ПАДЕНИЕ МОНАРХИИ В РОССИИ: ЗАГОВОРЫ И РЕВОЛЮЦИЯ
А. АЛЕКСЕЕВ, историк.
Какой болезнью я не одержим,
Повинен в ней сегодняшний режим.
Л. Филатов. О любви к трем апельсинам
ЧАСТЬ I . БОИ ВСЛЕПУЮ
НИЗКИЕ ИСТИНЫ И УДОБНЫЕ МИФЫ
Война давалась России тяжелее, чем Франции или Германии, что объяснялось, прежде всего, допотопным состоянием крестьянских масс, составлявших большую часть населения. Военный историк Б. Х. Лиддел-Гарт видел преимущества России “в физических качествах людского состава”, а слабости — “в низком умственном уровне и моральной неустойчивости войск... солдатам и унтер-офицерам не хватало сметки и личной инициативы”, хотя “мужество и выносливость русских были изумительны”. Народное же отношение к войне (и к жизни вообще) проявлялось, к примеру, в таком факте: новобранцы, получив обмундирование, продавали его, чтобы на месте назначения получить снова. Некоторые по пути к фронту ухитрялись проделать эту операцию два-три раза. Интересен результат. Чуть ли не полстраны ходили в солдатских сапогах, а на фронте сапог не хватало.
В период Первой мировой войны было мобилизовано, по разным оценкам, 13—15 миллионов человек (молва раздула эту цифру до 22 миллионов). Из них (подсчет военного историка генерала Н. Н. Головина) 1,3 миллиона были убиты в сражениях, 4,2 ранены (из них позже умерли 350 тысяч) и 2,4 взяты в плен. На каждого выведенного из строя врага приходилось двое русских. “ Этот ужасный счет показывает, как щедро расходуется русское пушечное мясо, — с горечью писал депутат-националист В. В. Шульгин. — Один этот счет — приговор правительству... По счастью, страна не знает этого ужасного баланса смерти. Те, кто знает баланс, молчат. Ибо здесь пришлось бы коснуться и армии. А армия пока забронирована от нападок. Об ошибках Ставки и бездарности иных генералов “политические вожди” молчат”.
Между тем лимит холостой молодежи был исчерпан, и на фронт отправляли женатых крестьян, вынужденных бросать семью и хозяйство.
В военное время правительство взяло курс на свертывание рыночных отношений. Запретило вывоз продуктов из одной губернии в другую. Государственный план заготовок разверстывали по губерниям и уездам, крестьян понуждали продавать зерно по твердым ценам, а они старались его припрятать. Железнодорожная сеть, развитая совершенно недостаточно на такой огромной территории, приводила к перебоям в сообщениях и перевозках — особенно в суровые, снежные зимы. И сельскохозяйственная страна стала испытывать нехватку продовольствия. Даже для строевых солдат в окопах хлебный паек урезали с трех фунтов до двух, мяса вместо фунта в день стали давать сначала три четверти, потом половину. Два дня в неделю в солдатский котел вместо мяса клали рыбу, гречневую кашу все чаще заменяла чечевица.
Политики, промышленники, дворянство, купечество, интеллигенция и просто обыватели — те, кто называется российским “обществом”, — не желали видеть реальные проблемы. Ведь, признав их, большую долю ответственности за неудачи и тяготы пришлось бы возложить на безответную природу и на народ, который по сложившейся традиции рассматривали исключительно как жертву угнетения и источник всяческих добродетелей. Ну и конечно же взять ответственность на самих себя. А между тем интеллигенты-кадеты, составлявшие левое крыло “прогрессивного блока”, фактически поддерживали разверстку и твердые цены. С их точки зрения, нехватка зерна возникла потому, что “при таком правительстве вообще ничего хорошего не может быть”. А назначьте министров, “пользующихся доверием общества”, и крестьяне тут же раскроют закрома. “Я живо представил себе своих волынских Бизюков и Сопрунцов, — иронизировал Шульгин, — как они не везут хлеб из-за того, что председатель Совета министров князь Голицын, а не Милюков”. Сам-то он считал, что проблему можно решить только через рынок или хотя бы повышением закупочных цен до 3 рублей вместо 2,5.
Поскольку признавать неудобные факты общество не желало, в центре его внимания оказались наиболее скандальные явления — “измена” и “Распутин”.
Причины неудач на фронтах и беспорядков в тылу публика объясняла тем, что “у нас всюду немцы, даже царица немка”. Да что публика! Мать царя, вдовствующая императрица Мария Федоровна, датчанка по национальности, признавалась председателю Думы М. В. Родзянко: “Вы не представляете, какая для меня радость говорить во всеуслышание то, что я скрывала пятьдесят лет, — что я ненавижу немцев!”
Распускались фантастические слухи, якобы Александра Федоровна хочет сместить мужа и стать регентшей при малолетнем сыне. Обвинения в измене и сговоре с немцами служили разменной монетой в политической борьбе. К примеру, лидер думской фракции трудовиков А. Ф. Керенский считал, что департамент полиции нарочно преследует социалистов-оборонцев и не трогает пораженцев, которые якобы всегда “ухитрялись скрыться”. Зато, когда лидер кадетов П. Н. Милюков намекнул на роль германских денег в Февральской революции, это вызвало яростные возражения Керенского. А позже они оба обвиняли В. И. Ленина и большевиков в шпионаже в пользу Германии. Поиски тогдашних “агентов влияния” длятся по сей день.
Это не значит, что противник не пытался воздействовать на Россию, представлявшую самое слабое звено Антанты. В мемуарах высокопоставленных немцев отразились их надежды на возможность сепаратных переговоров. М. А. Васильчикова, фрейлина Александры Федоровны, пыталась через переписку и лично содействовать началу мирных переговоров между Россией и Германией, но закончилось это ее арестом.
В отличие от мифической “измены” фигура Распутина была несомненной реальностью. “Старец” совершенно убедил Александру Федоровну, что благодаря силе его молитвы ни ее сыну, ни престолу ничего не грозит (а сам, буйствуя в “Яре”, кричал, что и при царе ведет себя так же и с “мамашкой” делает все что захочет). Молясь за православное воинство, Распутин оставался твердым противником войны, обескровливающей крестьянство. А поскольку был хвастлив, болтлив и неразборчив в связях, вокруг него вертелось много сомнительных людишек, чья беспринципность в наживе в период войны приобретала антигосударственный характер. Это проходимец и спекулянт князь М. М. Андроников, купец I гильдии И. П. Манус, член советов директоров ряда банков и промышленных предприятий, которого французский посол Морис Палеолог считал главным немецким резидентом. Совал деньги Распутину и Д. Л. Рубинштейн, директор Русско-Французского банка, арестованный по обвинению в спекуляции продовольствием, игре на понижение русских бумаг и перепродаже Германии стратегических товаров, закупаемых в нейтральных странах.
Нельзя исключать того, что близость Распутина к царице использовали и настоящие шпионы. Николай II, делясь с женой подробностями военных операций, тщетно настаивал, чтобы она ни одной живой душе их не передавала, а царица признавалась, что все рассказывает “Другу”: “на него можно положиться”.
А. Н. Хвостов (племянник), сам получивший пост министра внутренних дел при поддержке “старца”, уверял, что через окружение Распутина враг узнает самые секретные планы Генштаба (однако репутация сего Хвостова не позволяет рассматривать его слова в качестве доказательств).
СЕМЕЙНОЕ САМОДЕРЖАВИЕ
В 1915 году, несмотря на летние поражения, ситуация в стране выглядела еще вполне управляемой. По характеристике Милюкова, Россия жила инерцией довоенного благополучия: “Экономические и финансовые трудности прикрывались традицией коковцовских бюджетов... В стране вдруг появилось много денег, и первое впечатление было, что деревня сразу разбогатела. Новые наборы еще не успели ослабить народную производительность, посевы почти не уменьшились, вклады в сберегательные кассы росли, миллиардные кредитные операции государственного банка удавались на славу, эмиссии краткосрочных обязательств прибавляли новые выпуски бумажных денег к непокрытым старым... Темная сторона этого кажущегося благополучия уже начинала, правда, сказываться: рост цен на продукты потребления, обесценение заработной платы и содержания администрации, падение вывозной торговли с закрытием границ и т. д. Начинал расстраиваться и транспорт, но в общем распределительный аппарат страны еще не был парализован”.
Самую грозную опасность представляло возобновление войны между властью и общественностью. Слухи об измене и роли Распутина при дворе, просачиваясь в армию, еще больше настраивали офицеров против высшего командования. Сын Родзянко, воевавший в гвардии, с горечью рассказывал отцу о некомпетентности руководства, о бросках через болотную трясину под пулеметным огнем с немецких аэропланов: “Народ великолепный, снарядов и орудий в избытке, но не хватает мозгов у генералов. Каждый командующий действует по своему усмотрению, а люди гибнут напрасно”.
Горечь поражений находила выход в нападках Думы на правительство. По меткому замечанию Шульгина, “заклеймить "виновников национальной катастрофы" было необходимо Государственной думе, если она желала, чтобы ее призыв — новых жертв и нового подъема — был воспринят армией и страной. Между Думой и армией как бы сделалось немое соглашение:
Дума. Мы “их” ругаем, а вы уж не ругайтесь, а деритесь с немцами...
Армия. Мы и будем драться, если вы “их” как следует “нацукаете”...
И вот мы “цукаем”.
Звонкая пощечина общественному мнению — отстранение от верховного командования великого князя Николая Николаевича и увольнение министров-либералов — лишь разогрела страсти, а отказ созвать думскую сессию в запланированный срок перекрыл этим страстям легальный выход. В сентябре 1915 года кадет В. А. Маклаков в “Русских Ведомостях” сравнил правящий режим с обезумевшим шофером: “Если бы даже вы решились силой выхватить руль — вы остановитесь: речь не только о вас, вы везете с собой свою мать, ведь вы и ее погубите вместе с собой... Вы оставите руль у шофера”.
Статья пользовалась бешеной популярностью. Казалось, “руль” в самом деле оказался в полном распоряжении царской четы. Правда, в сентябре 1915 года впервые с начала войны прошла волна забастовок одновременно в Петрограде, Москве, в Поволжье и на Украине. Правда, двое офицеров планировали захватить царя во время его поездки на фронт. Правда и то, что известный военный летчик Костенко собирался спикировать на своем самолете на императорский автомобиль. Но это были единичные, скорее, намерения, чем инциденты, на которые можно было не обращать внимания.
Царь и царица, как и их противники, страдали ярко выраженным дефектом политического зрения. Взяв на себя верховное главнокомандование, Николай II получил массу телеграмм с выражением поддержки и еще больше укрепился в мысли, что простые русские люди за него, а сопротивление элиты объясняется ее изоляцией от народа: “Министры, постоянно живущие в городе, ужасно мало знают о том, что происходит по всей стране... Петроград и Москва составляют единственно исключение на карте Отечества”.
Царь больше времени проводил теперь в Ставке, из-за немецких побед переведенной в Могилев. Располагалась Ставка в губернаторском доме — большом особняке на взгорье у реки, где царь занимал всего две комнаты: цесаревичу, когда он бывал в Ставке, ставили вторую койку в отцовской спальне. Время от времени приезжала Алиса с дочерьми. По свидетельству придворного историографа генерала Д. Н. Дубенского, государь был у нее в полном подчинении: “Достаточно было их видеть четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на нее смотрел, как мальчик на гувернантку, это бросалось в глаза”. Гемофилия сына оставалась их постоянной заботой. В декабре 1915 года у Алексея было кровотечение из носа — самый серьезный кризис со времени Спалы. Снова кошмар с бдениями у его постели и целительными молитвами “Друга”.
В Петрограде Алиса потихоньку начинает замещать отсутствующего мужа, принимая министров с докладами, хотя по-прежнему держится тихо и скромно. Николай II сам просит жену помогать ему в государственных делах: “Да, поистине тебе следовало быть моими ушами и глазами там, в столице, пока я остаюсь здесь. За тобой остается поддерживать мир и гармонию среди министров, посредством этого ты исполнишь великую службу для меня и страны... Я так счастлив, что ты нашла наконец стоящее занятие. Я сейчас, естественно, могу быть спокоен и не волноваться за внутренние дела”. В ответ она радостно сообщает: “Я больше не испытываю ни малейшего смущения или испуга от общения с министрами, и моя русская речь льется обильно, словно фонтан”.
Пытается Алиса вмешиваться и в чисто военные вопросы. Так, в ноябре 1915 года она просит мужа сообщить планы относительно Румынии, поскольку “наш Друг боится, что если мы не будем иметь большую армию, чтобы взять Румынию, мы после можем попасться в ловушку”.
Депутация от Синода поднесла императрице икону и благословенную грамоту, где говорилось: “В скромной одежде сестры милосердия Вы стоите вместе с августейшими дочерьми у самого одра раненого и больного воина, своими руками обвязывая раны, своей материнской заботой и лаской утешая страждущего, вызывая во всех чувство умиления”. Это была сущая правда, как и организованные ею для фронтовиков поезда-бани и поезда-склады, без которых не выжили бы множество раненых. Но, как известно, от постылого и ласка в тягость. Даже отправку молитвенников пленным немецким офицерам сочли доказательством прогерманских симпатий Александры Федоровны. Во всех слоях российского
населения, в том числе среди солдат и офицеров, ее открыто называли любовницей Распутина. Николай II единственный был целиком на ее стороне: “Императрица иностранка, у нее нет никого, кто бы защитил ее. Я никогда не оставлю ее, ни при каких обстоятельствах. В любом случае все обвинения, предъявленные ей, ложны. Злые языки болтают о ней, но я знаю, как сделать, чтобы ее уважали”.
На самом деле он этого не знал. Горячо сочувствовавший царю Шульгин констатировал безвыходность положения: “Он не может объяснить, что ничего подобного нет, потому что он не может об этом заговорить. Он не может вызвать на дуэль, потому что цари не дерутся на дуэлях. Да и кого бы он вызывал? Всю страну?”
"ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНАЯ" ЧЕХАРДА
Влияние Распутина росло, и на вершинах власти появлялось все больше его ставленников. Несмотря на просьбы Николая II “не вовлекать нашего Друга в это” (то есть в политические и военные дела), любой претендент на высокий пост оценивался по критериям “он любит нашего Друга” или “не враг ли он нашего Друга?”
После увольнения бунтующих либералов ситуация в правительстве, казалось, должна была стабилизироваться. Однако победители не могли игнорировать общественность, вернее, огромную роль Земгора и военно-промышленных комитетов в обеспечении войны. А общественность главным виновником неудач продолжала считать председателя Совета министров И. Л. Горемыкина, который на все претензии отвечал, что война его не касается, это дело военного министра. “Я ломаю голову над вопросом о преемнике старины”, — писал жене Николай; она, искренне привязанная к старине, уныло соглашалась. 18 января 1916 года Горемыкин был смещен, а на его место с одобрения Распутина назначен Б. В. Штюрмер. Одной немецкой фамилии хватило бы, чтобы общество приняло его в штыки. У него же еще и репутация была неважная. Французский посол М. Палеолог, собрав информацию о Штюрмере, был обескуражен: “Хуже чем посредственность: третьестепенный интеллект, слабая воля, низкий характер, сомнительная честность, без опыта и идей в государственных делах”.
Пока новый премьер день за днем объезжал министерства, всюду выступая с речами, 9 февраля после долгих проволочек открылась сессия Думы. Государь присутствовал на торжественном молебне по этому случаю и выступил с речью. Заметно волнуясь, он приветствовал депутатов как представителей русского народа и был вознагражден громовым “ура!”. Зато Штюрмер сошел с кафедры в гробовой тишине, а выступавший следом крайне правый депутат В. М. Пуришкевич бросил крылатую фразу о “чехарде министров” и сравнил премьера с Чичиковым, который, посетив всех уважаемых в городе лиц, долго сидел в бричке, раздумывая, к кому бы еще съездить.
Алиса, неспособная вообразить врага более страшного, нежели Гучков, выдавила из правительства связанного с ним военного министра А. А. Поливанова.
Нового министра, генерала Д. С. Шуваева, состоявший при русской армии британский генерал А. Нокс описал так: “Милый старик, очень прямой и очень честный. Он не имел понятия о своей работе, но его преданность императору была такой, что если бы Его Величество попросил его выпрыгнуть из окна, он сделал бы это немедленно”. А французский министр вооружений А. Тома сказал тогда: “Россия должна быть очень богатой и уверенной в своих силах, чтобы позволить себе роскошь иметь такое правительство, как ваше, где премьер-министр — бедствие, а военный министр — катастрофа”.
Одновременно с Поливановым был уволен министр внутренних дел А. Н. Хвостов (племянник), строивший козни против своего благодетеля Распутина. Теперь неугомонная Алиса взялась за министра иностранных дел С. Д. Сазонова, добивавшегося признания польской автономии.
В условиях “семейного самодержавия” министры менялись с пугающей частотой. За полтора года сменились четыре премьера, пять министров внутренних дел, три военных и четыре сельского хозяйства. Пуришкевич записал в дневнике, что “Александра Федоровна распоряжается Россией, как своим будуаром, но назначаемые на министерские посты, благодаря ей и Распутину, люди чувствуют себя настолько непрочно, что даже не переезжают на казенные квартиры, а остаются на своих частных”. Шульгин, монархист до мозга костей, недоумевал, что “совершается что-то трансцендентально-иррациональное”.
НОВЫЙ ФАВОРИТ
Между тем в стране нарастал кризис снабжения. Послушаем по этому поводу Родзянко: “Министерства не могли между собой сговориться: интендантство заказывало, железные дороги привозили, а сохранять было негде, на рынок же выпускать не разрешалось. То же самое происходило с доставкой мяса из Сибири: от недостатка и неорганизованности транспорта гибли уже не тысячи, а сотни тысяч пудов. Виновников, конечно, не нашлось, так как одни сваливали на других, а все вместе — на общую бесхозяйственность”.
Летом 1916 года начальник штаба верховного главнокомандующего генерал М. В. Алексеев предложил сосредоточить снабжение, продовольствие и транспорт в руках одного человека с диктаторскими полномочиями, но ни Дума, ни Штюрмер этого не желали, и вопрос “замотали”.
Тем летом войска Юго-Западного фронта под командованием А. А. Брусилова прорвали австрийский фронт в Галиции и перешли в наступление. “Брусиловский прорыв” вызвал бурю энтузиазма в обществе. Командующий получил сотни поздравительных телеграмм и среди них — особенно его растрогавшую — с Кавказа, от бывшего верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича: “Поздравляю, целую, обнимаю, благословляю”. “И только несколько дней спустя, — вспоминает Брусилов, — мне подали телеграмму от государя, в которой стояло всего несколько сухих и сдержанных слов благодарности”.
Общественность недоумевала, почему атакует только Юго-Западный фронт, а Алиса умоляла мужа прекратить наступление и не переходить Карпаты, чтобы избежать лишних потерь: “О, дай снова приказ Брусилову остановить эту бесполезную бойню. Зачем повторять безумие немцев под Верденом? Наши генералы не считают мертвых, они привыкли к потерям, а это грех”. 27 сентября Николай отвечает: “Моя дорогая, Брусилов получил мои указания, он немедленно отдал приказ остановиться”. На самом деле наступление было остановлено из-за отсутствия поддержки соседних
фронтов (по слухам, главнокомандующий Западным фронтом А. Е. Эверт обронил: “С какой стати я буду работать во славу Брусилова”).
Распря между властью и общественностью разлагающе сказывалась на армии. Брусилов через министра двора графа В. Б. Фредерикса пытался довести до сведения императора, что негоже во время войны с внешним врагом рассылать командующим секретные инструкции, предписывающие ставить палки в колеса Земгору. Николай II сам не испытывал восторга от деятельности своих назначенцев: “Штюрмер превосходный, честный человек, только кажется мне, он не может решить, что необходимо делать”. Так или иначе, но на повестке дня вновь стоял поиск “новых людей”.
В сентябре 1916 года, вскоре после ареста личного секретаря Штюрмера И. Ф. Манасевича-Мануйлова, вымогавшего деньги у банкиров, Штюрмер позвонил Хвостову (дяде) и злорадно объявил: “Вы мне сообщили неприятное известие об аресте Манасевича-Мануйлова, а теперь я вам сообщаю новость — вы больше не министр внутренних дел”.
Сменивший Хвостова Александр Дмитриевич Протопопов представлял собой шармера — “очаровашку”, человека, приятного во всех отношениях. Пятидесяти лет, маленький, лоснящийся, с седой шевелюрой, седыми усами и сверкающими темными глазами, он выглядел значительным, обаятельным и всегда довольным, несмотря на тяжелую болезнь, которую в зависимости от симпатий или антипатий к нему характеризовали как прогрессивный паралич либо как сифилис. В качестве октябриста Протопопов занимал пост товарища председателя Государственной думы, но в отличие от своих соратников по “прогрессивному блоку” Александр Дмитриевич ухитрился войти в доверие к Распутину, и по совету “Друга” Алиса решила сделать его министром внутренних дел. “Григорий горячо умоляет тебя назначить Протопопова”, — пишет она мужу. Николай некоторое время сопротивлялся: “От всех этих перестановок голова идет кругом. По-моему, они слишком часты. В любом случае они не улучшают внутренней ситуации в стране, так как каждый новый человек несет с собой перестановки всей администрации”. И это пишет единственный в России человек, обладавший правом назначать высших чиновников! Впрочем, упирался он недолго: 18 сентября А. Д. Протопопова поставили во главе МВД.
Это была сенсация. Принятие поста из рук Штюрмера коллеги по партии и блоку рассматривали не иначе как измену. А Протопопов с удивительной наивностью отвечал: “Как вы можете просить меня отказаться? Я всю жизнь мечтал стать вице-губернатором, а тут я министр!” И уверял, что сохранит верность либеральным убеждениям.
Возмущение вызвало заявление Протопопова, что своей программы он не имеет и будет выполнять программу Штюрмера. Это было не только постыдно для октябриста, но еще и смешно: все знали, что у Штюрмера никакой программы нет...
Вряд ли метаморфоза вице-председателя Думы объяснялась исключительно рациональными соображениями. Сойдясь через Распутина с царствующей четой, шармер-неврастеник сам был очарован. Вежливый, чрезвычайно интеллигентный Николай очень даже умел нравиться. Алиса все еще блистала красотой, и Протопопов восхищался, какая она необыкновенно сильная, властная и умная женщина. Искренне влюбившись в царствующих особ, он вообразил, что призван спасти самодержавие и Россию. Объясняя свою позицию руководству “прогрессивного блока”, министр поднимал глаза вверх и с неестественным восторгом повторял: “Я чувствую, что я спасу Россию, я чувствую, что только я могу ее спасти!” “Он был жалок, — вспоминал Милюков, — но мы его не пожалели. Он потом жаловался, что его “били, заплевали, бичевали, затюкали”, и этим объяснял потом свой окончательный переход к правым”.
"ШТУРМОВОЙ СИГНАЛ" МИЛЮКОВА
Восхваляя самодержавную монархию, как отвечающую привычкам и обычаям русского народа, Николай II признавал, что “самодержец может отдать любой приказ, однако не может ручаться, что он будет правильно выполнен”. Как тогдашние оппозиционеры, так и столпы правящего режима рисуют на удивление схожую картину усиливающейся разрухи.
“С продовольствием стало совсем плохо, — пишет Родзянко. — Города голодали, в деревнях ходили без сапог, и при этом все чувствовали, что в России всего вдоволь, но нельзя ничего достать из-за полного развала в тылу. Москва и Петроград сидели без мяса, а в это время в газетах писали, что в Сибири на станциях лежат битые туши и что весь этот запас в полмиллиона пудов сгниет при первой же оттепели... Каждый министр и каждый начальник сваливал на кого-нибудь другого, и виновников никогда нельзя было найти. Ничего, кроме временной остановки пассажирского движения, для улучшения продовольствия правительство не могло придумать”. (Во время этой остановки из паровозов забыли выпустить воду, ударил мороз и трубы полопались.)
А вот слова Протопопова: “Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность страны — на громадную убыль, пути сообщения в полном расстройстве... Двоевластие (Ставка и министерство) на железных дорогах привело к ужасающим беспорядкам... Наборы обезлюдили деревню, ощутился громадный недостаток рабочей силы, пополнялось это пленными и наемным трудом персов и китайцев. Общий урожай в России превышал потребность войска и населения. Между тем система запрета вывозов — сложная, многоэтажная, — реквизиции, коими злоупотребляли, и расстройство вывоза создали местами голод, дороговизну товаров и общее недовольство... Многим казалось, что только деревня богата, но товара в деревню не шло, и деревня своего хлеба не выпускала. Но и деревня без мужей, братьев, сыновей и даже подростков тоже была несчастна. Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций. Единственного пути к установлению цен — конкуренции — не существовало... Таксы (твердые цены. — Прим. а. а.) развили продажу "из-под полы"... Всюду было будто бы начальство, которое распоряжалось, и этого начальства было много. Но направляющей воли, плана, системы не было и не могло быть при общей розни среди исполнительной власти и при отсутствии законодательной работы и действительного контроля над работой министров”.
Николай II жаловался, что у него, “кажется, голова вот-вот лопнет” от свалившихся проблем. Он похудел, выглядел бледным и усталым. Учитель царских детей Жильяр отмечал, что обычно крайне вежливый император казался нервным и раздражительным и пару раз грубо говорил с сыном.
Милюков, в сентябре 1916 года вернувшийся из зарубежной поездки, обнаружил, что за месяц с небольшим положение изменилось: “Все, что было раньше известно более или менее тесному кругу посвященных, сделалось за это время достоянием широких кругов публики и рядового обывателя. Соответственно поднимался и барометр внутреннего настроения”. Лидеры “прогрессивного блока” уже тогда, в сентябре, пришли к выводу, что страна находится накануне общенационального восстания. Они были едины в том, что предотвратить ужасы революции могло бы отречение Николая II в пользу сына при регентстве брата, великого князя Михаила Александровича, но расходились в том, как этого добиться. Милюков считал: надо выжидать, и власть сама упадет к ним в руки. Гучков возражал: народ, совершив революцию, никому не уступит ее плоды. В результате Гучков и взял на себя всю ответственность за подготовку переворота, а лидеры блока лишь негласно одобряли его действия.
1 ноября 1916 года открылась сессия Думы. Накануне собрание председателей губернских земских управ выразило убеждение, что “стоящее у власти правительство, открыто подозреваемое в зависимости от темных и враждебных России влияний, не может управлять страной и ведет ее по пути гибели и позора”, и пообещало Думе свою поддержку. Сенсацией стала речь Милюкова. Оттолкнувшись от фразы обиженного военного министра Шуваева — “я, может быть, дурак, но я не изменник!”, — Милюков обрушился на действия правительства, сопровождая каждое обвинение рефреном: “А это что же — глупость или измена?” И каждый раз ответом служил гром аплодисментов: зал больше оратора был уверен, что речь идет об измене. Милюков зачитал по-немецки комментарий газеты “Neue Freie Presse” на назначение Штюрмера: “Das ist der Sieg der Hofpartei, die sich um der junge Zarin gruppiert” (“Это победа придворной партии, которая группируется вокруг молодой царицы”).
Упоминание в Думе императрицы, да еще в таком контексте, носило совершенно скандальный характер. За речью Милюкова установилась репутация “штурмового сигнала к революции”. Правительство было в растерянности. О накале страстей говорит тот факт, что к образованию “правительства доверия” теперь призвали и Государственный совет, и съезд Объединенного дворянства — оплот реакции. Мария Федоровна требовала удалить Распутина и снять Штюрмера. 9 ноября царь отправляет Штюрмера в отставку. “У меня комок в горле, — пишет Алиса, — такой преданный, честный, верный человек”.
Место председателя Совмина занимает А. Ф. Трепов — чрезвычайно благонамеренный, но “враг Друга”, потребовавший отставки Протопопова. Николай II намекал жене, что склонен согласиться с Треповым: “Протопопов хороший, честный человек, но перескакивает с одной мысли к другой, не может сосредоточить свой ум на чем-нибудь одном. Я это сразу заметил. Говорят, что несколько лет назад он был не совсем нормальным после определенной болезни”. Алиса убеждает мужа, что такой шаг был бы ошибкой: “Не думай, что они остановятся на нем. Они будут делать так, чтобы уходили и все другие, преданные тебе, а затем и мы сами. Помни, правит царь, а не Дума. Прости меня опять за письмо, но я борюсь за будущее нашего сына”.
Спустя два дня Алиса сама приехала в Ставку. Последовали объяснения, тяжелые для супругов. В письме, написанном уже после отъезда, она просит прощения за несдержанность, но твердит свое: “Я полностью убеждена, что великие и прекрасные времена настанут в твое царствование в России. Мы должны передать сильную страну мальчику, и мы не можем быть слабыми ради него... Будь тверд. Они хотят чувствовать твою руку, как давно, уже годы, люди говорили мне одно и то же: "Россия любит кнут", это в их натуре, нежно любить и при этом железной рукой наказывать и править. Как бы я хотела, чтобы моя воля перелилась в тебя... Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом, подомни их под себя, только не смейся, мой непослушный”. Но он, видимо, все же смеялся, потому что подписывал свои письма “poor old huzy — with no will” (“старый безвольный бедняга муженек”).
РАЗГОВОРЫ И ЗАГОВОРЫ
К концу 1916 года Николай II и Алиса оказались не просто в изоляции, но в крайне ожесточенной конфронтации со всем обществом, включая все элиты и даже членов династии Романовых. Брат царя Михаил Александрович говорил, что правительство и императрица ведут Россию к сепаратному миру и к позору: “Александру Федоровну яростно ненавидят, всюду и во всех кругах требуют ее удаления. Пока она у власти — мы будем идти к погибели”. Почти в открытую обсуждались планы ее удаления в монастырь или в санаторий (читай — в психлечебницу). Был даже такой вариант — пригласить государыню, одну или вместе с государем, под каким-либо предлогом на броненосец и увезти в Англию. Есть сведения, что князь Г. Е. Львов и начальник царского штаба генерал М. В. Алексеев собирались в середине ноября во время пребывания Николая II в Ставке добиться от него согласия на удаление Алисы в Крым или в Англию. Но Алексеев внезапно заболел и сам отбыл в Крым. Гучков также слег с сердечным приступом.
В кулуарах Думы обсуждался состав “министерства доверия”. “Прогрессивный блок” искал союза с левыми, и Родзянко теперь выглядел слишком консервативным. Премьерское кресло и МВД прочили Львову, военное министерство — Гучкову, МИД — Милюкову. Между тем общество, само утопающее в болтовне, разуверялось в Думе и партиях — “там, мол, только говорят, а ничего не делают”. 9—11 декабря в Москве полиция сорвала общеземский съезд, но делегаты успели принять грозную резолюцию: “В России всем сословиям, всем классам, всякому единению честных людей вполне ясно, что безответственные преступники, гонимые суеверным страхом, кощунственно произносящие слова любви к России, готовят ей поражение, позор и рабство!”
Спустя несколько дней Алиса пишет мужу: “Я бы спокойно и с чистой совестью перед всей Россией отправила бы Львова в Сибирь, отняла бы у Самарина его чин (он подписал эту бумагу в Москве), Милюкова, Гучкова и Поливанова также в Сибирь. Идет война, и в такое время внутренняя война
есть государственная измена. Почему ты так на это не смотришь, я, право, не могу понять. Я только женщина, но моя душа и мой ум говорят мне, что это было бы спасением России”.
16 декабря Думу распустили на рождественские каникулы, а в ночь на 17 декабря был убит Распутин. Люди целовались на улицах, убийц — Пуришкевича, князя Феликса Юсупова и великого князя Дмитрия Павловича — восхваляли как спасителей Отечества.
Последовавшее наказание трудно назвать суровым: Дмитрия отправили в русские войска в Персии, Юсупова сослали в имение, Пуришкевича вовсе освободили. Тем не менее Мария Федоровна написала сыну, что отказ помиловать Дмитрия “глубоко возмутил всю семью”. Великий князь Николай Михайлович в петербургских клубах открыто ругал правительство, его брат великий князь Александр Михайлович, тесть Феликса Юсупова, пытался убедить Алису оставить заботы о государстве мужу. Разговор перерос в ссору с криками и взаимными обвинениями. “Ты не имеешь права толкать твоих родственников в пропасть!” — кричал Александр.
Гибель “Друга” стала для Алисы страшным ударом. Несколько дней она просидела молча с заплаканными глазами, глядя перед собой. Распутин часто говорил ей, что без него она потеряет сына и корону в шесть месяцев. Но она была сильной женщиной и с еще большим упрямством повлекла мужа по прежнему пути.
Пока в Совмине спорили о дате возобновления работы Думы, бывший министр Н. А. Маклаков по указанию царя готовил манифест об отмене конституционных реформ 1905 года. Ходили слухи, что Родзянко вот-вот будет арестован и выслан из Петрограда. За четыре дня до Нового года А. Ф. Трепова на посту председателя Совета министров сменил старый князь Н. Д. Голицын, помощник царицы в комитете по военнопленным, со слезами умолявший не назначать его на столь ответственный пост, да еще в военное время. Реальная власть сосредоточилась в руках ненавистного обществу И. Г. Щегловитова, получившего 1 января пост председателя Госсовета, и Протопопова, который каждое утро звонил царице и на полном серьезе сообщал, что ему присоветовал ночью дух Распутина.
После убийства Распутина разговоры о перевороте стали более настойчивыми, и даже армия не оставалась здесь в стороне. По свидетельству Брусилова, “за исключением солдатской массы, которая в своем большинстве была инертна, офицерский корпус и вся та интеллигенция, которая находилась в составе армии, были настроены по отношению к правительству в высшей степени враждебно. Везде, не стесняясь, говорили, что пора положить предел безобразиям, творящимся в Петербурге, и что совершенно необходимо установить ответственное министерство”. Секретно проведенная корпусом жандармов проверка показала, что слухами о германофильстве императрицы и ее влиянии на государя армия подготовлена к мысли о дворцовом перевороте. “Разговоры в этом смысле, — пишет фактический заместитель Протопопова генерал П. Г. Курлов, — открыто велись в офицерских собраниях и не встречали необходимого противодействия со стороны высшего командного состава”. Видя тщетность усилий по спасению режима, Курлов 5 января ушел в отставку.
На Новый год на квартире московского головы Челнокова князь Львов рассказал Милюкову, что в ближайшем будущем можно ожидать переворота с устранением Николая II и Александры Федоровны — в замысле участвуют и военные круги, и великие князья, и политические деятели. Челноков, правда, уверяет: “Никто об этом серьезно не думал, а шла болтовня о том, что хорошо бы, если бы кто-нибудь это устроил”. Но в Тифлисе на новогоднем приеме вернувшийся из Москвы городской голова А. И. Хатисов от имени Львова передал великому князю Николаю Николаевичу предложение занять престол в случае смещения Николая II. Николай Николаевич после некоторого размышления отверг предложение, сославшись на то, что “мужики не поймут”.
В Москве у Милюкова допытывались: “Почему Дума не берет власть?” “Приведите мне два полка к Таврическому дворцу, и мы возьмем власть”, — отвечал он, будучи уверен, что условие неисполнимо. По свидетельству Шульгина, в “достаточно черносотенном” Киеве накануне Нового года его ловили за рукав “люди самые благонамеренные” и спрашивали: “Когда же наконец вы их прогоните? Вы знаете, еще хуже стало, когда Распутина убили. Раньше все валили на него, а теперь поняли, что дело вовсе не в Распутине”.
“Благонамеренные люди” не поняли другого: рабоче-крестьянская масса не желает воевать. Царь полностью дискредитирован, “вера” и “отечество”, и раньше с трудом проникавшие в ее сознание, окончательно превратились в пустой звук. Потребовался еще почти год, и к власти пришли те, кто это понял, — большевики.
(Продолжение следует)
Читайте в любое время
