"ДОСТОВЕРНЫЙ ОХОТНИК"
Кандидат исторических наук И. АНДРЕЕВ.
Тишайший царь
Личность царя Алексея Михайловича Романова (он царствовал с 1645 года по 1676-й) давно привлекает внимание историков. Одни - еще со времен славянофилов - видели в нем образец истинно православного человека и государя, свято оберегавшего древние устои и отличный от многомятежной Европы русский мессианский путь. Другие - вольно или невольно - противопоставляли Алексея Михайловича его сыну, Петру I, сравнивая их личности и итоги царствования. Проигрыш по масштабам личностным был явный: средний человек, пускай даже и не лишенный дарований, никак не мог перевесить гения. Итоги же правлений, примеренные к шкале светских европеизированных ценностей, также оказывались несоизмеримыми: там - прозябание, здесь - прорыв, там - долгополое, длиннобородое Московское царство, здесь - выбритая, затянутая в мундир Российская империя. В. О. Ключевский пытался примирить оба мнения и одновременно найти истину. Его Алексей Михайлович уже в движении, в неустойчивой позе пешехода: одна нога прочно опирается на старину, другая занесена в будущее.
Предлагаемый очерк не ставит задачу оценить личность и правление второго Романова. Цель куда скромнее: рассказать об одном из увлечений Алексея Михайловича. Тем не менее сопоставления века XVII с веком XVIII, отца с сыном, едва ли удастся избежать. Отчасти повинно в этом крепко прилепившееся к царю прозвище - "Тишайший", которое воспринимается обычно как характеристика личных качеств Алексея Михайловича: он царь тихий, смирный, богобоязненный, послушный. Словом, человек во всем адекватный своей эпохе.
Историки и здесь уже давно внесли ясность: "Тишайший" - полуофициальный титул московских государей, который стал употребляться еще в XVI веке. Тишайшим величали, молясь о здравии во время церковной службы, не одного Алексея Михайловича, но и его отца, и сыновей, в том числе вовсе не тихого, а скорее "буйного" Петра. Но история с титулованием как-то выпадает, а вот взгляд на Алексея Михайловича как на тишайшего царя-батюшку сохраняется. Впрочем, удивляться этому не приходится. Произошло то, что достаточно часто случается в истории и что можно назвать подменой. В свое время личное имя Цезаря превратилось в титул - цезарь, царь; в нашем случае, наоборот, титул "Тишайший" подменил человека, стал если не личным именем, то, по крайней мере, характерной чертой личности.
Но, может быть, подобная подмена имеет право на существование, и наш Тишайший, как "тишайший человек", был именно такой личностью? Рассказ об увлечении царя позволит убедиться, что это было далеко не так. Из-за иконописного образа лика царя проступает живая личность. И эта личность вовсе не "тишайшая": в ней присутствует и темперамент, и остроумие, и глубина.
Читатель может справедливо возразить, что царское увлечение и государственная деятельность - сферы друг от друга далекие и оценку исторической значимости и заслуг Алексея Михайловича нельзя связывать с количеством добытого на охоте зверья и птиц. Все так. Но едва ли можно оспорить, что при самодержавном строе правления личные качества государя - его ум, воля, темперамент или, напротив, безволие, слабоумие, даже безумие приобретают огромное, иногда определяющее значение. Потому и охотничьи утехи царя для исследователя - изучение все той же политической истории, поскольку именно здесь Алексей Михайлович, как никогда и нигде, открывается как личность. И эту личность много легче понять в ее мотивах и в поступках на поприще государственном. А понять - это значит и объяснить, и сравнить с предшественниками и потомками...
Исконно царская забава
О страстном увлечении царя Алексея Михайловича "красной соколиной охотой" большинству читателей известно чуть ли не со школьной скамьи. То была страсть великая, отмеченная печатью постоянства и даже вдохновения. В охоте царь находил радость и сердечную отраду. Он вглядывался в стремительный полет соколов и кречетов с той же жадностью, с какой царь Петр спустя несколько десятилетий примется рассматривать корабельные чертежи. В этом они оба, отец и сын, удивительно похожи друг на друга. И одновременно разительно отличны, как отличны их царствования. Петр с самого начала придал своим увлечениям "государственный характер", повернул на службу Отечеству. Из его потешных выросла гвардия, из голландского ботика - флот, из собрания уродцев - Кунсткамера. От увлечения Алексея Михайловича осталось иное - воспоминания и известный "Урядник сокольничего пути". Алексей Михайлович, увлекаясь, развлекался, Петр - созидал. Разные масштабы личностей и разные эпохи!
Однако не следует забывать, что это были эпохи, которые следовали одна за другой. Потому даже в "красной соколиной охоте" Алексея Михайловича можно увидеть черты времени переходного, которое не просто предшествует, а и подготавливает будущее.
Сам Алексей Михайлович называл себя "охотником достоверным", вкладывая в это определение нечто большее, чем просто "настоящий охотник". Достоверный - не только охотник истый, завзятый, до тонкостей знающий охотничье дело, а и сумевший опоэтизировать, поднять охоту до уровня эстетического наслаждения.
В отличие от Петра, многие из увлечений которого пришли к нему неведомо какими путями, охота для московских правителей - занятие традиционное. Большим любителем охоты был отец Алексея Михайловича, царь Михаил Федорович. Правда, первый Романов более жаловал охоту звериную. В начале его правления, когда царская псарня, пережившая злоключения Смутного времени, являла собой жалкое зрелище, Михаил Федорович даже дерзнул отбирать охотничьих собак у столичной знати. Но не чурался царь и птичьей охоты. Именно с ней связано последнее упоминание о его участии в охоте. В сентябре 1643 года в селе Рубцово-Покровское Михаил Федорович тешил соколами царевича Алексея Михайловича. Любопытно, что несколько десятилетий спустя, 30 июля 1671 года, Алексей Михайлович так же "тешал" в Коломенском своего наследника, царевича Федора Алексеевича.
Но вернемся ко времени, когда он еще был царевичем Алексеем. Секретарь голштинского посольства Адам Олеарий, оставивший интереснейшие записки о Московии XVII века, сообщает, что охотничьих птиц держал и "дядька" царевича, боярин Борис Иванович Морозов. Он всячески поощрял увлечение своего воспитанника, а после воцарения в 1645 году Алексея Михайловича - не без корысти для себя: сгоравший охотничьей страстью молодой государь больше думал о ловле зверя, чем об управлении государством, и тем развязывал руки Морозову, возглавившему правительство.
Увлечение Алексея Михайловича не случайность, он облюбовал то, что в глазах общества было традиционно и достойно царского сана. В послесмутные десятилетия все сопряженное со стариной, с прежним идеализированным бытием и бытом обретало в глазах современников ценность особенно почитаемую. Царь, отправлявшийся на охоту так же, как отправлялись на охоту его "прародители", был той частью мозаики, из которой складывалось полотно обретенной тишины и покоя. А именно "тишины и покоя" жаждало общество, сотрясенное социальными и политическими катаклизмами Смуты. Любые новации, какие в конце столетия позволит себе Петр, были бы уж совсем непонятны и неуместны. Первые Романовы в продолжение десятилетия с тщанием школяров подражали образцам поведения истинно православного государя, и любое отступление было для них связано с муками почти гамлетовскими. Пример тому - сам Алексей Михайлович с его увлечением театром.
Ему страсть как хочется самому смотреть "комедийные действа" и молодую жену, Наталью Кирилловну, потешить, но не давало покоя сомнение: нет ли в этой забаве непристойного, греховного для православного человека и монарха? Царь готов разрешить "французские пляски", то есть балет, но только без музыки, ибо для него, воспитанника "ревнителей православия", есть только духовная музыка, а все остальное - от Сатаны. Ситуация почти парадоксальная, рожденная столкновением двух культур, и можно лишь представить, каков бы был этот "балет" в тишине, перед сидящим царем и столбом торчавшими царедворца ми! Против такого выступили даже устроители действа, и царь оказался перед выбором. В этих мучениях "балетомана-царя" - своеобразная драма эпохи, которая утрачивала былую монолитность религиозного сознания, вкушала первые плоды рационалистического, светского восприятия мира. Конфликт был преодолен с помощью духовника. Тот разрешил музыку, взяв на себя прегрешения царственного духовного сына. Однако и благовещенскому протопопу был нужен авторитет святой старины, ссылка на то, что музыка и танцы существовали при дворе византийских императоров.
Охота подобных проблем не ставила. Она прилична и благопристойна - исконная царская забава.
В юности Алексей Михайлович если и не предпочитал, то и не отказывался от звериной ловли. Он охотился на медведей, лосей, волков, "осочил" лисиц. Все это требовало неутомимости, ловкости и силы, что трудно вяжется с привычным мешковатым внешним обликом Алексея Михайловича. Однако на деле царь был хорошим всадником и неплохо управлялся с любой охотничьей снастью. Охота на медведя едва не стоила жизни Алексею Михайловичу.
Предание так описывает этот случай. Оставленный спутниками в звенигородских чащобах, царь вдруг натолкнулся на медведя. Гибель казалась неминуемой, когда неожиданно появился старец и отогнал свирепого зверя. Старец исчез, но вернувшийся в Савво-Сторожевский монастырь Алексей Михайлович по иконе преподобного Саввы, который якобы был писан иноком, его видевшим при жизни, опознал своего спасителя. То был Савва, ученик Сергия Радонежского. Царь был спасен заступничеством чудотворца. И без того полюбившийся Тишайшему монастырь теперь стал ему вдвойне дорог. Культ Саввы принимает общероссийский масштаб. Царь часто наезжает в монастырь, ведет здесь обширное каменное строительство и вмешивается в дела братии с такой горячностью, будто сам был архимандритом.
Сохранилось обширное послание по поводу саввинского казначея Никиты, который в подпитии дрался и изгонял из монастыря поставленных на постой стрельцов. Алексей Михайлович воспринял буйство казначея как ослушание, лично ему нанесенную обиду. "От царя и великого князя... врагу божию, богоненавистцу и христопродавцу и разорителю чюдотворцова дома (то есть Саввина монастыря. - И. А.) и единомысленнику сатанину, врагу проклятому, ненадобному шпырю и злому пронырливому злодею казначею Никите", - так начал он свое гневное послание, написанное, строго говоря, по ничтожному поводу.
Эпизод примечателен для понимания личности царя, здесь он предстает вовсе не таким благодушным и "тихим" монархом, каким нередко рисуется. Достаточно задеть то, что он любит и почитает, как он в момент - кипяток. Впрочем, в этом кипении видна и известная ущемленность. "Хто тебя, сиротину, спрашивал над домом Чюдотворцовым да и надо мной, грешным, властвовать?" - гневно вопрошал царь. Речь, конечно, шла не о покушении Никиты на царскую власть. Но слишком многочисленны были в первые годы правления Алексея Михайловича случаи ослушания, чтобы не заставить царя задуматься над этим. Со временем Тишайший стал воспринимать подобное очень болезненно, с тем потаенным, обращенным к себе вопросом: соответствует ли он, богоданный государь, высоте своего царского сана? Ответ на вопрос оборачивался чрезмерно гневливой реакцией на любое ослушание. В этом - психологические истоки многих начинаний правления второго Романова, включая создание такого учреждения, как Тайный приказ (или Приказ тайных дел - личная канцелярия царя для особо важных дел).
Очень скоро Алексей Михайлович стал отдавать предпочтение соколиной охоте. В отличие от звериной, в которой удачливость и мастерство охотника определяются количеством и размерами добытых трофеев, в птичьей более всего почиталась красота полета и выучка птицы. "Красная потеха", начиная с обучения птиц и кончая главным действом - охотою, более всего отвечала эстетическим вкусам Алексея Михайловича.
Царь был ненасытен в своем увлечении. Есть все основания упрекнуть царя в непоследовательности: написав в "Уряднике" хорошо всем известное наставление: "Делу - время, а потехе - час", сам он нередко поступал как раз наоборот.
Широк разброс мест охоты. Царь то ехал "тешиться за Москвою рекою на Хвилях", то промышлял "в Кунцовских заразех" (то есть в оврагах), то заглядывал "в рощу, что под Семеновским" или отправлялся мимо Коломенского на Борисовскую плотину. Это не считая мест дальних, Рогочева, Калязина и других.
Поэт птичьей охоты
Переполнявшие его во время охоты чувства обыкновенно были настолько сильными, что требовали выхода. Царь Алексей выплескивал их на бумагу, оставив нам прекрасные образцы тогдашнего красноречия. В этом своем пристрастии к перу царь предстает перед нами скорее как человек нового времени, и даже его неизбывная склонность к учительству и наставлению не особенно противоречит этому предположению. В учительском слове он видел прежде всего побудительную силу к действию, к службе ему "всем сердцем", "с радостью", будь то служба ратная, приказная или на государевой кречатне. Алексей Михайлович на свой лад, не выходя за рамки средневековых истин, выпестовывал становую идею русской государственности - идею службы.
Постоянный адресат "охотничьих писем" царя Афанасий Иванович Матюшкин - его двоюродный брат по материнской линии и ближайший помощник царя в любимом деле. Адресуя ему письма, Тишайший мог быть вполне уверенным в том, что главный ловчий не только поймет его до тонкостей, а испытает настоящее наслаждение от одного только описания охоты.
Примеров тому множество. Однажды, отправившись "отведывать" - опробовать - птиц за Сущово к Напрудному, он наехал на "прыск" - залитое весенним паводком мелкое место. Прыск был небольшой, шесть саженей на две, и острый глаз царя тотчас приметил все преимущества места. "Да тем хорош, - пишет он Матюшкину, - что некуда утечь, нет иных водиц близко". Тотчас пустили любимого сокола Мадина, но он "не слез", не спустился за добычей. Следом подбросили "Семена Ширяева дикомыта". Он не подвел, и царь в описании не поскупился на превосходные степени.
В своих письмах царь - настоящий поэт птичьей охоты. Он создал знаменитый "Урядник сокольничего пути", подлинный гимн своему увлечению. Чего стоит одно только вступление к "Уряднику": "И зело потеха сия полевая утешает сердца печальныя, и забавляет веселием радостным, и веселит охотников сия птичья добыча", - восклицает автор, приглашая читателей усладиться особенностью и красотой полета каждой птицы. "Безмерна славна и хвальна кречатья добыча. Удивительна же и утешительна и челига кречатья добыча. Угодительна же и потешна дермлигова переласка и добыча. Красносмотрительно же и радостно высокова сокола лет... До сих же доброутешна и приветлива правленых ястребов и челигов ястребьих ловля; к водам рыщение, ко птицам же доступание".
Каждая строка предисловия не просто красива, она содержательна. Царь знает, о чем пишет. Красота полета сокола - в высоте и в стремительном, почти неуловимом для глаза падении на добычу, ударе и в новом крутом подъеме, новой "ставке" - нападении. Сокол "с великим верхом" - лучший сокол, оттого и "красносмотритель но... высоково сокола лет". Дермлиги (мелкие разновидности сокола), не давая опомниться своей добыче, атаковали ее сверху и снизу. То и была "дермлигова переласка", которая в суете и неутомимости своей казалась даже потешной...
Исследователи литературы охотно включают "Урядник" в число литературных памятников Древней Руси. В нем видят начала эстетические, слово художественное. Все справедливо. Но "Урядник" - это еще и целое мировоззрение, царский проект устроения мерного и благочинного мира. Это особенно ощутимо, когда выспренний тон предисловия сменяется вполне конкретным описанием церемонии посвящения в сокольничий чин. Для царя и его современников в строгом, соразмерном распорядке церемонии, когда каждый знает свое место и делает свое дело, и таится подлинная красота и честь для каждой вещи и каждого чина. Потому "Урядник" и далее не утрачивает своей праздничности - "красоту и удивление". Он лишь несколько меняет тональность.
Вся церемония предполагает особое "уготовление", которое символизирует этапы "красной охоты". В передней избе к приходу государя стелится "ковер диковатой" (серо-голубого цвета), на который кладется подушка, набитая пухом диких уток. Против подушки-изголовья ставятся четыре нарядных стула для четырех лучших, первостатейных птиц - соколов и кречетов. Между стульями кладется крытое попоной сено, где будут наряжать новопоставленного в чин. Сено и попона - символы коня: нет сокольничего без птицы, но нет настоящей птичьей охоты и без коня.
Все это вместе названо "местом". И люди, и птицы, расставленные по месту, все должны быть в лучших платьях и в "большом наряде". Сам нововыборный должен стоять одетым "в государево жалованье" - это новый суконный кафтан с золотыми и серебряными нашивками "х какому цвету какая пристанет", в "ферезее" и шапке, обязательно надетой "искривя". Далее следует процедура пришествия царя и приветствия начальных сокольников и рядовых. Затем наступало время "объявлять образец и чин". Процедура открывалась "наряжанием" птиц. То было не повседневное надевание на птиц обнасцов, колокольцев, клобучков, а настоящее священнодействие, исполненное глубокого символического смысла. Не случайно это действо открывается фразой подсокольничего: "Начальные, время наряду и час красоте". Поразительны определения, которые предшествовали каждому следующему движению участников. Посвящаемому в чин вручают рукавицу, которую он должен "вздевать тихо и стройно". Надевши же, "пооправяся", "поучиняся" и перекрестясь, он берет сокола. "Урядник" требует сделать это не просто так, а "премудровато", то есть умело, и "оброзсцовато". Это и есть "стройство" - умение вести себя так, как должно вести себя по новому чину.
Далее подсокольничий должен был подступать к государю. Здесь "Урядник", притронув шись к заоблачной высоте царского сана, требовал идти "благочинно, смирно, урядно"; остановиться "поодоле" от царя надо было "человечно, тихо, бережно, весело"; птицу при этом надо держать "честно (достойно), явно, опасно (осторожно), стройно, подправительно (исправно, по образцу), подъявительно (напоказ) к видению человеческому и к красоте кречатье". Так "Урядник" связывал воедино те центральные понятия, которые объявлены в предисловии и через "стройство", то есть действие, являли всем красоту, честь и меру.
Средневековое общество корпоративно. Алексей Михайлович создает избранную корпорацию, корпорацию сокольников, особость которой и закреплялась особостью посвящения. При этом невольно возникает сравнение: подобную игру со своим "Всешутейшим и Всепьянейшим Собором" позднее затеял Петр. Но насколько отличны оба действа! Петр осмеивал, издевался, выворачивал напоказ то, что испокон веков было неприкасаемо: обычаи предков, жизненный уклад, священнический сан. Словом, Преобразователь покушался и расшатывал. Алексей Михайлович устанавливал и упрочивал. И пускай это упрочивание происходило в мире почти особом, созданном царским увлечением, но в сознании Тишайшего по этой мере должно строиться и все остальное.
Культивируемая особость преследует задачу вполне прозаическую: побудить сокольничих к добросердечной, старательной службе. Обряд наряжания нововыборного, к примеру, предполагал чтение письма-наставления о "послушании", то любимое Алексеем Михайловичем поучение, доводимое им нередко до степени заурядного занудства. По царю, служить значит "во всякой правде быть постоянну и тверду", слушаться "однослову", отступаться от всякого "дурна" и "плутовства", обязанности свои выполнять "прилежно и безскучно", начальников "любить что себя".
Перед нами - целый кодекс служебной чести, образец, или, точнее, настоящий тип идеальной службы. И хотя в XVIII веке тема службы зазвучит в ином оформлении, нельзя не заметить совпадений в общей направленности - стремление абсолютизма формирующегося (время царя Алексея) и абсолютизма сформировавшегося (время Петра и его наследников) все строго регламентировать и предписывать.
До сих пор остается окрытым вопрос об авторстве "Урядника". Принадлежал ли он перу одного Алексея Михайловича или был результатом творчества нескольких человек? В тексте легко уловить интонации Тишайшего, именно ему присущие стилистические обороты и мысли, формы обращения. Само произведение сохранилось в двух списках, один из которых неполный и, по-видимому, представляющий последний рукописный вариант. Оба списка содержат приписки, сделанные рукой Алексея Михайловича. Но отнести ли их на счет царя-редактора или на счет царя-автора, сказать все же затруднительно. Царь привык "чернить" бумаги, подготовленные ему дьяками и подьячими. Но он "чернил" и по нескольку раз свои собственные письма, выступая в роли требовательного писателя, который добивается не только точности мысли, но и красоты, "устроения слова".
Страсть автора "Урядника" к церемониалу также как будто позволяет говорить об авторстве Алексея Михайловича. Достаточно сравнить "Урядник" с церемониалом "отпуска" в 1654 году боярина князя А. Н. Трубецкого с его полком против польского короля. Параллели явные - от текстологических повторений до подробно расписанного сценария. И там и здесь проглядывает отличительная черта царя - любовь к деталям. И все же перечисленные доводы в пользу авторства Алексея Михайловича остаются только доводами. Окончательную ясность в этот вопрос должно внести лишь прямое указание, проще - рука царя. Сейчас же следует ограничиться признанием безусловного участия Тишайшего в работе над текстом.
Дела государственные и охотничьи
Бесспорно, что с охотничьими делами царь управлялся лучше, чем со многими государственными. С одного взгляда царь угадывал, например, качество птицы: "Видитца как бы тяжел", - пишет он про полет одного сокола и "Добр добре будет" - о другом. Но самое удивительное, что Алексей Михайлович, столь часто ошибавшийся в подборе своих помощников, был точен в оценке деловых качеств своих сокольников. Будь он так же деловит, требователен и прозорлив в общении со своими государственными мужами, то итоги его царствования, без сомнения, были бы много весомее.
Доверив руководство сокольниками и кречатней уже упомянутому Афанасию Матюшкину и Василию Голохвостову, Алексей Михайлович строго следил за всем, постоянно вмешивался, перепроверял и распекал своих помощников. Царь при этом ни о чем не забывал и строго взыскивал за "небрежение". Строгости были действительно великие. Непорядки на Потешном дворе, где находились птицы, моментально портили настроение царю. Но настоящая беда для сокольников наступала, если птица гибла или улетала. Здесь уж благодушный государь превращался в грозовую тучу, мечущую в виновных громы и молнии. "Вы на меня не встречайте", - то есть не пеняйте, писал он Матюшкину и Голохвостову, предупреждая, что безжалостно взыщет с них, а заодно и с сокольников, которых по-отечески царь собирался "перепороть кнутом".
Царь хорошо знал весь штат Потешного двора - кречетников, сокольников и ястребников. Он собственноручно, по памяти, составлял поименные росписи, вписывал и чернил их имена. Так, "потешив" царевича Федора, Алексей Михайлович уже на следующий день составил список тех, кто "вчерашнего дни были на поле". При этом он с тщательностью провизора принялся выискивать точное соответствие чина и служебного рвения размерам пожалования: кому по киндяку (кафтану) "лучшему", кому - по "середнему", а кому просто по киндяку.
Привычно разделяя служилых людей на "чины" и "статьи", царь добавлял к этому момент нравственный. Однако нравственность эта была у него своеобразной. Среди кречетников, сокольников и ястребников он выделяет тех, "у каторых добрые птицы бывают и сами добры"; "другая статья, каторая поплоще"; "третья статья худы". Логика царя проста и несокрушима: "добрые" - те, у которых птицы лелеяны и пригодны к делу, а "худые" к птицам невнимательны. При этом в оценке "птичьих способностей" своих сокольников царь, как уже отмечалось, был на диво прозорлив.
В представлении Алексея Михайловича особое положение сокольничих позволяло поручать им задания ответственные и даже "пикантные". Так, по поверью, вода, которой омывались ноги больных монахов, обладала чудодейственными свойствами. То был, по сути, взгляд языческий, официально осуждаемый. Царь это знает и тем не менее шлет настоятелям Троицкого и Савво-Сторожевского монастырей указы: они должны омыть братию и ту воду "прислать тайно, никому не поведавшие сию тайну". Понятно, привезти воду должны люди надежные, держащие язык за зубами, а это - сокольничие.
Царское увлечение было дорогим удовольствием. На содержание штата и обитателей Потешного двора уходили немалые средства. Одних сокольничих числилось около ста человек, птиц же - более трех тысяч. Здесь были соколы, кречеты, челиги, копчики, ястребы, по всей видимости, даже орлы. Чтобы прокормить такое множество хищных птиц, на дворе держали до ста тысяч пар голубей. Но и этого не хватало. По признанию самого Алексея Михайловича, часто случалось так, что "птицы поспевали", а голуби, идущие на корм, "исходились". В поисках выхода Тайный приказ, в ведении которого находилась царская охота, даже наложил на приписанных крестьян "голубиную повинность".
В особой цене были красные или подкрасные соколы, белые ястребы. В поисках таких птиц ловцы-помытчики рыскали по всем уголкам царства, особенно по Сибири и Двине. За пойманными соколами из Москвы отправляли доверенных лиц с обстоятельными наказами, какие не всегда получали и воеводы. Так, направляя в 1662 году в Тюмень за шестью кречетами Елизара Гаврилова, подьячие, памятуя о слабостях и пороках русского человека, предупреждали: "А буде... от их пьянства... и ото всякого их небрежения над птицами учинитца какое-то дурно... за то были от великого государя в великой опале, что о том государь укажет".
Соколиная охота была любимым развлечением не одного русского монарха. Почиталась она и при других дворах. Потому неудивительно, что царь нередко посылал соколов и ястребов в дар монархам. Чаще всего такие посылки шли в Персию, где более, чем где-либо, знали толк в птицах и могли оценить подарок. Направляя очередное посольство к шаху, царь дает не наказ послам, а инструкции - "как тешить шах Аббасово Величество". Охотник и здесь побеждает в Алексее Михайловиче государя. Его мало интересует то, чего должно добиться посольство, зато сильно волнует, как воспримет его птиц шах, сумеет ли насладиться красотой "рыщения" соколов.
Со смертью Алексея Михайловича Потешный двор быстро пришел в упадок. Его ближайшие преемники не сумели и не хотели поддерживать его в прежнем состоянии: царь Федор Алексеевич - прежде всего из-за своей физической немощи и большого пристрастия к лошадям и стрельбе из лука; Петр Алексеевич - из-за полного к этому виду охоты равнодушия. В последующем в семье Романовых появлялись страстные охотники, такие, как Анна Иоанновна, валившая зверя с одного выстрела (чуть ли не с порога дома), или Александр II, бесстрашно хаживавший на крупного зверя. Однако никто из них уже не поднялся до уровня своего пращура, истинного певца охоты и "достоверного охотника" - царя Алексея Михайловича.
Читайте в любое время
