий рассказать о своем времени.
А. М. Горький говорил: "Он, Леонов, очень талантлив, талантлив на всю жизнь и - для больших дел". Великий писатель был поистине влюблен в творчество Леонова.
Мне посчастливилось быть на встрече с Горьким, и я помню, какой сердечностью зазвучал его голос, когда Алексей Максимович заговорил о Леонове. Рассказывая нам, молодым рабочим-литкружковцам, о том, у кого учиться писать, он назвал рядом с Толстым и Чеховым Леонова, сказал, что это крупнейший мастер сюжетного построения...
Любитель непослушных, ботанических дикарей, Леонов проник в их "характер". А свой дачный участок земли... Возделанный умелыми, заботливыми руками, умеющими орудовать не только писчими принадлежностями, покрывая бисером букв длинные бумажные полосы (Леонов говорил, что так ему удобнее охватить одним взглядом большое полотно скрещения сюжетных линий, силового поля вещи), но и предметами с массой на несколько порядков выше, необходимыми для творчества на черной земляной странице, этот участок превратился в примечательную коллекцию ботанических диковинок - порою незаметных травок, на которых посторонний посетитель и взглядом не задержится. Вся растительная мелочишка обладает равноправным гражданством со всей прочей живностью, населяющей данную территорию, в том числе людьми. Отсюда, надо полагать, и возникает та экологическая гармония, которая всем обеспечивает место жительства, паек и радость существования.
Человека, любящего землю, привязанного к ней всем существом, Леонова в то же время глубоко волнуют и проблемы вселенского масштаба - астрофизики, космологии, космогонии. Лично его отношение к этим раздумьям в достаточной степени выразилось иронической интонацией признания: "Давно стремлюсь с помощью домашних средств построить модель Вселенной". На самом деле он изучает - глубоко, терпеливо - все существующие модели и теории.
Смеясь, он говорил, что астрономия конца XIX века напоминала хороший пансион благородных девиц. Планеты ходили парами. Все было так гармонично: "Тихо плавают в тумане хоры стройные светил..." И вдруг оказалось, что нет гармонии, а есть кавардак, нет стабильности и согласия, есть свирепый мир излучений, неведомых "черных дыр", квазаров и пульсаров.
Взять хотя бы проблему разбегающихся галактик.
Еще в 1929 году американский астроном Хаббл открыл замечательную закономерность: линии спектров большинства галактик смещены к красному концу, причем смещение тем больше, чем дальше от нас галактика: это явление называется "красным смещением". Астрофизика связывает его с разбеганием галактик: смещение спектральных линий, то есть понижение частоты излучения, объясняется эффектом Доплера.
Если происходит взаимное удаление галактик и скорость его непрерывно увеличивается, то можно предположить, что где-то найдутся галактики, движущиеся со скоростью, приближающейся к максимуму - скорости света. А ведь при таких околосветовых скоростях эффекты, вытекающие из теории относительности: эффект увеличения массы, замедление хода времени, сокращение размеров, - ничтожно малые в мире обыкновенных скоростей, вырастают уже до размеров неимоверных. Формулы точно описывают все, что происходит с телом, достигшим этих огромных околосветовых скоростей. Но они, формулы, касаются самого этого тела. Писатель же размышляет о возможных для этого тела метаморфозах, которые видимы стороннему наблюдателю, этакому стоящему в отдалении ротозею. Более того, писатель уже давно задумывается о возможных физических теориях и для запредельных - световых - скоростей. Теоретическая физика в последние годы не раз обращалась к этой проблеме, но Леонову хотелось бы, чтобы гипотетическая картина сверхсветовых движений была понятна не только физикам с их строгой формульной наукой, но и людям другой культуры - гуманитарной с ее поэтическим языком. Леонову хотелось бы уйти от закодированности языка физиков. Он говорил: "Миллионы стоят у храма науки и не знают, о чем там моленья, и просят приоткрыть хоть оконце".
Лет 25 назад автору этих строк довелось прослушать главу из романа, затрагивающую проблемы астрофизики. В нее вошли и многие вопросы писателя к науке, и некоторые его собственные предположения и догадки, сформулированные - не без несколько иронической авторской оценки - устами его персонажей. Так, в частности, Леонов позволил своему герою, студенту 2-го курса Никанору Втюрину, построить собственную теорию пространства и времени. Нет, конечно, писатель меньше всего имел в виду, что оный второкурсник одним махом опровергнет основы существующих ныне взглядов на Вселенную. Писатель только хотел, по его признанию, перевести на понятный всем повседневный язык общеизвестные аксиомы астрофизики, эти ритуальные, выраженные в сложных, недоступных простонародному восприятию формулах, непонятные слуху смертных, как жреческие заклятия древности. И в то же время писателю казалось плодотворным вызвать ученых на дискуссию, на разговор по занимающим его вопросам. Вот почему вопреки своему обыкновению он опубликовал отрывок из романа, еще не завершенного.
Вспоминаю, как много лет тому назад нам пришло в голову пойти на разговор к Ландау, крупнейшему физику-теоретику... Лев Давидович быстро набросал формулы. Леонов их знал. Но ему хотелось другого - "мускульного", реального, поэтического их выражения. Он добивался: так что же все-таки произойдет с телом, если оно подошло к границе, очерченной эйнштейновским запретом? И он высыпал на голову Ландау формулы и Хаббла, и Леметра, и Доплера, и Фицджеральда...
Прощаясь, когда Леонид Максимович уже прошел вперед, Ландау удивленно засмеялся: "Побольше бы физикам таких лириков!" В то время в ходу была диада "физики - лирики".
Удивление Ландау было бы, вероятно, менее сильным, если бы он вспомнил, что еще в 1935 году в реалистическом романе "Дорога на Океан" Леоновым была высказана мельком идея радара - возможность видеть издалека с помощью радиоволн.
Леониду Леонову присуща глубокая вера в знание. И когда в 1956 году, в год рождения журнала о науке для подростков - "Юный техник", писатель вошел в редколлегию этого никому еще не ведомого издания, это было не просто движением доброго сердца, но и проявлением горячей убежденности в необходимости приобщения к сокровищнице знаний как можно большего числа людей. Этой же цели посвящена и деятельность Леонида Максимовича в редакционной коллегии журнала "Наука и жизнь".
Глубоко ошибается тот, кто подумает, что имя Леонова в списке нашей редколлегии - это просто имя почетного гостя. Леонов всегда в работе. Остроумные и тонкие вопросы Леонида Максимовича к науке становятся зернами, из которых не раз произрастали материалы, составляющие гордость журнала.
Книги Леонова всегда были ровесниками своего времени. Каждая из них старше событий, в ней описанных, ровно на тот срок, который был затрачен на ее написание. Еще отряды ЧОНа заканчивали ликвидацию последних "зеленых", барсуками засевших в лесах, когда Леонов начал писать свой первый роман - "Барсуки". Знаменитая леоновская "Соть" вышла, когда клались еще самые первые камни строек первой пятилетки. Гитлеровцы стояли под Сталинградом, когда в театрах уже начали готовить постановку "Нашествия" Леонова. Таким Леонов был всегда.
ВМЕСТЕ С РОССИЕЙ
Наталья ЛЕОНОВА. 1998 г.
Жену писателя Леонида Леонова Татьяну Михайловну не один раз сравнивали с женой Достоевского Анной Григорьевной и с женой Л. Толстого Софьей Андреевной, потому что она с первого и до последнего дня совместной жизни оставалась верной помощницей, подругой и "ангелом-хранителем". Дочь писателя Наталья Леонидовна также достойно несет груз ответственности, к которой обязывает ее положение. Можно себе представить, каких трудов в наше время стоили ей организация выставки в Государственной библиотеке (при участии сотрудников выставочного зала Л. В. Матрозовой и Т. И. Новокрещеновой), а также подготовка и выпуск сборника "Леонид Леонов в воспоминаниях", 1999 год.
Считается, что все факты биографии Леонида Максимовича ясны. За пьесу "Нашествие" о Великой Отечественной войне ему была присуждена Сталинская премия. За роман "Русский лес" - Ленинская премия. У него 10 томов сочинений. Его книги переведены на многие иностранные языки. О его творчестве написано свыше шестидесяти кандидатских и докторских диссертаций. За рубежом его также признают выдающимся литератором. Но... это, так сказать, парадный подъезд.
И мало кому известно, какое количество его произведений оказывалось под запретом. Пьесы, уже поставленные, хорошо встреченные публикой, вскоре объявлялись "вредными" и снимались с репертуара. За пьесу "Метель", например, - она вышла перед войной - отца объявили "врагом, клеветником на советскую действительность". Моя мать не находила места от тревоги. Она была уверена, что со дня на день за ним приедут и увезут.
Но ничуть не лучше были многочисленные "диспуты", которые устраивались по поводу его очередной книги. Сравнить все это можно разве что с мясорубкой. Даже роман "Русский лес" не избежал общей судьбы. И здесь писателя обвинили в "идеологических ошибках"...
Одним словом, отец прошел весь трудный путь вместе со своей страной и разделил все тяготы, которые могли выпасть на плечи человека того времени, если тот не желал приспосабливаться. В его записках я находила такие фразы: "Не умею делать благополучное, приятное для всех...", "Я, конечно, за границу... не побегу, но все же.. о, возлюбленное мое отечество!".
Что же помогло ему выстоять и сохранить себя? Когда я задаю себе этот вопрос, то первое, что приходит на ум, - это крепкие крестьянские корни. А второе, может быть, самое главное - невероятная, самоотверженная привязанность к работе. Он жил ею. Не раз была свидетелем, как из того угла, где он занимался на своем токарном станке или хлопотал возле любимых кактусов, вдруг раздавалась чья-то речь. "Папа, ты с кем говоришь?" - "А это я так..." И я понимала, что это "заговаривали" его герои.
Считается, что талантливые люди талантливы во всем. И в самом деле, за что бы ни брался отец, он достигал в этой области определенных успехов. В народе о таких говорят - рукастый. Он мог все: и мебель собрать, и электроприборы починить, и переплет сделать, и краски он изобретал, когда их не было, и на токарном станке вытачивал тонкие изящные вещицы. Сам изготавливал люстры, абажуры. Когда курил, сделал себе электрозажигалку.
Он интересовался не только литературой и всем тем, что имеет к ней отношение. Книги по физике, химии, математике, литературе, истории всегда лежали на его столе. И до последнего дня интерес к новым теориям не покидал его.
Память у него была феноменальной. В девяносто лет он сокрушался, что не сразу может вспомнить латинское название какого-то вида орхидей. Настоящая ходячая энциклопедия.
А что касается отношения к природе, то ему было мало "любоваться" ею, ценить непередаваемую красоту каждого уголка на земле. Это его отношение тоже выливалось в конкретное дело. Первая его любовь - кактусы. Он собирал семена, отсаживал деток, следил за ними; из инкубатора помещал в "детский сад", потом в "питомник". И не один раз, бывало, перевозил их с собой. Рукописи и кактусы. Однажды я пожаловалась ему, что у меня погибает какой-то цветок, и я не могла понять, что с ним происходит. "Дай латинское название". И когда выяснилось, что я могу только описать его, но не знаю, как оно точно называется, отец был в полном недоумении: "Как же ты можешь иметь дело с растениями?"
Про его сад в Переделкино даже специалисты говорили: филиал Ботанического сада. И по сей день я то там, то здесь нахожу уникальные растения, неизвестно откуда привезенные. Как-то раз он сделал бассейн, и там росли какие-то особенно редкие водяные растения, плавали рыбы...
Вы только представьте себе: в переделкинском саду выживали самые разнообразные растения! И только благодаря тому, что он умел создать для них нужные условия.
Вот это его качество мне представляется чрезвычайно важным: то, что ему был внятен язык дерева, металла, растений, кустарников, деревьев. Наверное, это и есть доказательство его дара вживаться в другую душу, уметь следовать незнакомой логике. И может быть, только сейчас, когда его уже нет, я все больше и больше начинаю понимать, сколь много я не успела спросить, узнать у него, записать, запомнить. Сейчас мне представляется непростительным, что какие-то разговоры я не сразу могла зафиксировать. Не только потому, что это мой отец. А потому, что он прожил всю трудную и бурную эпоху вместе с Россией. И никогда, даже в самые трудные минуты, не мыслил своей жизни отдельно от нее. "... мы физически сотканы из частиц ее неба, полей и рек...", - проговорил как-то он. И я верю, что так оно и есть.
ЗАПРЕТНЫЕ ЗАПИСИ ИЗДАТЕЛЯ
Валентин ОСИПОВ.
Несколько извлечений из блокнотных записей и писем
На портрет не претендую, но вдруг и просто мазки-штрихи из давнего блокнота и письма станут полезны. Может, не зря говорено: слово к слову, да и щепотка.
***
Обидно: дневник немало помечен датами встреч с Л. М. Леоновым, да тощ-скуп на записи бесед-разговоров. Поясню причину: он не разрешал за собой записывать - ни пером, ни магнитофоном. Урок преподал в первую встречу: увидел, что я пристроил на коленях блокнот, и сказал строго: "Не надо!" И что-то вслед сердито пробурчал.
По возвращении, дома, наедине с блокнотом, как ни старался-пытался связно изложить услышанное, но все напрасно.
Расскажу, почему такое происходило. Не стыжусь признаться, что памяти просто не по силам оказывалось удерживать где уж там живопись его речений, но и хотя бы их связную линию. Столбовая дорога размышлений, бесед то и дело пересекалась извилистыми тропками отступлений; они уводили то в прошлое, то в соседнее, то в будущее, и к тому же густо прослаивалась отсылами к им прочитанному или к историческим персонажам, кои - чего скрывать - далеко не все были мне известны. Леоновская речь к тому же неподвластна копированию еще и потому, что обильна на образность - метафоры, на крылатые выражения, а еще истинно русская, без никакого мусора иностранщины и канцелярита или нарочито профессионального арго, которым эффектно кокетничают многие писатели. Уверен, что это прежде всего о Л. М. Леонове сказано: "Что на уме, то и на языке", или, пожалуй, точнее бы выразиться: "Каков ум, такова и речь".
В доказательство обнародую запись одной из бесед (8 марта 1978 года). Повторюсь: это не стенограмма по уже высказанной причине, но все-таки сохраняет узелки-сюжетики, пусть даже запечатленные в форме всего-то конспекта.
"Пришел, имея цель выяснить - что хотел бы Л. М. издать к своему 80-летию. Он деликатен: перенес эту тему на конец встречи.
...Вынес твердостворчатую папку-короб. Расхлопнул - лицо торжественно, не без лукавинки. Пояснил: "Здесь все только об одном - о русской бане. Существует и пополняется с 1927 года... Баниниана! Каждый несброшюрованный лист - самоличные упражнения пера и рисовального карандаша знаменитых знакомцев Л. М. во славу русской утехи - отдохновения для души и тела.
Отрывки из корзины
Святыней-реликвией сохраняю два клочка бумаги с его почерком - с ладонь величиною каждый, и в самом деле - буквально - отрывки.
Подобрал - не скрою - тайком. В одну из встреч он, позволив позвонить по телефону, который стоял на письменном столе, сам вышел - тут-то я углядел корзину для бумаг с топорщимися разрывками исписанных листов: черновики! Не утерпел - протянул руку...
Синие чернила. Тонкие линии тонкого пера заполняют в основном только правую половину страницы. Остальное, как уразумел, предуготовано для вписок-дополнений. На отрывках как раз таковые вписки - два раза; каждая на несколько всего строк. Они воссоединены с основным текстом размашистой линией - словно пуповина.
Движения пера стремительно легки - никакой витиеватости и преднамеренности. Невольно тут вспомнишь поговорку: "Перо пишет, а ум водит". Слово от слова отделено - надежно. И знаки препинания не отстают от быстрой руки - расставлены по надобности.
Графика-рисунок слова и строки вычерчены, ей-же-ей, как на ленте кардиограммы при учащенном сердцебиении - верхушки букв колючие, остроконечны, а разрывы между словами как сигналы при инфарктном состоянии: всплеск - остановка - снова всплеск. Может, и впрямь, когда Леонов сочинял, так впадал в состояние повышенной возбужденности.
...В одну из бесед выслушивал:
- Пишу мелко, чтобы видеть конструкцию задуманного в этом вот абзаце одним взглядом...
Что еще запомнилось
Выуживаю из старых записей и такие строки, что оживляют в памяти нечто то, без чего Леонов для меня все-таки не совсем Леонов. Приглашения к нему - домой ли, на дачу ли - по обыкновению завершались чаепитием. Никаких признаков ни обыкновенной среди писателей богемности, ни стариковской неупорядоченности. Еще особенность: хозяин излучает раскованное радушие. Например, Леонов позволял себе быть иногда не в полном параде - при пиджаке, в белой рубашке с галстуком, а в домашней куртке, но мне не подумалось бы расслабить галстук или просить разрешения снять пиджак. Отмечу: за столом не было праздности - хозяин держал разговоры, вопросы-расспросы высоко.
Он ни при встрече один на один, ни в присутствии многих никогда не являл себя. Ничего величавого в манере выражаться или в облике: никаких акцентных поз и жестикуляций, декламаций, изречений-выражений и восклицаний в помощь возможным биографам-летописцам. Но при этом и речь, и жесты, и взгляды выказывали крепость характера и волю; конечно же, он знал себе цену и осознавал, что его слушают со вниманием не ради этикета. Высокомерия или обидной снисходительности не проявлял, но одновременно ни у кого и не возникало мысли о возможности панибратства.
Квартира при всей добротности подобранной мебели, вообще убранства, тем более при изыске ценнейшей библиотеки и нескольких картин, все-таки, пожалуй, скорее выявляла аскетизм и подчиненность образу жизни хозяина-творца. Ни богемных шика-роскоши, ни скаредной сквалыжности, ни позывов-претензий на прижизненно образуемый музей с самодовольно-нарочитой демонстрацией величия. Книги, книги, книги - везде: не только в кабинете, но и в прихожей. Запомнилось: на письменном столе топорщились в подставках-держалках, как иглы дикобраза, ручки (перьевые и шариковые) и карандаши; подоконники в кабинете все в цветах, а тот, к которому подставлен стол, в бумагах; в прихожей, у телефонного столика, поверху, запомнилась полка - на ней хохломские ложки и плошки. И дача не демонстрировала роскоши.
В последние годы брала свое старческая немощь - худоба, исхудало-жилистая шея в более чем просторных воротниках накрахмаленных рубах, фиолетовые испещрины вен под истонченной кожей рук, поределые усы и складчато свисающие с острых плеч пиджаки или вязаная куртка. Характерно: ни разу не слышал от него ни роптаний на старость, ни жалоб на хворы-болезни, ни чаще всего привычные для старцев упоенные рассказы о пользе-вреде лекарств. Когда я посещал его, то чувствовал, что он держит себя изданием собрания сочинений и необходимостью увидеть законченным роман "Пирамида". Редко по нашему времени было видеть, как дух побеждал в творце тело...
Читайте в любое время
