ПОДЪЕМ И ПАДЕНИЕ БОЛЬШЕВИЗМА
Доктор исторических наук Г. ИОФФЕ.
1. Революционный большевизм
Большевизм оказался у власти в 1917 году отнюдь не потому, что предшествующие исторические события предначертали это. Такова была вера самих большевиков, которая придавала им силу, но сама эта сила коренилась, пожалуй, в другом: в прозе российской реальности 17-го года, преимуществах большевиков в политической борьбе, развернувшейся тогда. Представьте себя солдатом, три года пропадавшим на войне в сыром или замерзшем окопе, крестьянкой, все это время тянувшей на себе воз хозяйства "без мужика", имея на руках малых детей, фабричной работницей, стоявшей в очередях. И все это на фоне многих "жирующих" господ, "элиты" тех лет.
Созревшие "гроздья гнева", возможно, так бы и увяли, если бы не Ленин. Нельзя понять "ранний большевизм", то есть большевизм начала ХХ века, эпохи революции, Гражданской войны и первых лет НЭПа без Ленина. Он являл собой личность политика, сочетавшего почти несочетаемые в русском интеллигенте черты. Черты революционеров - экстремистов и разрушителей, таких, как Чернышевский, Желябов, даже Нечаев, и черты, по выражению Н. Бердяева, "русских государственных деятелей деспотического типа", таких, как великие князья московские или, в еще большей степени, Петр Первый. Ленин был теоретик и прагматик, идеолог и политик, фанатик и оппортунист, стратег и тактик, интеллектуал и человек огромной воли.
В 1917 году Ленин понял, что обострившиеся до предела социальные конфликты будут решаться не выборами, не голосованиями, а на улицах, площадях, в окопах. Он понял, что в России революция, выросшая из жесточайшей войны, не может быть "бархатной", "розовой", "каштановой"... Ленин не только понял эту тяжкую реальность, он решился обратиться прямо к ней, использовать ее для борьбы за власть. Лидеры других социалистических партий намеревались утихомирить социальную стихию, ввести ее в берега компромиссов, соглашений, уступок. Ленин же шел в стихийной волне, стремился возглавить ее и повести за собой. Он сумел определить момент для рывка к власти. У правых (корниловцев) после провала их августовского путча уже не было сил остановить большевиков. Левые (главным образом умеренные социалисты) не решались открыто выступить против большевиков, опасаясь, что их ослабление, а тем более уход с политической сцены усилит контрреволюцию. Они упрямо цеплялись за идею партийной коалиции левых сил, идею, которая уже обанкротилась, и волей-неволей пропускали большевиков к власти.
Хотя сами большевики не очень верили в долгожительство своей власти (Ленин и Троцкий подсчитывали даже, насколько она продлится дольше, чем Парижская коммуна), они не теряли надежду на европейскую революцию, которая спасет их. Ленин не думал, что успех социализма в одной стране возможен. Русская большевистская революция в его планах играла только роль пролога революции мировой. Было ли это химерой? Определенно ответить трудно, но, по многим данным, можно утверждать, что, не вступи США весной 1917 года в войну и продлись она не до конца 1918-го, а дольше, и шансы европейской революции могли вырасти. Но капитал устоял.
Противники и оппоненты большевиков еще до того, как взяли власть, предупреждали, что, оказавшись в международной изоляции и не получив широкой поддержки внутри страны, большевикам придется прибегнуть к террору. Теперь нередко пишут, что, взяв власть, они сразу начали террор. Но сегодня есть много свидетельств тому, что первые несколько месяцев большевистской власти обстановка оставалась довольно "либеральной". Этим, кстати, воспользовались многие антибольшевики, чтобы, уйдя в подполье или на окраины, начать борьбу с большевизмом.
Каким бы парадоксальным это ни казалось, но Гражданская война способствовала консолидации режима большевиков. Она сплотила "красных" перед лицом грозной для них опасности, довела их мобилизационность до возможного предела, до военного коммунизма. "Белых" Гражданская война в такой мере сплотить не могла. Они пытались объединить различные политические силы (монархистов и "февралистов") под расплывчатым лозунгом "непредрешения" будущего строя России, что вызывало подозрения и разногласия. Трудно определенно сказать, что дала бы победа "белых", тем не менее нет каких-либо серьезных оснований видеть в них сторонников демократии. Ведь они были не только свидетелями, но в большой мере жертвами "демократического Февраля". В нем они видели источник развала в России и возможного ее распада. Не сумев создать систему "военного антикоммунизма", "белые" потерпели поражение, и большевики, таким образом, отвергнув "февральскую демократию", стали той силой, которая фактически отстояла Российское государство.
Победа в Гражданской войне укрепила убежденность большевиков в своей историчес кой и политической правоте. Но она принесла и много новых проблем. Пожалуй, главная из них та, которую эмигрантский писатель Е. Лундберг не без юмора, но политически точно обозначил как "Ленин и плетень". Разгромив "белых" - Деникина, Колчака и других, "красное колесо" остановилось у крестьянского плетня, возле которого, помахивая хвостом, понуро стояла тощая лошаденка. Вот через этот плетень "красное колесо" уже не могло перемахнуть. В 17-м Ленин решился начать "красногвардейскую атаку на капитал", но начать такую же атаку на "крестьянский плетень" значило атаковать почти всю страну.
Капитал (городской) Ленин атаковал, опираясь в основном на еще дореволюционных большевиков, движимых социалистической идеей, на большевизированную пролетарскую прослойку, тоже не лишенную идейного порыва. Но эта опора, эти силы понесли ощутимые потери в ходе Гражданской войны. Во всяком случае этих сил было недостаточно для осуществления предстоящих грандиозных преобразований социалистического характера. И Ленин отступил: перешел к НЭПу.
Мы не знаем, что означало это отступление по его расчетам: было ли оно стратегическим ходом или всего лишь тактическим маневром? У Ленина можно найти высказывания в пользу и того и другого. Возможно, он выжидал до прояснения последствий тех перемен, которые происходили и еще должны были произойти в стране и мире, а возможно, у него зрел некий широкий замысел. Он не мог не учитывать вероятность и даже неизбежность "термидора" - поворота, вырастающего из спада, отката, угасания всякой революции. У него можно встретить удивительную мысль о "самотермидоризации", то есть о проведении таких мер, которые могли бы плавно перевести революцию в своего рода революционную эволюцию.
Но Ленину это уже не было суждено. Он умер, пожалуй, в один из самых критических моментов после прихода большевиков к власти, на развилке дальнейшего пути. Может быть, события явили бы России и миру нового Ленина, но смерть навсегда оставила его в истории как революционного, даже суперреволюционного политика. Ленин никогда не получит однозначной оценки. Он всегда будет почитаем "низами" и остро ненавидим "верхами". Эта ненависть усиливается и оттого, что Ленин являл собой лидера, которого не удавалось сломить или "обойти" средствами, широко практикуемыми в так называемой реальной политике: обманом, подкупом, лестью, пафосной риторикой и т. п. Ленин способен был понять любой "хитроумный замысел", обнаружить его суть. Как писал поэт А. Вознесенский, "Ленин был из породы распиливающих, обнажающих суть вещей". Но сила его как политика состояла еще и в том, что он был готов использовать и использовал против своего противника те же методы и средства. Более того, шел на то, на что не решался пойти противник: открыто отвергал "буржуазную мораль", как лицемерную и лживую.
Ленин был политик от мира сего, от социальной революции, революции "низов". И этим все сказано. Он отвергал "середину" в политической борьбе, вел ее по принципу "либо-либо": либо большевики, либо их противники. Таким был "классический большевизм", сконцентрировавший в себе сокрушающие дух и энергию эпохи социальных потрясений. Быть в России иным он не мог. Но если нам неизвестно, что задумывал Ленин, вводя НЭП, то мы можем с большой долей вероятности предположить, что могло произойти в том случае, если бы НЭП получил развитие и вширь и вглубь.
Советская, а точнее, сталинистская историография много потрудилась, чтобы представить большевистскую партию неким монолитом. Но это - миф. В партии почти всегда существовали "твердокаменные" и так называемые "мягкие большевики". "Мягкие большевики" выступали, например, против принятия ленинских "Апрельских тезисов", против курса на восстание в октябре 1917 года, против однопартийной (большевистской) власти сразу после Октября. В сущности, их можно считать полуменьше виками. В основе их несогласия с Лениным и "твердокаменными" лежала точка зрения, в соответствии с которой Россия не готова к социалистическому перевороту. Нэповские "мягкие большевики", отстаивая НЭП, тоже исходили из этой мысли: русская революция осталась одинокой, капитализм на Западе стабилизировался, поэтому только на путях НЭПа Советская Россия должна постепенно идти к своей цели.
Этот курс казался логичным, но для большевизма он таил в себе и политическую опасность. Да, НЭП, введенный Лениным, не затронул основ большевистской власти, но он был серьезной уступкой капиталу. Неслучайно Ленин, характеризуя НЭП, прямо писал, что вопрос теперь стоит так: кто-кого. Конечно, вряд ли нэпманы - эта новая буржуазия - могли опрокинуть большевизм. Угроза таилась в ином. Нэпманская идеология, проникая в большевизм, способна была стать по крайней мере частью самой большевистской идеологии. Как писал известный историк начала ХХ века Н. Устрялов о Французской революции, сами якобинцы, "устав" от нее, покидали ортодоксальный якобинизм. С большевизмом могло произойти то же. Так создалась бы почва для русского "термидора". Но не того "самотермидора", о котором вскользь упоминал Ленин, а термидора как результата разложения большевизма. И тогда… (горбачевская "перестройка" тоже начиналась с введения мер, подобных НЭПу, и привела советский режим к полному краху.)
"Твердокаменные" отвергали НЭП, видя в нем сдачу революционных, большевистских позиций, чуть ли не капитуляцию. Демьян Бедный писал тогда, что даже памятники пролетарским борцам плачут, видя, что происходит вокруг. Были и живые плачущие большевики. НЭП открывал двери российскому термидору... И, возможно, открыл бы, если бы не Сталин.
2. Государственный большевизм
Не исключено, что Ленин рассчитывал с фланга обойти вставший на пути большевизма "крестьянский плетень". Но Сталин не был мастером фланговых маневров. Его сила заключалась в искусстве прямой атаки, такой же, как "красногвардейская" атака эпохи революции и Гражданской войны. Он, по его выражению, решил "послать НЭП к черту" и выдвинул лозунг о возможности построения социализма в одной стране, то есть в СССР. Он утверждал, что так считал и Ленин, а на замечания о том, что он "плохо читал Ленина", что Ленин мыслил такую возможность "в мировом масштабе", не реагировал. Он вычитывал у Ленина то, что ему, Сталину, было необходимо для осуществления его генеральной линии.
Существует мнение, что еще при Ленине начал совершаться идеологический поворот от интернационального большевизма к национал-большевизму. Так, в частности, думали в белой эмиграции сменовеховцы, призывавшие поддержать якобы начавшееся возрождение исторический традиции в России. Действительно, такую тенденцию в лозунге "Социализм в одной стране" можно различить. Но для Сталина такая линия, скорее всего, означала возможность проводить "двухрельсовую политику" внутри страны и в еще большей степени в международной сфере.
Как правящая партия страны, состоявшей в определенных отношениях с другими странами, большевизм (по крайней мере, официально) был вынужден, с одной стороны, ограничивать и вуалировать свой революционизм, а с другой - подчеркивать, усиливать свою государственность. Революционная ипостась большевизма использовалась в коммунистическом движении, государственная - в официальных международных делах. Спустя годы, во время Отечественной войны, Сталин значительно ее усилит: война властно потребует обращения к национальным ценностям исторической России.
Дореволюционные (ленинские) большевики и большевизированная часть пролетариата, которые составляли основную опору Ленина в период революции и Гражданской войны, не могли стать правящим слоем сталинско-большевистского государства. Многие из них погибли в лагерях или были расстреляны, другие рассеялись в трудные послевоенные годы, оставшиеся не разделяли сталинской идеи "социализма в одной стране", не видели в нем достойного наследника Ленина. Для возводимого Сталиным государства нужен был свой правящий слой, свое "дворянство". И Сталин создал его. Им стал слой, известный под названием "номенклатура".
В него входили в основном партийцы второго большевистского призыва. Можно по-разному оценивать тех, кто составлял так называемую ленинскую гвардию, но нельзя отрицать, что они были людьми идейного призыва. Они были "помазанными". В номенклатурную же когорту попадало много "примазавшихся". Примазавшихся к большевизму, когда он стал властью и начал превращаться в государственный. Идейность в них отодвигалась прагматизмом. Они отличались от ленинских большевиков не только менталитетом (меньшей идейностью, меньшей образованностью и т. д.), но даже внешне. На смену персонам интеллигентного или полуинтеллигентного вида приходили молодые, крепкие, энергичные люди, даже внешне не очень-то отличавшиеся от простого народа и, между прочим, поэтому, возможно, более близкие к нему. Что ж, дворянство, с помощью которого московские великие князья, а потом цари создавали Российское государство, не были людьми "голубой крови" и долго мало чем отличались от простонародья. Это только Петр I разделил их по виду и чинам.
Сталинское государство строила номенклатура, тоже вышедшая из "низов". В годы кровавой Гражданской войны, находясь на второй или третьей ступени партийной иерархии, эти люди усвоили жесткость и жестокость нравов и методов классовой борьбы, уверовали в их необходимость и действенность и готовы были культивировать это дальше. Сталин стал их лидером, вождем, открывавшим вожделенный путь наверх, в том числе и на самый верх. Опираясь на них, Сталин разгромил как левую, так и правую оппозицию, по его убеждению, толкавшую социалистическую страну либо в революционный авантюризм (левая оппозиция), либо к капитуляции перед буржуазией (правая оппозиция). Многие в партии признавали, что страна должна двигаться взятым курсом, попытка остановиться или отступить может означать потерю всего. Даже некоторые троцкисты говорили: "Если бы не этот ..., все распалось бы на куски. Это он связывает все воедино".
Совершая социалистическую революцию в стране, экономически и политически не готовой к социализму, Ленин неизбежно должен был обратиться к террору. Перед Сталиным стояла несравненно более масштабная задача: строить социализм собственными силами, поскольку капиталистический мир по вполне понятным причинам не торопился оказывать помощь. Это означало, что необходимые средства и ресурсы нужно было найти внутри страны. И Сталин не остановился, как Ленин, в раздумье перед "крестьянским плетнем". Он перешагнул через него, а вернее сказать - сломал. Крестьянство стало тем основным источником, из которого сталинский большевизм безжалостно черпал капитал и сверхдешевую рабочую силу для создания того, что он (большевизм) считал социализмом, другие называли госкапитализмом, третьи - тоталитаризмом.
Но для этого потребовался не просто террор, а Большой террор. Он и породил ГУЛАГ. (Впоследствии, когда большевизм рухнул, сменившая его либеральная, или демократическая, власть "гулагизировала" всю советскую историю начиная с Октября 17-го. Это, однако, диктовалось пропагандистско-политическими задачами компрометации советского строя. Тут либералы и демократы действовали так же, как большевики, когда, придя к власти, подвергли поношению всю историю предшествовавшего им режима.)
В основе возникновения ГУЛАГа лежали не только экономические причины. Он, полагаю, проистекал из сталинского понимания российской истории, движимой самодержавной властью, которая во имя государственных интересов не должна останавливаться перед репрессиями и большой кровью. Среди русских царей Сталин выделял именно жестоких Ивана Грозного и Петра I и, видимо, полагал, что царизм рухнул после того, как Николай II Манифестом 17 октября 1905 года "расшатал" самодержавие.
Разгром фашизма в Великой Отечественной войне стал самой великой победой страны не только в ее советской, но и во всей многовековой истории. Что определило эту победу? Большевизм, сумевший мобилизовать и организовать все силы страны? Или историческая, традицион ная Россия, героически защитившая себя от смертельного врага? Сказать трудно. Пожалуй, правильнее всего будет считать, что обе эти линии слились и действовали как целое. В годы войны Сталин частично свернул революционную, большевистскую пропаганду, усилив в ней национально-патриотический элемент. В самый критический момент войны он призвал вдохновляться образами наших великих предков - А. Невского, Д. Донского, К. Минина, Д. Пожарского и других. Получила послабление церковь, которая молилась за российское воинство. На этом основании некоторые полагают, что Сталин чуть ли не вернул или готов был вернуть страну на реставрационный путь. Но ведь та же речь, в которой он обращался к "образам предков", заканчивалась словами: "Под знаменем Ленина - вперед к победе!"
Да, при Сталине действительно произошли определенные реставрационные сдвиги, и это было неизбежно. Революции почти всегда продвигаются слишком далеко, вызывая в какой-то момент движение "отлива", "отката", но это тем не менее не представляет собой реставрации как таковой.
Деятельность Сталина в Отечественной войне невозможно оценивать только с военно-стратегической и даже политической точек зрения. В ней нужно видеть и некое духовное, даже мистическое начало, противостоявшее хаосу и способствовавшее национальному объединению. Советский Союз вынес основную тяжесть войны, понеся колоссальные потери. Это спасло не только его. В случае поражения СССР с огромной долей вероятности можно предсказать разгром Англии и США.
Деяния и преступления Сталина переплелись столь тесно, что потребуется, видимо, много времени, чтобы попытаться понять его роль во всей российской истории. Лишь когда затянутся раны Большого террора, стихнет боль от них, возможно, в Сталине яснее станет виден деятель, воссоздавший революцией разрушенное, пришедшее в упадок Русское государство. Но и тогда история, скорее всего, уготовит ему место рядом с Иваном Грозным, столь им любимым.
Великая победа принесла и новые великие проблемы. В сущности, так было и после Гражданской войны, когда стало ясно, что идеология военного коммунизма должна быть заменена. У Ленина еще хватило сил, чтобы выработать новую линию - НЭП. Нечто сходное судьба уготовила и Сталину. Но если Ленин остановился перед "крестьянским плетнем", Сталин после войны встал перед "железным занавесом" - между сталинским режимом и западным миром. Завязывался конфликт между двумя сверхдержавами и их лагерями. Началась новая эпоха, и она настоятельно требовала выдвижения новой идеологической, государственной цели. От нее, в свою очередь, зависело определение курса как внутренней, так и внешней политики советского режима.
По многим имеющимся данным (прямым и косвенным), можно сделать вывод, что Сталин сознавал это, но считал, что старым, довоенным кадрам, составлявшим правящий номенклатурный "костяк" режима, уже не под силу решение новых задач. Возникали, вполне возможно, и соображения иного характера. Сталин вышел из войны больным человеком. Всегда свойственная ему подозрительность значительно возросла. Он мог думать, что среди победителей вполне способен найтись человек, считающий, что пора бы заменить одряхлевшего "вождя всех народов".
Многого мы так и не знаем до сих пор. Но в хаосе действий "позднего Сталина" явно просматривается обострявшийся конфликт между ним и некоторыми лицами из его еще довоенного окружения. Любопытная деталь содержится в очень интересном дневнике известного дипломата В. Семенова. Со слов М. Шолохова он записал, что в узком кругу Сталин как-то заметил, что не хочет строить дачу для дочери Светланы, так как "дачу конфискуют на второй день после его смерти". Когда обиженные соратники "замахали руками", Сталин якобы сказал: "Вы первые и выступите против меня".
На ХХ съезде партии (1956) значительная часть "верховной" номенклатуры во главе с Н. Хрущевым выступила против Сталина. Низведение Сталина и дискредитация сталинизма имели в истории большевизма колоссальное значение. Партия большевиков создавалась и действовала как "вождистская". Вождь, лидер руководил партией, а через нее страной. Сталин превратил мертвого Ленина в икону и действовал ее именем. Теперь икона, которой стал живой Сталин с помощью его же окружения, была безжалостно разбита этим же окружением. Вождистский принцип большевизма попран.
Монархия в России пала в значительной мере из-за того, что деятельность либеральной оппозиции и великокняжеская фронда подорвали традиционную для России сакрализацию власти. Царскую семью не без особого политического расчета, не заботясь о последствиях, дискредитировали в глазах общества с помощью так называемой "распутиниады".
Однако начиная с Ленина и особенно при Сталине, большевистская власть была сакрализована, пожалуй, в не меньшей степени, чем когда-то власть монархическая. Теперь Хрущев и другие соратники Сталина десакрализовали эту власть (как когда-то произошло с властью последнего царя). Непосредственным последствием такого шага стало следующее: номенклатура, созданная как "служилый класс" для вождя (генсека), значительно увеличила собственное значение в системе власти. Но в ее среде не было никого, кто мог бы "оснастить" большевизм новой идеей и придать ему новый импульс.
3. Между революционным и государственным большевизмом
Роль нового вождя выпала на долю Никиты Сергеевича Хрущева. Если историю большевизма представить графически, то можно увидеть, как при Ленине и Сталине "линия большевизма" идет вверх. После Сталина, в десятилетие Хрущева, она зигзагообразна: то поднимается, то падает вниз, как тревожная кардиограмма. Именно на Хрущеве номенклатура (во всяком случае, ее высший эшелон) продемонстрировала свою силу. Она еще могла простить Хрущеву "десталинизацию", но только не ограничение своего привилегированного положения. Такое не прощается и не забывается, тем более что в своем кругу Хрущев не скрывал пренебрежения к своему окружению. Номенклатура показала, что, являясь опорой генсека (Хрущев был Первым секретарем), она в то же время рассматривает генсека и как точку опоры своего собственного положения. Для номенклатуры стали неприемлемы постоянные хрущевские "перестройки", колебавшие ее стабильность с присущими ей (стабильности) привилегиями и льготами. И она убрала генсека путем сговора - просто и легко.
На памятнике Хрущеву вполне можно было бы написать: "Первый секретарь ЦК КПСС - жертва партноменклатуры". Но, конечно, не этим Хрущев останется в исторической памяти. Разоблачение культа личности Сталина, сотни тысяч освобожденных из ГУЛАГа, миллионы, переселенные из коммуналок и подвалов в новые дома с отдельными квартирами, другие добрые дела - таков след, который оставил Хрущев в истории.
Если развенчание Сталина взорвало исходный принцип большевизма (вождизм), то смещение Хрущева подорвало основу построения его власти: "служилый класс" - номенклатура - перестал быть только таковым и сам становился субъектом власти.
Между тем интеллектуальная направленность и духовный облик "служилого класса" примерно за четверть века, прошедшие после войны, существенно изменились. Это были не те люди, которые в ленинскую эпоху вдохновлялись идеями социализма и интернационализма. И не те, кто в эпоху Сталина, уверовав в вождя, безоглядно строили "социализм в одной стране", не щадя ни себя, ни других. Это были в основном люди, прошедшие войну, рано постаревшие, а иногда и духовно "отяжелевшие". Единственное, что их связывало с былым большевизмом, - относительное бессребреничество. Оно явилось следствием как объективных, так и субъективных причин. Частной собственности в стране не существовало. Жизненный уклад, в котором послевоенная номенклатура воспитывалась и поднималась, оставался суровым. Стремление к обогащению наказывалось в партийном порядке. Номенклатура могла пользоваться только тем, что ей было "положено": квартирой, машиной, дачей, кремлевской поликлиникой, продуктовым пайком, спецкаталогом книг и т.д. Однако большинство из этих благ сразу терялись, если выпадал из "номенклатурной упряжки".
Большая часть номенклатуры не хотела перемен (снятие Хрущева со всей очевидностью свидетельствует об этом). Номенклатура, став правящим классом, имела немало способов и путей для обхода партийных установлений. Впрочем, если бы номенклату ра и не отвергала перемен, она вряд ли способна была их начать, поскольку четко не представляла, что именно нужно делать.
4. Оппортунистический большевизм
Вероятно, Леонида Ильича Брежнева можно считать ставленником этой номенклатуры. Но в его правлении различаются два периода. В первый Брежнев, еще крепкий и здоровый, более или менее твердо осуществлял руководство, удерживая status quo. Положение изменилось, когда он стал больным, немощным человеком. Но окружение, поддерживаемое номенклатурщиками с нижних ступеней партиерархии, плотно держало его: он был нужен им как гарант их стабильности. Вполне возможно, что болезнь Брежнева сыграла очень значительную роль в крушении большевизма. Она открыла дорогу номенклатурной камарилье.
Совсем не исключено, что Брежнев, человек из народа, сознавал усталость народа, его, как позднее скажет М. С. Горбачев, "замордованность" колоссальными социальными катаклизмами, пережитыми со времен революции, и старался избегать новых потрясений. С течением лет, особенно на фоне времен сталинского Большого террора и ельцинского Большого разлома, эта сторона правления Брежнева высвечивается все четче. Забываются уничижительные для Брежнева анекдоты, и, может быть, история отметит относительный покой, в котором страна жила в течение 18 лет брежневского генсекства. Когда в 60-х годах прошедшего века на Брежнева было совершено покушение, он, говорят, не без удивления спрашивал: "За что? Что я плохого сделал людям?"
Но была в деятельности Брежнева и другая сторона, чреватая для большевизма весьма тяжкими последствиями. Большевизм возник как движение, изначально призванное к действиям в революционной обстановке. Еще Ю. Мартов, один из лидеров меньшевиков, указывал на эту характерную черту большевизма. Он писал, что большевизм "инстинктивно шарахается в сторону", когда перед ним открывается период "обычной", "нормальной" жизни, требующей решения массы экономических, культурных, бытовых и иных проблем. Такая жизнь не стихия большевизма (его стихия - экстремальные, чрезвычайные условия).
Брежневское status quo лишало большевизм движения, энергии, обрекало на чуждые ему обыденность, рутинное существование. В такой ситуации идеология, ранее формулировавшая генеральную цель партии и стране, практически стала ненужной, и она ветшала на глазах, все больше и больше превращаясь в формальную, словесную труху. Здесь лежали истоки "термидора", совершившегося при Горбачеве. Как писал уже упомянутый Н. Устрялов, "путь термидора - в перерождении тканей революции, в преображении душ и сердец ее агентов". Такое преображение быстрыми темпами шло во времена Брежнева.
В своих мемуарах М. С. Горбачев рассказывает, как в свою бытность секретарем Ставропольского обкома вел разговор с Ю. А. Андроповым "по кадровому вопросу". Он говорил тогда Андропову, что уже подрос "подлесок" и пора бы ему дать простор для развития. А через несколько лет, когда Горбачев стал членом партийного ареопага - политбюро, Андропов, вспомнив о том разговоре, шутливо сказал: "Ну, подлесок, действуй!"
Действительно, за массивными, крепкими спинами брежневских "олимпийцев" все явственнее различались моложавые фигуры тех номенклатурщиков "второго ряда", которые в любую минуту уже готовы были шагнуть в ряд первый. Два обстоятельства наложили отпечаток на политическую физиономию руководителей этого поколения, ставшего последним в большевизме. Они формирова лись в обстановке идеологической, марксистско-ленинской деградации, набиравшей темпы внутри страны, и так называемой разрядки на международной арене. Два этих обстоятельства тесно связаны друг с другом. Проводя внутри страны политику status quo, партийное руководство неизбежно должно было искать ее продолжение и на мировой арене. Разрядка мотивировалась принципом мирного сосуществования, сформулированным якобы еще Лениным. Но для Ленина оно было не больше, чем политический маневр. На мирное сосуществование большевизм не был запрограммирован. (Тут он терял свои боевые качества. Разрядка ослабляла большевизм.) При Брежневе разрядка приобретала безальтернативный характер.
Части номенклатуры была свойственна недекларируемая склонность к национал-патриотизму, к русским культурным ценностям, вообще к русской исторической традиции. В определенных кругах интеллигенции, особенно среди литераторов, это находило понимание и поддержку. Но было, однако, и осознание, что развитие этой традиции, способное привести к разрыву с марксизмом-ленинизмом, в многонациональной стране политически опасно и вряд ли найдет прочную поддержку в верхах.
Другая, большая часть номенклатурного "подлеска" проявляла склонность к прямо противоположному направлению: к так называемому еврокоммунизму, фактически примыкавшему к западной социал-демократии. В обстановке внешнеполитической разрядки, слегка отодвинувшей "железный занавес" и сформировавшей привилегированную и престижную категорию "выездных", прикоснувшихся к "обществу всеобщего потребления", получало распространение прозападничество. В него широкими потоками вливалась творческая интеллигенция, считавшая себя обделенной как материально (в сравнении с западными коллегами равного статуса), так и политически и духовно. Какая-то часть этой интеллигенции уходила в диссидентство, но подавляющее большинство фрондировало "на кухне". Здесь слушали глушившиеся вражеские радиоголоса и подвергали уничтожающей критике советскую власть. Большого "подрывного действия" это не оказывало, но "кухня" создавала мощный резерв "подлеска", которому вскоре суждено будет сказать свое слово, разрушившее большевизм...
В обстановке, как говорил Ленин, "распада идейного" не столько еврокоммунистические взгляды, сколько модель западного общественного и политического строя привлекала внимание представителей нового поколения номенклатуры и окружавшего ее привилегированного слоя. Мирное сосуществование и проистекавшая из него разрядка существенно расширили контакты советских руководящих деятелей с их западными коллегами равного служебного статуса. Их имущественное и финансовое несоответствие воспринималось советской стороной со смущением и, вполне возможно, даже болезненно. Все льготы и привилегии советской стороны, выглядевшие нередко просто смешными в сравнении с той собственностью, которой обладали западные коллеги, имели к тому же казенный источник. Если по тем или иным причинам номенклатурный божок покидал руководящий олимп, он автоматически терял значительную часть того, чем пользовался, пока занимал пост. Как это было до указа о "вольности дворянской" 1762 года, когда дворянство "сгонялось со двора" в случае прекращения царской службы.
На людей, в душах которых марксизм-ленинизм давно был заменен циничным прагматизмом, такие сравнения и сопоставления оказывали разрушительное действие. Особенно сильное - на представителей резерва партноменклатуры - молодых комсомольских вождей, давно видевших в своей "комсомолии" лишь трамплин для долгожданного прыжка в высшие сферы. Но разрушительную роль играла не только "гипертрофия материального фактора". Еще Юрий Крижанич (мыслитель и писатель XVII века) отмечал нашу старую "смертоносную немощь" - ксеноманию, то есть преклонение и даже заискивание перед "иноплеменниками" с одновременным "посрамлением" себя. Запад давно подметил эту болезнь и умело использовал ее. А она обострялась в критические времена. Значительная часть советской интеллигенции, включая тех ее представителей, которые поднимались в "верха", была подвержена этой "хронике". Запад своей "тонкостью", идеологической свободой, а особенно обилием роскошных товаров кружил головы, манил, притягивал. Владимир Высоцкий отразил это в образе дантиста-надомника Рудика, который в ФРГ "был купцом по шмуткам и подвинулся рассудком". Многие, очень многие припадали к транзисторным приемникам, взахлеб слушая западные радиоголоса. Их глушили, делая запретный плод еще более сладким. Здесь лежали истоки будущей "колбасной эмиграции", начавшейся отъездом так называемых лиц еврейской национальности. До сих пор не совсем ясны истинные пружины, вызвавшие этот массовый отъезд. Неужели библейская прародина оказалась ближе и понятнее страны, где похоронены отцы и деды, так много сделавшие для становления и развития советской системы? Неужто толкала обида за некоторые ограничения при приеме на работу и учебу, вызываемые мрачной ситуацией "холодной войны"? Или большинство вдруг обуяла жажда иллюзорного обогащения? Наверное, было все. И все же в этом исходе четко прослеживается и цепная реакция, вызванная политическими силами (внутренними и еще более внешними), стремившимися к дестабилизации и подрыву советской системы. Исход, скорее всего, в немалой степени оказался результатом операции "Исход".
Между тем подоспела "гонка на катафалках" (смерть трех генсеков в течение трех лет - Брежнева, Андропова и Черненко), ставшая мощным катализатором, который ускорил решимость "подлеска" начать переход от тяжких размышлений к действию: уход одного за другим трех генсеков каждый раз означал или мог означать новое, как говорили в старину, "перебирание людишек": ведь на генсекство не обязательно мог сесть новый Брежнев, второе "издание" Сталина теоретически тоже не было исключено...
5. Конец большевизма
Столкнувшись с тяжелым кризисом после Гражданской войны, Ленин ввел НЭП и частично "отпустил" капитализм в экономике. Но политическая власть большевиков не поколебалась ни на йоту. Когда Ленину говорили о необходимости демократизации, введения свободы печати и тому подобного, он отвечал: "Мы не собираемся кончать самоубийством". С точки зрения большевизма он прав. Большевики были тогда небольшим островком во все еще бурном море, далеком от коммунистических идей, и если бы они открыли "шлюзы", то быстро пошли бы ко дну. Но даже и при таком положении - сохранении политического контроля - НЭП в условиях его дальнейшего свободного развития таил для большевизма, как уже говорилось, потенциальную опасность. Сталин послал НЭП к черту, но нэповская, частнособственническая психология не могла исчезнуть. Она жила в коррупции, в теневой экономике, которая в эпоху Брежнева (с ее неформальным принципом "живи и дай жить другому") протянула щупальца и в верхние эшелоны власти. Она - эта теневая экономика - фактически выходила на позицию ожидания своей легализации.
В такой обстановке к власти пришел Михаил Сергеевич Горбачев - представитель "подлеска". Впрочем, отличался он, пожалуй, лишь относительной молодостью, большей раскованностью и выступлениями "не по бумажке". Некоторое время он продолжал "плыть" в фарватере своих предшественников, в многочисленных и многословных выступлениях повторяя уже мало кем всерьез воспринимаемые марксистско-ленинские клише. Потом он заговорил о "социализме с человеческим лицом", о "возврате к позднему Ленину", Ленину периода НЭПа. Ему, возможно, казалось, что нэповский Ленин был таким же определенным и решительным, как предоктябрьский и октябрьский Ленин. Но Ленин даже на подъеме революции (во всяком случае, не на ее спаде) колебался в вопросе НЭПа, видел его опасности для большевистского режима. Горбачев заговорил о НЭПе, когда дух революции давно испарился.
Но столь крутого поворота, когда Горбачев стал "проталкивать" идеи "общечеловеческих ценностей", "нового мышления" и т. п., кажется, не ожидал никто. Ведь они означали не что иное, как отказ от марксистско-ленинских принципов. До сих пор этот поворот остается, в сущности, загадкой. Был ли он задуман заранее и не являлось ли начальное повторение идеологических догм лишь временным прикрытием? Или Горбачева "понесла" стихия событий, в которую он окунулся, став генсеком и постепенно уверовав в свое мессианское предназначение? Или существовали какие-то другие обстоятельства? Это, может быть, еще предстоит узнать...
Так или иначе, приблизительно к концу 80-х годов ХХ века крутой поворот был совершен. Свою реформаторскую деятельность Горбачев начал не с экономики, а с политики, поскольку наверняка опасался противодействия "партийных зубров". Горбачев явно пытался "влить новое идеологическое вино" в устаревшие, истрепавшиеся "идеологические меха" большевизма. Но чем было это его вино? Для внутриполитического обращения Горбачев выдвинул связанные между собой лозунги "общечеловеческих ценностей" и "плюрализма". Для международной арены было предложено ни много ни мало, как "новое мышление".
В сущности, под то, что еще оставалось от идеологии большевизма, были заложены две мощные мины, которые и взорвали его. Если провозглашался приоритет общечеловеческих ценностей, то это означало, что перечеркивается основа основ марксизма -ленинизма и большевизма - так называемый классовый подход. И неважно, перечеркивался ли он как действительно устаревший в изменившемся мире или во имя сознательного избавления от этого марксистского принципа понимания истории и действительности. А разрешенный плюрализм мнений и высказываний должен был просто добить этот принцип, поскольку у него сразу нашлась масса сторонников из числа прозападной интеллигенции и теневиков.
Но если провозглашение тезиса об общечеловеческих ценностях выбивало почву из-под большевизма внутри страны, то "новое мышление" наносило ему сокрушительный удар в международном масштабе. И не только ему как государственной идеологии Советского Союза, но и самому Советскому государству. В соответствии с "новым мышлением" СССР отказывался от конфронтации с капиталистическим миром, возглавляемым США, путем целого ряда важных уступок. Расчет при этом как будто делался на адекватные ответные действия США, в результате чего постепенно и установится долгожданный "мир во человецех". Но американцы говорят: "Для танца нужны двое". Горбачев же, как на деревне, кинулся в пляс один...
Увы, в соответствии со старым, все еще не отмененным мышлением, односторонние и ничем не компенсируемые уступки рассматриваются как проявление слабости, а в том, кто идет на эти уступки, в лучшем случае видят идеалиста, человека не от мира сего. В мире реальной политики такого человека либо не принимают всерьез, либо объявляют неким мессией для того, чтобы укрепить его на путях дальнейшей капитуляции. Неужели Горбачев не понимал всего этого? Не имел права не понимать. Значит, возможно, он настолько уверовал в силу влияния демократического общества на Западе, что полагал, будто оно, подхватив его "новое мышление", понудит свои правительства действовать в тех же мессианских рамках. Неужели он думал, что США, узрев наконец свою осуществленную мечту - "мертвого комми", - всей душой бескорыстно возлюбят освобожденную от большевиков Россию и сделают ее своим равным партнером?
Иногда кажется, что западные (американские) стратеги и тактики "холодной войны" просто не ожидали совершившегося в СССР поворота. Но когда он стал очевидным, они не пожалели сил, чтобы содействовать ему. Другого и нельзя было ожидать.
Мы до сих пор точно не знаем, был ли путч генерала Корнилова (август 1917 года) спровоцирован А. Керенским или нет. Не знаем мы, был ли задуман путч ГКЧП с провокационным участием Горбачева. Но независимо от этого ясно: в обоих случаях эти путчи поставили крест на существовавшей государственности: в 1917 году - на демократии Временного правительства, в 1991-м году - на советской системе.
Сознавали ли Борис Николаевич Ельцин и приглашенные им во власть "мальчики в коротких штанишках", среди которых были дети номенклатурного или околономенклатурного "подлеска", что они намерены учинить в стране? Не очень похоже. Но "коготок увяз - всей птичке пропасть". Разрушив советскую систему, они самой силой вещей должны были двинуться по направлению к другой - западной, основу которой составлял рынок. Третьего не было дано.
Появление большевизма как претендента на власть провозгласил Ленин. Уход большевизма олицетворял Горбачев, вывезенный с крымского курорта и под издевки открытого большевистского отступника Ельцина что-то лепетавший с трибуны. Таковы вехи начала и финала большевизма.
На всем протяжении своей истории большевизм не мог быть сокрушен открыто противостоявшими ему антибольшевистскими силами. Источник гибели большевизма оказался в нем самом, и он, этот источник, зародился тогда, когда большевизм из революционного стал превращаться в государственный, а затем в оппортунистический. В период этой трансформации большевизм втянул в себя широкие обывательско-мещанские круги, подтачивавшие и разлагавшие его изнутри. Еще некоторые идеологи белой эмиграции (например, П. Милюков) предсказывали такую перспективу. Милюков (да и другие) полагал, что, когда процесс "обмещанивания" и "обуржуазивания" большевизма захватит его "верхи", он начнет деградировать и сходить на нет. Позднее кто-то высказал предположение, что процесс этот зародится "в кабинете какого-нибудь партийного секретаря" (не было названо только имя этого секретаря - Горбачев).
Путь для термидорианцев был открыт. И они явились: номенклатурщики или их дети и внуки. Они и покончили с тем, что создавали их деды или отцы.
Внутреннее изживание большевизма - это и есть термидор. В России он оказался отложенным и растянутым во времени. Но он совершился. Мы были его современниками, и мы же наблюдаем, как ныне он "правит бал". Запад, и прежде всего США, кажется, готов самодовольно приписать победу над большевизмом (коммунизмом) себе. Но если они что-то и победили, то не большевизм, а всего лишь то, что от него осталось.
Крах большевизма и последовавший за ним развал Советского Союза еще не выявили всех своих последствий и потому не осознаны в полной мере. А пока... Мечты "кухонной интеллигенции" обернулись суровой капиталистической реальностью, жесткими законами рынка. На одном полюсе сказочно живут те, кто скромно именует себя элитой, те, кто, по выражению Ильфа и Петрова, "давно мечтал покупать и продавать" - номенклатурный "подлесок", их выросшие дети и внуки, в одночасье растащившие государственную собственность. На другом полюсе, как говорят в Америке, - "лузеры", неудачники, самой природой обреченные пребывать на грани бедности. Проматывается созданное в СССР ценой огромных жертв. Выбрасываются за борт социальные завоевания, до которых многие страны Запада так не дошли и поныне. Самобытность России растворяется в так называемой масс-культуре.
Некогда вторая сверхдержава была не в состоянии успешно противостоять тем, для кого горбачевское "новое мышление" послужило сигналом к осуществлению давней мечты - максимальному ослаблению России. Одни считают это тяжкой ценой за 75 лет большевизма; другие видят в том расплату за уничтожение всего созданного за 75 лет советской власти. Между тем действительность такова: известный призрак, о котором когда-то писали основоположники марксизма, может вернуться. Ведь призраки возвращаются и иногда даже обретают плоть.
Читайте в любое время
