ЗВУЧАЩИЕ ПОЛОТНА КАРЛА БРЮЛЛОВА
Жанна ДОЗОРЦЕВА.
Николай Васильевич Гоголь вспоминает, как однажды один достаточно известный художник (имя которого Н. В. не хотел назвать) попросил Брюллова высказать своё мнение о его последней работе. Брюллов похвалил картину. По словам Гоголя, картина и в самом деле была хороша. Но когда художник стал настоятельно просить Брюллова высказать свои замечания, Брюллов ответил: «Ну, если вы так настаиваете на замечаниях, то знайте, что всю вашу картину, от одного конца до другого, надо бы протрогать смычком Паганини».
Согласитесь, что так мог высказаться человек, в системе духовных ценностей которого музыка занимает особое, почётное место. К этому можно добавить: часто через музыкальные образы Брюллов раскрывал своё художественное кредо. Так, например, считая рисунок основой работы художника, он говорил: «Делайте с карандашом то же, что делают настоящие артисты со смычком, с голосом, только тогда можно сделаться вполне художником». Или, разбирая со студентами натуру, он бросает: «Обратите внимание на ногу натурщика — здесь целый оркестр», — подчёркивая тем самым умение видеть натуру объёмной, во многих её компонентах, со всеми нюансами, изгибами, движениями, видеть её живой.
Брюллов был разносторонне образованным человеком. Достаточно вспомнить круг его общения: Пушкин, Жуковский, Крылов, Айвазовский, Карамзины, братья Виельгорские, актёр Михаил Щепкин, Глинка, братья Кукольники. Здесь и литература, и театр, и музыка.
Люди, с которыми судьба сводила Брюллова, всегда восхищались смелостью его суждений об искусстве. Их пленяла блестящая речь художника, образная, чёткая, почти картинная в своей изобразительности. Огненный темперамент речи сочетался с железной логикой мысли, за всем, что говорил Брюллов, чувствовался сильный ясный ум. И ещё вспоминают современники, когда Брюллов говорил об искусстве, глаза его горели вдохновением. В такие минуты он походил на Аполлона Бельведерского: невысокого роста, ладно, пропорционально скроенный, он был красив мужской красотой, одухотворённой печатью гения.
Музыка вошла в его жизнь в годы обучения в Академии художеств в Петербурге. Почти все профессора и студенты играли на различных музыкальных инструментах. В Академии часто устраивались музыкальные вечера, на которых звучали трио, квартеты, квинтеты. Завсегдатаем этих вечеров был Карл Брюллов. А далее — Италия — родина оперы, страстным поклонником которой становится молодой художник.
Он открывает для себя мир Доницетти, Беллини, Россини. Его пленяет красота живого человеческого голоса. Для Брюллова человеческий голос — самый совершенный музыкальный инструмент. Так, в Болонье, несмотря на то, что он уже живёт работой над «Последним днём Помпеи», задерживается только для того, чтобы слушать, слушать и слушать, как говорит он сам, певицу Джудитту Паста. Она пленила его своей Ниобеей в специально написанной для неё опере Джованни Пачини. Будучи не только прекрасной певицей, но и актрисой большого драматического дарования, она сумела создать подлинно античный образ застывшей от горя матери, лишившейся своих детей. Беллини написал для Паста оперы «Норма» и «Сомнамбула». Она была великолепна в роли Анны Болейн в одноименной опере Доницетти. Рассказывают, что, слушая Паста, Брюллов плакал. В роли Анны Болейн, безвинно оклеветанной жены Генриха VIII, он и запечатлел Паста. На портрете Паста в тяжёлом бархатном платье, которое, кажется, держит сломленную хрупкую фигуру. Анна Болейн в тюрьме, в заплаканных глазах надежда и безумие. Свадебный звон колоколов напоминает её свадьбу. Но Генрих VIII уже с другой невестой. Это был любимый портрет Джудитты Паста. Он всегда висел в её спальне.
Увлечение оперой не прошло бесследно для художника Брюллова. Определённая театральность, яркость, выпуклость, объёмность, сочетание разнохарактерных образов в одной сцене проявились в его больших полотнах и в первую очередь в грандиозном полотне «Последний день Помпеи». Рисуя трагедию погибающего города, ужас, обуявший жителей, Брюллов избегает натурализма, уродливых жестоких сцен. Его трагедия близка трагедии античности, которой следует в своих традициях опера: герои полны горя, отчаяния, страдания, но они прекрасны своей духовной красотой, нравственной силой и чистотой, воплощающимися в их внешней красоте. Герои Брюллова прекрасны, как прекрасен, по мироощущению творцов античного искусства, человек.
Николай Васильевич Гоголь, который был пламенным поклонником Брюллова, в своей статье «Последний день Помпеи» сравнивает это полотно «по обширности и соединению в себе всего прекрасного с оперой, если только опера есть действительно соединение тройственного мира искусств: живописи, поэзии, музыки».
Брюллов однажды сказал о Рембрандте, что он «похитил солнечный луч». Мне кажется, что эти слова можно отнести и к самому Брюллову. Что бы мы ни видели на его полотнах — всё внутренне озарено этим солнечным лучом мировосприятия.
Карл Брюллов необычайно чутко относился к малейшему проявлению таланта. Если же судьба сводила его с личностью, осенённой божественной искрой, он буквально растворялся в этом человеке, тут же перенося его образ на полотно. Среди его работ особое место занимают портреты выдающихся певиц. Одна из них — русская певица Анна Яковлевна Воробьёва, в замужестве Петрова — выдающееся контральто. Глинка говорил, что Воробьёва — драгоценность, которую надо беречь. Но, увы, русская опера находилась в своём Отечестве в положении падчерицы. Директор театра Гедеонов кричал на Воробьёву, как на девчонку; грозил за малейшую провинность вычетом жалованья. Как часто после триумфального спектакля она стояла под дождём или снегом в ожидании случайного извозчика.
Вот как описывает Брюллов свою встречу с Воробьёвой-Петровой: «Вчера был в гостях. Там было много дам. Но вот неожиданно в гостиную вошла Воробьёва. В этот вечер лицо её сияло каким-то вдохновением. Попросили её спеть, и она была так любезна, что пела весь вечер, не отходя от фортепиано. Глинка ей аккомпанировал, и она пела дивно. Слушая её, я был в восторге. Но когда она пропела арию Ромео из Монтекки и Капулетти (Беллини), я не мог удержаться от слёз и дал себе слово написать с неё портрет. Вот как я напишу её: я представляю Друиду, играющую на семиструнной арфе. Звуки, издаваемые ею, я изображу в виде лучей, выходящих из арфы: в каждом луче представлю отдельную картину чувств и страстей, порождаемых и уничтожаемых во мне звуками».
Но написал Брюллов Воробьёву совсем по-иному. С портрета смотрит на нас милая, изящная, хрупкая, скромная женщина. Чёрные локоны, любимая брюлловская причёска, обрамляют лицо. Необычайно выразительные глаза, отражающие и настроение исполняемой музыки, и богатую внутреннюю наполненность самой певицы. Кажется, очертания головы, линии её фигуры поют. Часто говорят о мадоннах Рафаэля «поющие», имея в виду мягкие плавные контуры образа. И к певицам Брюллова подходит это определение «поющая».
В середине 1840-х годов в Петербурге гастролировала итальянская оперная труппа. Брюллов не пропускал ни одного спектакля с участием Полины Виардо. Он познакомился с ней в доме у детской писательницы Марии Федоровны Ростовской. Ему было интересно общаться с певицей, рассказывавшей о Париже, где в то время на оперной сцене царствовала её семья — Полина была дочерью известного тенора Мануэля Гарсиа и сестрой знаменитой певицы Марии Малибран-Берио. Она вспоминала свои встречи с Шопеном и Жорж Санд, Бальзаком, Гейне и Делакруа, рассказывала о Листе, у которого одно время брала уроки. Слушая однажды арию из «Стабат Матер» Перголези (мать скорбящая стояла у креста, где сын распят), Брюллов был поражен, как некрасивая женщина, запев, стала богиней. Он сделал тогда рисунок Виардо: грациозная фигурка, изящная линия стройной шеи, руки с нежными цветами, прижатые к груди, непринуждённость и величие. Он хотел передать ощущение «бестелесности», чувства, близкого к ощущению чего-то сверхъестественного, что граничит с божественным.
Виардо была пламенной пропагандисткой творчества Глинки. Её называли «Глинка в юбке», а Глинка говорил: «Наша голубушка Виардо».
Брюллова и Глинку связывала многолетняя дружба. Однако художник только однажды писал Глинку. Сохранился рисунок, сделанный в Неаполе в их первую встречу в 1831 году. Почему Брюллов не написал большого портрета? Скорее всего потому, что думал — время ещё есть, напишу когда-нибудь. Сохранились лишь дружеские карикатуры «Глинка на бале в Смольном, обожаемый», «Глинка, поющий без голоса и без фрака», «Глинка, сочиняющий музыку». Брюллов поразительно схватил характерную манеру Глинки говорить, петь, двигаться. Будучи маленького роста, Глинка всегда ходил, вскидывая голову. Много лет спустя, когда уже не было ни Брюллова, ни Глинки, в Академии открылась выставка портретов, посвящённых Глинке, и тогда Струговщиков — приятель Брюллова и Глинки — советовал: «Вам надо посмотреть шаржи Брюллова, чтобы понять натуру Глинки до конца».
А Глинка обижался на карикатуры Брюллова, ему порой Брюллов казался даже злым. Но в 1848 году, вернувшись из Испании, композитор навещает уже тяжело больного Брюллова. Он провёл у художника несколько часов, всё рассказывал об Испании, и рассказывал так увлекательно, с такой любовью, что Брюллов, которому для лечения был рекомендован юг, при первой возможности поедет в Испанию. Тогда, прощаясь с Глинкой, Брюллов сказал: «Ну, я скоро уеду отсюда умирать и тебя больше, вероятно, не увижу. Я часто досаждал тебе, но ты забудь это: я часто понимал, что из всех людей, которые меня здесь окружали, только ты один был мне брат по искусству». Глинка бросился к Брюллову на шею, и они оба прослезились.
В судьбе Глинки и Брюллова много общего. Конечно, я понимаю — это случайное совпадение, но всё-таки... Оба были слабого здоровья, оба ушли из жизни в 53 года и умерли вдали от России. Им было тяжело, душно в Петербурге. Глинка говорил: «Во мне господствует одно токмо чувство, непреодолимое желание уехать из ненавистного мне Петербурга. Мне вреден здешний климат». Ему как будто бы вторит Брюллов: «Нет, здесь я ничего не напишу. Я застыл, я охладел в этом климате».
И даже в личной жизни прослеживаются определённые параллели. У обоих была единственная большая любовь. У Брюллова это была Юлия Самойлова, у Глинки — Екатерина Керн. И встретили Брюллов и Глинка своих любимых примерно в одинаковой ситуации. Только с разрывом в 12 лет.
В 1827 году то ли у братьев Тургеневых, то ли у князей Гагариных в Риме Брюллов впервые увидел Юлию Самойлову, которая стремительно вошла в гостиную в самый разгар вечера. Самойлова была дивно хороша: широко расставленные огненные глаза, чёрные локоны, обрамляющие бледное лицо. Такой её напишет Брюллов на полотне «Юлия Самойлова с арапчонком и приёмной дочерью Амацилией Пачини». Юлия Самойлова была знатного рода — родственница Екатерины I (из рода Скавронских). Её дед, Пётр Алексеевич Пален, принимал участие в заговоре против Павла I и в ночь убийства находился в комнате императора. Самойлова была в разводе с мужем и вела независимый образ жизни, поражая окружающих смелостью суждений и поступков, за что её не жаловал высший свет Петербурга. Салоны Самойловой в Италии собирали весь цвет интеллигентного общества Рима, Неаполя, Милана. Там бывали Россини, Беллини, Доницетти, Пачини. Она искренне любила Брюллова. «Мой дружка Брижка... Люблю тебя, более чем изъяснить умею, обнимаю тебя и до гроба буду тебе душевно привержена...» И ещё: «Люблю тебя, обожаю, я тебе предана и рекомендую себя твоей дружбе. Она для меня — самая драгоценная вещь на свете».
Брюллов любил в ней прекрасную женщину и уважал её ум, сильную, страстную, смелую и щедрую натуру. «Венец мироздания — женщина», — сказал однажды Брюллов. Они хотели пожениться, но... пути Господни неисповедимы.
Михаил Иванович Глинка повстречал свою любовь в доме у сестры Марии Ивановны Стунеевой. В тот вечер у него было плохое настроение. Рассеянно бродил по комнатам, и вдруг увидел её — Екатерину Керн. Потом он скажет: «Она была нехороша, даже нечто страдальческое выражалось на её бледном лице. Но мой взор невольно останавливался на ней: её ясные выразительные глаза, необыкновенно стройный стан и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей её особе, всё более меня привлекали». Это было в 1839 году. Екатерине Керн тогда он посвятил «Вальс-фантазию». Собственно, этот вальс — портрет Екатерины Керн. Если можно музыкой передать нежность и чистоту образа, трепетность и хрупкость, необычайную поэтичность натуры, то Глинка это гениально сделал в музыке вальса.
К моменту встречи с Керн композитор находился в состоянии развода с Марией Петровной Ивановой. Они поженились в 1835 году. Для людей, знавших Глинку, этот брак казался странным. Она была миленькой, но пустенькой девочкой. Ей так и не суждено было понять, какую личность послала ей судьба в качестве мужа. Рассказывают, что Машенька Глинка упрекала своего мужа в том, что он тратит много денег на нотную бумагу. Буквально через год после свадьбы у Марии Петровны начались бесконечные интрижки на стороне с людьми, соответствовавшими её внутреннему миру. Дошло до того, что, будучи официальной женой Глинки, она тайно обвенчалась с корнетом Васильчиковым. Всё это было мучительно для Михаила Ивановича, поэтому встреча с Екатериной Керн стала для него спасением. Их любовь была так сильна, что, видя всё это, Карл Брюллов начинает мучительно ощущать своё одиночество. Он вспоминает, как однажды после разговора с Глинкой, бродя по Петергофскому парку лунной ночью, вдруг пронзительно почувствовал: «Душа без души па´рной ни цели, ни души не имеет».
И «парная душа» появилась. Её звали Эмилия Тимм. С ней Брюллов встретился в доме одного из профессоров Академии. Ей было всего 18 лет. Потом, годы спустя, она станет известной пианисткой. Ученица Шопена, Эмилия будет выступать в благотворительных концертах вместе с Листом, общаться с Вагнером, Робертом Шуманом и Кларой Вик. Но это будет потом. А пока Брюллов в упоении пишет её портрет. Тоненькая девушка в белом кисейном платье стоит у рояля на фоне красного занавеса. Ваза с ландышами — символ чистоты и невинности. Но всё на самом деле обернулось страшной трагедией. Накануне свадьбы Эмилия Тимм раскрыла чудовищную тайну своей жизни (девушку совратил родной отец). Брюллов был потрясён. Но он любил и, как ему казалось, мог всё понять и простить. Однако через две недели после свадьбы, поняв, что не может вырвать жену из пучины роковых событий, написал прошение о разводе.
И вот опять общность судеб. Развод Глинки и Брюллова с жёнами делает их изгоями. Свет их осуждает, в некоторых домах им даже отказывают. Никто не хочет думать и знать о вине жён. Все обвиняют Брюллова и Глинку. И если Глинке помогает переносить перипетии жизни Екатерина Керн, то покой и равновесие Брюллову помогает обрести неожиданно вернувшаяся из Италии Юлия Самойлова. В знаменитой картине «Портрет графини Юлии Павловны Самойловой, удаляющейся с бала с приёмной дочерью Амацилией Пачини» (второе название картины «Маскарад») Брюллов словно показывает: там, в глубине полотна, люди-маски, а здесь единственная живая, естественная, свободолюбивая Юлия Самойлова.
Глинка свою благодарность Екатерине Керн выразил романсом «Я помню чудное мгновенье». В свое время эти стихи Пушкин посвятил матери Екатерины Анне Керн.
В конце 1830-х годов Глинка вводит Брюллова в дом братьев Кукольников — Платона Васильевича и Нестора Васильевича. Они были интересными людьми, литераторами. Глинке и Брюллову ближе был Нестор, весьма способный писатель, умный, образованный человек, великолепно знающий музыку. Глинка часто с ним советовался. Нестор Кукольник тепло относился к Глинке, одно время, в период жизненных неурядиц, Михаил Иванович жил у него в доме, и, когда композитор заболел, Кукольник трогательно за ним ухаживал.
В доме у Кукольников по нескольку раз в неделю собирались гости, иногда до пятидесяти человек. Там бывали Иван Андреевич Крылов, писатель и переводчик Александр Николаевич Струговщиков, в то время редактор «Художественной газеты», ученик Брюллова, известный карикатурист Николай Степанов, художник Яков Яненко. Приходил и Иван Константинович Айвазовский, который был к тому же замечательным музыкантом. Поставив скрипку на колено, как это делают народные исполнители, он играл песни и танцы крымских татар.
Брюллову было интересно у Кукольников, особенно после двух часов ночи, когда все случайные люди уходили и оставалось человек десять. Они называли себя братией. Располагались на огромном диване, сделанном по эскизам Брюллова. Вот тут-то и начинались самые задушевные беседы обо всём: об искусстве, о жизни, о людях. Беседы сдабривались хорошим вином. Глинка часто пел свой любимый романс «В крови горит огонь желанья». Его высокий тенор звучал проникновенно и страстно, каждое слово было на месте, глаза светились божественным огнем. Он становился удивительно красивым. На одной из карикатур Николая Степанова — «Глинка за роялем» за спиной композитора изображены Платон Кукольник и Яков Яненко. За столом о чём-то толкуют Нестор Кукольник и Карл Брюллов. На столе — подсвечник, множество бутылок, рядом опрокинутый стул и группа беседующих.
Иногда братия «расходилась», вино и шампанское делали своё дело. Глинка начинал забавлять приятелей. Он смешно представлял в лицах святочную хороводную песню «Заинька»: запевал, изображая заиньку, ходил среди круга, «приплясывал, топал ножкой, кланялся, а «братия» подпевала: «Заинька, походи, серенький, походи».
В 1840 году Нестор Кукольник снимает отдельную небольшую 4-комнатную квартиру. Брюллов и Глинка часто приходят туда и днём. Кукольник и Глинка работают у рояля над музыкой к трагедии Кукольника «Князь Холмский». Брюллов в стороне рисует. Очевидно, тогда был задуман портрет Нестора Кукольника. Это один из прекраснейших портретов Брюллова по своей правдивости и умению создать многослойный, противоречивый характер.
Здесь есть что-то от романтической возвышенной души — задумчивый взгляд, чистый лоб, на который падает свет. Кажется, губы вот-вот дрогнут в усмешке, в самой манере держаться есть известная доля позёрства. Удивительно схвачен образ: Кукольник талантлив, но поверхностен, дружит с настоящими творцами, но конечная инстанция для него — оценка сильных мира сего. Эта противоречивость объясняет и провал трагедии «Князь Холмский», оказавшейся откровенно слабой. Но то, что не сумел сделать Кукольник, сделал Глинка, написав прекрасную, искреннюю музыку.
Брюллову нравилась атмосфера в доме Кукольников — естественная, раскованная, душевная. Когда в июне 1840 года простудившегося Брюллова навестил Александр Струговщиков, художник сразу оживился и спросил: «А нельзя ли этих уродов — Глинку и Кукольника — сюда. Жить хочется!»
В 1842—1843 годах Россию посетил Ференц Лист. Великого музыканта интересовало самобытное искусство любой страны. Глинка и Брюллов довольно часто встречаются с Листом, слушают почти все его выступления, много беседуют. В 1843 году Лист пришёл на спектакль оперы Глинки «Руслан и Людмила». Михаил Иванович много рассказывал о работе над оперой в доме у Кукольника, показывал сочинённую музыку. Брюллов в известной мере был причастен к постановке «Руслана и Людмилы». Он набрасывал эскизы костюмов, фрагменты декораций, которые потом завершил художник Роллер. Когда же он услышал сделанную Листом транскрипцию «Марша Черномора», то был просто потрясён.
В свою очередь Листу запомнился Брюллов. Встречи в дружеском кругу, рассуждения об искусстве и, видимо, работы Брюллова. Когда годы спустя в Риме Лист встретился со скульптором Николаем Александровичем Рамазановым, он спрашивал о Брюллове, называл его гением, просил кланяться при встрече и передать поклон в письме.
Вот так в общении с музыкой прошла жизнь Брюллова. И как знать, если бы в этой жизни не было музыки, может быть, полотна Брюллова не поражали бы таким светом, сочными ароматными красками, ритмической энергией и красотой. Не случайно великий французский композитор Морис Равель сказал: «Если искусство перестаёт быть красивым, зачем оно».
Читайте в любое время
