Конфеты в диване
Кандидат технических наук Дмитрий Власов.
«...А Ленинград? До нас доходили слухи, что город отрезан и там голод. Но письма доходили, и туда и обратно. Иногда по нескольку сразу. Я приписал в письме отцу: «Открой диван, там, в игрушках, конфеты…» Но он не обратил внимания на детский лепет...»
Во время войны мы часто вспоминали о счастливых мирных днях. В 1940 году я учился уже в четвёртом классе, а брат был на четыре года моложе меня, и ёлку родители устраивали обязательно. Перед новогодней ночью нас усаживали за низким столиком перед зажжённой ёлкой, угощали пирожными и какао, а потом отправляли спать. Родители уходили на настоящую встречу Нового года. Но на этот раз мне как старшему разрешили дождаться полуночи в комнате двух бабушек. Стол был накрыт на кухне: домашние пироги, варенья, грибы, селёдочка.
По радиотрансляции из «чёрной тарелки» кто-то выступал, но кто — не помню. Газеты я читал с 7 лет, и всё было ясно: в Европе бушевала война (да и в Азии, в Китае, тоже), а СССР оставался оплотом мира, возвратив себе законные территории — Западную Украину и Белоруссию, Прибалтику и Бессарабию. В школе изучали географию с новыми картами. На них господствовал зелёный цвет — цвет Британской империи. Коричневый — цвет Германии — был не очень заметен, а вот Польша вообще исчезла. Её бывшая территория, заштрихованная новыми коричневыми полосами, была обозначена как «Область государственных интересов Германии».
Если завтра война всё-таки начнётся, то войну мы будем вести на чужой территории, Красная армия разгромит врага и поможет восставшему рабочему классу Европы совершить наконец мировую революцию — и верили этому не только мальчишки…
К войне готовились даже в школах. Во время частых учебных тревог, в том числе, отдельно, химических (тогда вместо сирены ударяли по висящему рельсу), мы надевали противогазы и продолжали заниматься в классах. К тому же Ленинград совсем недавно был прифронтовым городом — во время войны с белофиннами, как тогда называлась эта незнаменитая война. Да, Ленинград готовился к войне, но не готовился к голоду и к тому, что фронт придёт не с севера, а с юга…
Но вернёмся к последней мирной ёлке. На ней было много конфет, причём в самых разных обёртках (фантиках). После присоединения Прибалтики оттуда хлынул поток сладостей, которые продавали на всех углах. Буржуазный кризис сбыта с нашей помощью был быстро ликвидирован.
Ёлка осыпалась, каникулы кончались, пора убирать игрушки. Большая часть конфет осталась несъеденной. Их сложили в домики, сундучки, коробочки, те — в большие картонные коробки — и в диван, до следующего года.
Летом нас, детей, вывезли на дачу, началась счастливая летняя беготня. 22 июня мы ушли с отцом надолго в лес, потом медленно возвращались. Бежавшая навстречу женщина крикнула: «Что вы тут гуляете? Война!» Не вполне поверив, пошли на станцию. Внешне всё было спокойно, но прохожие подтвердили, что по радио выступал Молотов, объявил о начале войны.
В последующие дни впивались в газеты, слушали редкие ещё тогда радиоприёмники. У нас, мальчишек, загорались глаза: «Ну, теперь мы им дадим, этим фашистам, ведь Красная армия всех сильней…» Первые сводки Совинформбюро лаконичны: «На всём протяжении фронта от Чёрного до Баренцева моря идут ожесточённые бои. Обе стороны несут огромные потери».
Сталин выступил по радио только 3 июля, и в эти же дни, через две недели с начала войны, газеты вышли с большими шапками: «Крах немецко-фашистского плана молниеносной войны. Гитлеровская армия потеряла за две недели 700 тысяч убитыми!» Цифра взята «с потолка». Как стало известно теперь, немецкая армия теряла убитыми 5 тысяч в день, то есть за две недели — 70 тысяч, что тоже немало (но в 10 раз меньше, чем было тогда объявлено в газетах!). Счёт же наших потерь, включая пленных, шёл уже на миллионы, но об этом кто и догадывался, молчал, чтобы не попасть под трибунал.
Так или иначе, чувствовалось — война пошла совсем не так, как ожидали и как нам обещали. Уже в первые дни в Ленинграде началась эвакуация детей. Наспех сколоченные интернаты отправлялись во всех направлениях, в том числе в южную сторону, как оказалось потом — навстречу врагу. На расширенном совете две семьи — наша и папиной сестры, где тоже было двое детей, — решили отправить женщин и четверых детей в эвакуацию к родственникам в город Киров.
В начале июля мы спокойно погрузились в плацкартные вагоны, причём ехали на Московский вокзал на извозчике (в 1941 году в Ленинграде было ещё 300 извозчиков с лошадьми). Детям всё интересно — полная перемена быта и привычек. На станциях бегали за кипятком, чай заваривали в большом чайнике. С продуктами ещё никаких ограничений не было. Все надеялись через месяц-другой вернуться. В Кирове нас встречал дядя с подводой. Семья дяди занимала половину крепкого бревенчатого дома в пригороде («в слободе»), с полатями и русской печью. Матери кое-как устраивали быт, а дети резвились на широких, заросших травой полудеревенских улицах.
Пока ещё война напрямую не ощущалась, и магазины торговали без всяких карточек. А вообще, в таких городах жили в основном «с рынка». Миллионная Кировская область снабжала стотысячный город свежими продуктами. В магазинах покупали только хлеб, сахар, чай. Было объявлено всеобщее военное обучение. В сквере напротив дома молодая женщина-инструктор показывала группе мужчин в штатском устройство винтовки («…видите, трёхгранный штык, грани и бороздки — для прочности и жёсткости и чтобы лучше стекала вражья кровь»). Заезжали газогенераторные грузовики-трёхтонки. Сейчас эти, работавшие почти без бензина, на деревянных чурках, машины забыты, а в разгар войны в тылу преобладали именно они.
Война была всё-таки далеко. Но вот уже вскоре покупателей «прикрепили» к магазинам (пока без карточек), на рынке начали медленно расти цены. Во дворах приказали рыть «щели» (они заменяли настоящие бомбоубежища). В августе я подхватил дизентерийную инфекцию и попал в детскую больницу. Антибиотиков не было и в помине, но бактериофаг снимал острую фазу болезни, и потом 2—3 недели долечивали. В первых числах сентября утром пришли медсёстры и плакали, потому что немцам сдали Киев (об этом уже нельзя было умолчать).
Когда наконец я вышел из больницы, вокруг уже был другой город. Началась массовая эвакуация из Москвы, причём переезжали целые военные заводы. В Кирове заняли все общественные здания, включая школы. Людей расселяли так: по улице шла комиссия с «чрезвычайными полномочиями» и вселяла в каждую комнату хоть частного, хоть казённого дома ещё семью, а то и две. В нашу проходную комнату вселили рабочих военного завода. Молодые парни уходили рано утром на работу; я удивлялся, почему они не на фронте? Поздно вечером всё это наше общежитие вспоминало перед «коптилками» совсем недавнюю счастливую довоенную жизнь. «Коптилка» — изобретение военного времени. Электричество в жилых домах отключили, обычные керосиновые лампы оказались слишком расточительны (за керосином приходилось выстаивать многочасовые очереди перед конными бочками, номер очереди записывали чернильным карандашом на ладони), у «коптилки» же — маленький огонёк между двумя лепестками, и при таком свете жили, школьники делали уроки. На рынке — ежедневные скачки цен. К тому же именно в Киров, как и в Куйбышев, который официально считался временной второй столицей, были эвакуированы многие наркоматы (теперешние министерства). Мама, как инженер-лесотехнолог, пошла работать в Наркомат лесной промышленности.
А школы? С трудом нашли несколько старых деревянных зданий, где только с 1 октября начались занятия — в четыре смены по четыре урока, то есть с 7 утра — первая смена, в 11 вечера кончалась четвёртая смена. Школам дали электроэнергию, но лампочек не было, каждый класс собирал деньги, на рынке покупал лампочку и владел ею, вворачивая на свои уроки.
Под новый 1942 год все ждали выступления Сталина и надеялись из «первых рук» узнать, когда же кончится война, тем более что в декабре немцы были разгромлены под Москвой. Но выступил по радио М. И. Калинин, бессменный наш Председатель Президиума Верховного Совета, «всесоюзный староста». Он поздравил, перечислил наши военные успехи. Кроме действительно исторического контрнаступления под Москвой ещё освобождение Ростова и Тихвина (последнее напрямую касалось Ленинграда, так как облегчало снабжение города через Ладожское озеро). Калинин назвал новый 1942 год годом нашей победы. В дальнейшем вся тройка лидеров антигитлеровской коалиции (Сталин, Черчилль, Рузвельт) громогласно объявляла победным и 1943 год, и 1944-й. В разгар войны иначе, наверное, и нельзя.
Ёлок в тесных наших комнатах не было. И всё-таки ёлка была! В городском театре шли ежедневные новогодние детские праздники, все эвакуированные дети получили приглашения. Завершался праздник, как и до войны, вручением подарков, только ценность такого подарка в военное, голодное время была совсем иной…
А Ленинград? До нас доходили слухи, что город отрезан и там голод. Но письма доходили, и туда и обратно. Иногда по нескольку сразу. Я приписал в письме отцу: «Открой диван, там, в игрушках, конфеты…» Но он не обратил внимания на детский лепет. По его рассказам, блокадной зимой он только раз в две недели с огромным трудом по заснеженным улицам доходил пешком из Лесотехнической академии до Таврического сада в наш промёрзший, с разбитыми стёклами дом. Правда, после первой бомбёжки в сентябре 1941 ремонтные бригады вставили новые стёкла, после второй — фанеру… Редкие жильцы ставили в кухнях небольшие железные печки («буржуйки»), а топили их щепками от заборов и полусгоревших деревянных домов. Когда не оставалось сил, топили собственной мебелью и книгами. Вода и канализация не работали, электричества в домах тоже не было. Работала только радиотрансляция — для многих единственная связь с внешним миром, хотя бы посредством метронома в паузах между радиопередачами.
Отец редко добирался до дома, потому что его академия включилась в военное производство. И люди там же, в мастерских, жили и ночевали. Их подкармливали за это тарелкой жидкого супа сверх «рабочей» карточки на 250 грамм суррогатного хлеба. Работали они «по специальности»: делали приклады для автоматов (и пытались собрать хотя бы один целый автомат на случай уличных боёв), заменители мыла, пищевые дрожжи, целлюлозу, которую добавляли в муку, и хлеб становился белым и хрустящим, но это был самообман, целлюлоза не усваивалась.
А однажды отца не пустили в свой дом, так как большая бомба зарылась глубоко в землю у самого подъезда, но не разорвалась. Её откопали и взорвали на месте. Дом устоял, но стёкла в окнах полностью вылетели.
И вот в этот холодный дом периодически приходил мой ослабевший от голода отец. Зачем? Чтобы почувствовать себя хранителем семейного очага, вспомнить о счастливых мирных днях и, может быть, даже помечтать о том, как это будет, когда вся семья наконец вернётся в свой дом. Обратный путь из дома до института был более трудным. Если после нашего отъезда в доме ещё оставались какие-то продукты, то потом — ни корочки хлеба, ни горстки крупы. И только в диване лежали конфеты…
Вообще известно, что мужчины хуже женщин переносили голод, ещё хуже — мальчики-подростки. Причём больше всего жертв было в феврале — марте 1942 года, когда уже работала Дорога жизни и несколько раз прибавляли нормы хлеба. За все 900 дней осады от бомбёжек и артобстрелов погибли 30 тысяч человек, а от голода — больше миллиона, хотя на Нюрнбергском процессе была названа цифра 600 тысяч.
Колонны грузовиков, доставлявших по Ладоге в город муку и боеприпасы, на обратном пути вывозили на Большую землю людей. В марте 1942 была эвакуирована и Лесотехническая академия — все, кто выжил, включая студентов. Причём как раз в Киров. На этом берегу Ладоги существовал иной мир, здесь даже можно было купить продукты или пойти в столовую для эвакуированных. Людей непрерывно предупреждали, что нельзя после голода наедаться, но многие не выдерживали, не верили и погибали уже здесь, на Большой земле.
Отец добрался до нас измождённым дистрофиком. Всех переживших блокаду кормили дополнительно в специальных столовых, но чувство голода у них долго не проходило.
Отца послали заведовать кафедрой в Сибирский лесотехнический институт в Красноярске. Начался второй, дальний этап нашей эвакуации, который продолжался два с лишним года.
Красноярск — граница эвакуации. Восточную Сибирь не перегружали на случай войны с Японией. Мы поселились в отдельной комнате студенческого общежития, недалеко — Енисей с лесозаводом на берегу. Эвакуированных поддерживали, давали какую-то посуду, талоны в заводскую столовую.
Летом мне дали путёвку в детский санаторий, тоже на берегу Енисея. Мы сами наливали воду из реки в бочку на колёсах, лошадь вытягивала её на крутой берег и везла бочку на кухню. Иногда выходили на колхозное поле для прополки и получали зелень для стола. Вместо сахара два раза в день давали на блюдечках патоку. Очень вкусно, не хуже варенья, но в мирное время её не едят. Что касается санаторного лечения, то половина ребят в нём не нуждалась, это были дети областного начальства.
В войну, надо отдать должное, ни один вуз не был закрыт, хотя в них преобладали девочки, а немногим юношам-старшекурсникам давали закончить учебное заведение и тут же — в формирующуюся «сталинскую дивизию».
Культурная жизнь по всем городам Сибири в войну даже оживилась, поскольку с запада эвакуировали театры и музеи.
Популярным оставалось и кино. Новые картины появлялись не часто, билеты покупали заранее, и каждый семейный выход был событием. По несколько раз смотрели военные ленты («Она сражалась за Родину», «Два бойца», «Секретарь райкома»). Показывали, конечно, и довоенную классику, иногда — немые фильмы, особенно впечатлял фильм «Красные дьяволята», при просмотре которого животы подводило от смеха. Наконец появились и американские фильмы с титрами (к этому надо было привыкнуть).
Красноярск на четыре часовых пояса опережал Москву. После Курской битвы гремели салюты в честь очередных побед, а у нас в это время была ночь. Однажды я не спал полночи и дождался приказа и салюта в честь освобождения города Ялты.
Конец пятого класса и шестой класс провёл в смешанной школе, а седьмой — в более отдалённой и большой мужской школе (в 1943 году было введено раздельное обучение). Ещё в шестом классе вдруг ввели уроки военного дела, на которых военрук показывал устройство малокалиберной винтовки ТОЗ-1 (Тульского оружейного завода). Это было событие! В военное время из мальчиков заранее готовили воинов, что, вероятно, способствовало разделению школ на женские и мужские.
В 1944 году повседневная жизнь в тылу не стала легче, но ясно было, что победа не за горами. Началось движение на запад. Отца вызвали в Киров, где ещё оставалась Лесотехническая академия.
После окончательного снятия осады Ленинград нуждался в рабочей силе для военных заводов, и её вербовали в соседних городах. Мама завербовалась и с нами, двумя детьми, вернулась летом в полупустой Ленинград. Последняя сотня километров после Мги никогда не забудется. Поезд шёл медленно, а по обе стороны километр за километром — поле боя: окопы, колючая проволока, воронки, каски, наверное, и мины. Только сейчас, через 65 лет, медленно проявляется подлинная цена победы. Кроме жертв Ленинграда на ближних и дальних подступах к нему страна потеряла по крайней мере миллион воинов.
Мама пошла работать инженером, начальником производства, на фанерный завод. Фанера, особенно авиационная, и прессованная дельта-древесина были тоже военно-стратегическими товарами, и требовалось любой ценой обеспечивать план и качество при постоянных нехватках всего и вся.
1944 год — восьмой класс, мужская школа у Смольного, мы таскаем тяжёлые батареи для восстановления центрального отопления, а пока топят печи. Часто выходим на уборку снега на ближайших улицах. Требования к учёбе в родном городе заметно выше, чем в Сибири. Я даже время от времени начал хватать двойки. Пришлось усиленно заниматься.
Город ещё пустоват. На трамвае можно доехать в любой конец (ещё и по Невскому ходят трамваи), часть окон заделана фанерой. Автобусные маршруты медленно, по одному восстанавливаются, с фронта возвращаются довоенные автобусы.
Девятый и десятый классы я учился в другой, вновь открывшейся школе. В единственном десятом классе было 16 учеников, довольно напряжённый режим жизни. Перечитываем классиков XIX и XX веков, пишем сочинения в классе и дома. Пропуск одной запятой в хорошем сочинении — уже четвёрка вместо пятёрки. Особенно надрываются потенциальные медалисты. В итоге в классе четыре серебряные медали, они давали тогда право поступления в вуз без экзаменов.
Ленинградские школы выпустили в 1947 году три тысячи человек, выпускникам присылали на дом приглашения в вузы, где общий приём был 17 тысяч, второй полнокровный послевоенный приём. Большого конкурса не было, разве что традиционно в университет, особенно на физический факультет — сильные выпускники школ бредили атомной физикой. Я поступил в Политехнический институт им.
М. И. Калинина (переименован в Технический университет им. Петра Великого) и
5 с половиной лет ездил мимо Лесотехнической академии. Брат через пять лет поступил на химический факультет ЛГУ. Отец надеялся, что кто-то из нас продолжит его дело, но мы предпочли «другую марку».
Но надо вернуться к третьей нашей ёлке. Новый 1945 год в Ленинграде встречали снова с ёлками. И вообще, несколько лет после блокады Ленинград снабжали и кормили лучше, чем любой другой город. В каждой школе была столовая с полноценным обедом по абонементам для всех школьников.
Мы с удовольствием наряжали свою домашнюю ёлку. Открыли диван с игрушками. А в них — латвийские конфеты, как новенькие.
Читайте в любое время
