Фото Натальи Домриной.

Согласен с Н. С. Михалковым, что сейчас, после того как большевистский эксперимент исчерпал себя, наше спасение — в разумном консерватизме, в умении через сбережение нашего национального своеобразия, живых традиций строить новую Россию, которая сможет занять достойное место в сообществе ведущих держав современной цивилизации. Понятно, что крах советской системы, разочарование в опостылевших догмах «марксизма-ленинизма» должны были вызвать в посткоммунистической России интерес к тем русским мыслителям, которые уже с начала ХХ века противостояли большевизму и предупреждали: коммунистический эксперимент убьёт российский мир, подорвёт жизненные, духовные силы всех народов России и, прежде всего, русского народа. Так что совсем не случайно эпоха гласности, отказ от цензуры в конце 1980-х годов ознаменовались изданием массовым тиражом трудов отечественных философов-эмигрантов, запрещённых «веховцев» Николая Александровича Бердяева (1874 —1948), Семёна Людвиговича Франка (1877 — 1950), Петра Бернгардовича Струве (1870 —1944), Сергея Николаевича Булгакова (1871—1944) и примыкающего к ним своим яростным антикоммунизмом Ивана Александровича Ильина (1882—1954). Запоздавшая на 70 лет декоммунизация России нуждалась в идеях и ценностях либерального консерватизма или (что то же) «сознательного патриотизма» русских мыслителей, умевших соединить идеалы свободы, самоценности каждой человеческой жизни с государственничеством, с заботой о суверенитете и достоинстве российской державы.

На самом деле поставленная в «Манифесте» задача переосмысления российской истории и последствий 70-летнего коммунистического эксперимента и выработка адекватной и нашим возможностям, и нашим вызовам стратегии развития страны стояла ещё 20 лет назад. Вот только особых перемен на поле борьбы идей в России за прошедшие годы не произошло. Поэтому, конечно, нужно приветствовать попытки реанимировать идеологию, в которой было всё то, чего нам по-прежнему остро не хватает. Жаль только, что во время работы над «Манифестом» его автор обошёл вниманием труды Петра Струве, одной из центральных фигур «веховской» идеологии. Струве был главным идеологом «октябристов» в третьей Думе (о которых с уважением вспоминает Н. С. Михалков). Он первым в российской общественной мысли сформулировал проблему, над решением которой бьётся автор нового «Манифеста». Речь идёт о соединении в сознании российского интеллигента потребности в демократических преобразованиях с ощущением ценности российского государства, складывавшейся веками Российской империи. Семён Франк в статье, посвящённой анализу мировоззрения своего друга Петра Струве, писал: «Сознание родины как высшей ценности и служение родине — не только её земным нуждам… но и самой её духовной реальности, как некоего соборного лица — не нуждались у П. Б. в каком-либо обосновании: оно было непосредственным чувством, доминирующей страстью его жизни»¹.

Не следует забывать, что для идеологов либерального консерватизма Российская империя и национальное государство русских были тождественными понятиями. Великороссия без Малороссии — Украины, настаивал Бердяев, это уже не Россия, это смерть России. Кстати сказать, то определение либерального консерватизма, которое Семён Франк вывел из идейного наследия Петра Струве после его смерти, более созвучно задачам сегодняшнего дня, чем цитируемое в «Манифесте» бердяевское определение консерватизма. Струве соединял задачу сохранения «российскости» с задачей духовного преодоления наследия большевизма. «Консерватизм П. Б., — писал Франк, — состоял в убеждении, что традиция, историческое преемство, органическое произрастание нового из старого есть необходимое условие подлинной свободы и что, напротив, всякий самочинный «революционизм», всякая насильственная и радикальная ломка общественного порядка, всякое разнуздание демагогических страстей ведёт только к деспотизму и рабству»².

И ещё. Идею меры как наследство античной культуры, которую отстаивает в «Манифесте» Михалков, отстаивал и проповедовал «веховец» Струве. Он говорил, что характерный для российского национального сознания максимализм, увлечение «крайностями» и «безразмерностями» гибельны для человеческой жизни и общества³. Но чувства меры как в наших желаниях, так и в наших требованиях друг к другу нам не хватает до сих пор. Мы так и не научились ценить то, что имеем. По этой причине наши деды (а для многих — прадеды) погубили старую Россию, по этой причине, из-за недостатка чувства реальности и чувства меры, как мне кажется, мы можем потерять и новую, уже нынешнюю Россию.

Теперь перейду непосредственно к делу.

I

И здесь, как только я начинаю сопоставлять идеи и ценности идеологов либерального консерватизма Бориса Чичерина, Николая Бердяева, Семёна Франка, Николая Алексеева, которых считает своими прямыми предшественниками Никита Михалков, с текстом представленного им «Манифеста», у меня возникает вопрос. Зачем ему, прямо скажем, непрофессионалу в философии, не занимающемуся всерьёз историей российской общественной мысли, понадобилось заново изобретать велосипед и придумывать некий свой «просвещённый консерватизм»? Почему, как «истинный консерватор», по собственному его признанию, он не следует чётко и мощно заявившей о себе традиции русского либерального консерватизма? Не идёт путём, по которому, начиная с цитируемого им «патриота» А. С. Пушкина, шли и князь Вяземский, и Чичерин, и Бердяев, и Франк, и Струве, и Алексеев, и Ильин, а пытается в муках родить некий «истинный» — уже не «либеральный», как принято было говорить, а «просвещённый» патриотизм?

Конечно, оправдание замене определения «либеральный» на «просвещённый» можно найти в настроениях современной постреформенной России. Сегодня понятия «либерализм», «либеральная реформа» дискредитированы и воспринимаются людьми (не без оснований) как синонимы деградации производства и всей социальной сферы, включая образование.

Но дело, как выясняется, не только в том, что Михалков ищет новые слова для описания ценностей либерального консерватизма. Его в целом — как видно из текста «Манифеста» — не удовлетворяет откровенное западничество и Бердяева и Франка. Пугает их бесстрашие в оценке пороков и слабостей русского человека, того, что сам Михалков называет «особой русской цивилизацией». Поэтому из либерального дореволюционного консерватизма он берёт только его философию, идею преемственности, отрицание скачков.

Похоже, Никита Михалков хочет своим текстом не только вписаться в контекст приличного, умного российского консерватизма с такими его известными именами, как Борис Чичерин, Николай Бердяев, Семён Франк, Николай Алексеев, но одновременно, скорее всего в силу политических, популистских соображений, найти общий язык и с нынешним новым неокоммунистическим славянофильством. И отсюда кричащее противоречие всего его «просвещённого консерватизма», всей той конструкции, на создание которой он действительно потратил много сил и времени. Никита Михалков черпает свой творческий энтузиазм из текстов Николая Бердяева, а на выходе, отвечая на вопрос: «Что делать?», предлагает нам рецепты КПРФ.

Но автор нового «Манифеста» не учёл, что либеральный консерватизм, вся «веховская» идеология — вершина русской общественной мысли — являются результатом преодоления не только марксистского революционизма и экономического детерминизма, но и иллюзий и мифов славянофильства XIX века, иллюзий народничества. Семён Франк, которого Михалков считает своим предшественником, в «Вехах» (1909) говорит: все наши беды оттого, что у нас нет западного уважения не только к культуре и к науке, но и к «земному благополучию», что наша русская любовь к бедным «обращается любовью к бедности». Не было более жёстких противников славянофильства, чем упоминаемые Михалковым Николай Бердяев и особенно Семён Франк.

Попытки автора нового «Манифеста» искать спасение страны в воспроизведении в жизни, в экономике некоего «традиционного для России культурно-исторического типа цивилизации», в особых, традиционных для неё ценностях и идеалах, в особой «национальной организации производства и потреб- ления», его призывы избежать «вестернизации» нашей экономики — всё это из арсенала неокоммунистического славянофильства и множества других новых посткоммунистических патриотов, которые вместо серьёзного анализа нынешнего российского общества, нынешней российской экономики и особенно феномена нынешнего посткоммунистического русского человека говорят нам, что надо просто верить в Россию «общего дела». Верить, что, как только «русскому человеку дадут достойную его идею» (слова другого известного актёра и режиссёра, убеждённого славянофила Николая Бурляева), он воспрянет духом и станет впереди всего современного человечества.

Вместо того чтобы оставаться реалистом и сказать хоть несколько слов о том, что нам мешает жить и работать так, как живут и работают в другой, не русской цивилизации (а автор нового «Манифеста», скорее всего, знает, что производительность труда у нас, в новой России, как, кстати, было и в СССР при передовом общественном строе, в четыре раза ниже, чем в странах ЕЭС), Михалков становится сказочником. И обещает русскому человеку, что, как только тот вооружится идеями «просвещённого консерватизма» и переделает нынешний общественный строй в новое «гарантийное государство», появится возможность не просто в десять, а «в десятки раз увеличить доходы российских граждан и заставить их забыть о том, что такое материальная нужда и бедность». Но идеал «гарантийного государства», который проповедуется в «Манифесте» Михалкова, — это всё тот же марксистский идеал общественной организации труда и жизни людей.

Конечно же Никита Михалков знает, что на сегодняшний день Россия — самая больная в духовном отношении страна Европы, страна не только запредельной коррупции, но и запредельной организованной преступности и уличного разбоя. Он знает, что мы являемся «чемпионами» Европы по насилию и преступности, по числу детей, брошенных родителями. У нас только в детдомах на государственном содержании находятся 150 тысяч детей. И всё равно настаивает на том, что мы были и остаёмся «сакральным центром мира» и, следовательно, от нас, от нашей особой российской духовности и произойдёт спасение всего человечества.

Но всё это сказочничество отнюдь не невинная забава художника-режиссёра, пожелавшего «поразмышлять» о судьбах России. Но тогда что это? Ведь из-за недостаточной требовательности автора к тому, что выходит из-под его пера как публициста, размышления Н. С. Михалкова, став достоянием общественности, явили собой наглядный пример очередного «опускания» патриотизма людьми, называющими себя патриотами. Понимает ли это Н. С. Михалков? Ведь он сам то и дело повторяет, что главное доказательство глубины патриотических чувств — это качество собственного труда, умения делать то, что не могут делать люди, не любящие Россию. И как художник, режиссёр он в целом верен этой своей, близкой мне заповеди. Зачем же было привлекать внимание общественности через средства массовой информации к тексту, не отмеченному на самом деле ни широтой познаний, ни глубиной мысли, насыщенному лишь пустыми обещаниями и общими словами? Зачем?

II

К сожалению, патриотизм часто отождествляется у нас с правом говорить, о чём душа пожелает, мечтать на полную катушку, мыслить без берегов, не отвечая за собственные слова. И потому до сих пор различного рода «русские проекты» не столько окрыляют людей верой в собственные силы, сколько наносят урон нашему национальному достоинству.

Пора нам понять, что марксизм не случайно прижился именно в России. Русская мечтательность, дефицит реализма, максимализм, поиски панацеи, которая сразу, одним махом решит все русские проблемы и выведет нас на дорогу ясную и чистую, были очень благодатной почвой для марксистской утопии, обещающей вслед за коммунистическим переустройством рай на Земле. И текст нового «Манифеста» обнаруживает целые пласты этой традиционной для нас мечтательности и привычки мыслить поверх фактов.

Вера в Россию для «веховцев» была верой в возможность избавления от нашей цивилизационной отсталости, от тех гадостей и подлостей русского бытия, о которых говорил Н. В. Гоголь. Но многие у нас до сих пор считают, что верить в Россию — это верить в невозможное, в чудо — в то, что русский человек обязательно будет жить в десятки раз лучше, чем сейчас. И за этой верой в то, что мы в состоянии свершить нечто такое, чего не могут другие (к примеру, из царства крестьянской нищеты и невежества перескочить в коммунизм), как раз и стоит российская гордыня, славянофильское убеждение, что при всей грязи нашей повседневной жизни мы лучше других в духовном отношении. Что мы — носители подлинной христианской веры.

Если мы проанализируем тексты изданных в последнее время «русских доктрин» и «русских проектов», то обнаружим, что мифотворчества у нас сегодня, в посткоммунистической России, куда больше, чем в России дореволюционной. За верой народников в возможность избежать капитализации русской деревни, в особый русский социализм, в возможность особого русского уклада крестьянского труда стояла всё же традиция русской общины, традиции артельного труда. Но мечтать о воссоздании в нынешней России особого «монастырского уклада производства» могут только люди, не желающие отдавать себе отчёт в том, в какой России они сегодня живут.

Вот и тут, как только автор «Манифеста» приступает к рассказу о том, как будет строиться новая, «солидарная» Россия, Россия «общего дела и общего делания», основанная на «гарантийном государстве», где люди — абсолютно все, как следует из текста — «забудут, что такое материальная нужда и бедность», становится до боли зримо, почему до сих пор постсоветский человек не может, несмотря на все заявления и старания, вернуться на тропу либерального консерватизма, то есть патриотизма с умом, с открытыми глазами.

Мы, наследники советской «образованщины», даже с высшим гуманитарным образованием (всё сказанное отношу и к самому себе), были насильственно выведены из мощного, бьющего через край потока дореволюционной общественной мысли с присущим ей чувством сомнения, стремлением докопаться до глубины вещей. По этой, кстати, причине шестидесятники просто меняли веру в Сталина на веру в Ленина и «ленинскую гвардию», а несколько позже заменили веру в Ленина — вождя Октября на веру в Ленина — автора «политического завещания», призывающего «переменить всю точку зрения на социализм». И это стремление заменить работу мысли верой, как видно из текста «Манифеста», не искоренено до сих пор.

Ничего нового в призывах Михалкова переделать нынешнюю индивидуалистическую Россию в «солидарное общество», в Россию «общего дела и общего делания» нет. Идеология «общего дела и общего делания» во славу Отечества есть не что иное, как пересказ идеологии и целей военного коммунизма Ленина и Троцкого времён Гражданской войны 1918—1920 годов. Ленин, пропагандируя почин коммунистических субботников, призывал переделать доставшуюся большевикам в наследство частнособственническую Россию в Россию «солидарную», в Россию «общего дела», где общее станет выше личного, где каждый, по словам Ленина, будет работать не на себя, «не на ближних, а на дальних».

Большевики поставили перед Россией эту задачу 90 лет назад. И любой вменяемый человек, пытающийся думать о будущем России, должен был прояснить для себя причины неудачи всей этой затеи с «коллективистским переустройством России». Причём Ленин был революционером, противником традиции, консервативной идеологии, делал ставку на разрыв времён. А Никита Михалков на каждой странице «Манифеста» подчёркивает свою приверженность традициям, идее связи времён, но всё равно обещает нам чудо, а по сути, новую революцию, новую ломку, которые превратят современную Россию — как говорят социологические исследования, самую индивидуалистическую, самую несолидарную, самую антимобилизационную часть Европы — в образец обобществления мыслей и поступков, в Россию «общего дела и общего делания».

Никто, абсолютно никто из нынешней патриотически настроенной интеллигенции (и Никита Михалков не исключение) не проявляет интереса к тому, что на самом деле лежит на поверхности, — интереса к причинам неудачи нашего коммунистического эксперимента, не извлекает уроки, как к тому призывал Иван Ильин, из истории медленного, затянувшегося на десятилетия самораспада навязанной России большевиками общественной, основанной на коллективистских началах организации труда. Но надо, в конце концов, понять, увидеть, что совсем не случайно для того, чтобы ввести в России режим «общего дела и общего делания», большевикам пришлось применить неслыханное в истории человечества насилие. Сталинская коллективизация — тому пример.

Если бы действительно существовала особая русская коллективистская цивилизация, то не надо было бы проливать море крови в процессе создания социалистического, коллективистского строя.

III

Думаю, что желанию Никиты Михалкова мыслить всерьёз о правде современной России мешает наследие не только марксистского глобализма, но и советского самомнения.

Автор нового «Манифеста» просто не способен мыслить на уровне цитируемых им идеологов либерального консерватизма, ибо не может расстаться с внушённым советскому человеку убеждением, что он живёт в центре мира, что сейчас, при нём, в его стране свершается подлинная история, что он во всех отношениях более совершенен, чем те, кто живёт в капиталистическом мире. По крайней мере, в тексте «размышлений» нет того понимания моральной равноценности всех народов, которое было характерно даже для ранних славянофилов.

Здесь основная проблема «Манифеста». Невозможно соединить в одном мировоззрении, как его ни называй, славянофильскую веру в существование особой русской цивилизации и откровенное западничество идеологов либерального консерватизма, западничество Бердяева и Франка, которых пытается взять себе в союзники Никита Михалков. Он не учитывает, что сознательный патриотизм Бердяева, Франка, Струве и примыкающего к ним Ильина назывался «сознательным» именно потому, что противостоял славянофильской и народнической мифологии.

Славянофильство не требует от русского человека работы над собой. Не требует от русского народа морального совершенствования, преодоления своих слабостей, недостатков. Ибо, сказав, что мы все принадлежим к особой русской цивилизации, отличающейся от западной своим акцентом на духовном, мы тем самым автоматически переносим на народ её воображаемые совершенства.

Идеологи либерального консерватизма, напротив, были противниками обожествления простого русского народа, особенно противниками толстовского преклонения перед российским крестьянством. Они — и Бердяев, и Франк, а позже Иван Ильин, — стремились запустить маховик культурного, духовного развития русского народа. Кстати, в марксистской вере в то, что пролетариат является «сердцем», залогом счастливого будущего, много общего со славянофильской верой в богоизбранность русского народа. Вообще, надо понимать, что идея «избранности» во всех её вариантах несовместима с идеей развития духовного самосовершенствования, с чувством ответственности за свою национальную историю.

Идеологи либерального консерватизма, о которых вспоминает в своих «размышлениях» Михалков, беззаветно любили Россию, видели в русском человеке много духовных достоинств. Но они противились славянофильским, народническим попыткам превратить российскую цивилизационную отсталость, например неразвитость правового сознания, в признак нашей особой близости к Богу. Идеологи либерального консерватизма понимали, что там, где нет уважения к законности и закону, не может быть никакой справедливости, там, где нет уважения к собственности, нет и не может быть никакого достатка.

Повторяю, все названные в «Манифесте» Никиты Михалкова идеологи либерального консерватизма были западниками (нельзя исповедовать ценности личности, её прав и свобод и не быть западником). И они рассматривали свою родину, Россию, как неотъ- емлемую часть неделимой христианской западной цивилизации и в противовес славянофильскому обожествлению российского крестьянства предлагали программу преодоления русской отсталости, саморазвития и самосовершенствования русского человека. Друг и единомышленник Семёна Франка Пётр Струве — на самом деле главный идеолог либерального консерватизма — прямо заявлял, что на «славянофильской мякине» духовных преимуществ старой Руси его «не проведёшь». «Я западник, — заявлял Струве, — и поэтому националист. Я западник и поэтому государственник. При всём моём национализме я настолько уважаю религию и государство, что Оливера Кромвеля ставлю выше Стеньки Разина и Карлейла выше Бакунина»⁴.

И раз уж мы говорим о просвещённом консерватизме, то как не учитывать, что идеология Просвещения пришла к нам с Запада, что в основе её лежат не только единые ценности западной христианской цивилизации, но и идея абсолютной, универсальной истины, универсальной меры вещей, по крайней мере для христианской цивилизации.

Идеологи либерального консерватизма настаивали на том, что в теории духовного превосходства над западным нет ничего, кроме нашего российского самомнения. Изобличению его Бердяев, из наследия которого Михалков якобы выводит свой «просвещённый консерватизм», посвятил десятки страниц. «Обратной стороной русского смирения, — писал он в работе, анализирующей психологию русского народа, — является необычайное русское самомнение. Самый смиренный и есть самый великий, самый могущественный, единственный призванный. «Русское» и есть праведное, доброе, истинное, божественное. Россия — «святая Русь». Россия грешна, но и в грехе своём она останется святой страной — страной святых, живущих идеалами святости. Вл. Соловьёв смеялся над уверенностью русского национального самомнения в том, что все святые говорили по-русски. Русское национальное самомнение всегда выражается в том, что Россия почитает себя не только самой христианской, но и единственно христианской страной в мире»⁵.

И уж совсем нелепостью — об этом писал перед смертью, в начале 1950-х годов Иван Ильин — являются наши российские претензии учить чему-то Запад после октябрьской катастрофы 1917 года. «Ставить себе задачу «русификации Запада», — обращался Иван Ильин к нашей уже посткоммунистической элите, — значит предаваться духовно беспочвенной и нелепой национальной гордыне и проявить сущее ребячество в государственных вопросах. Мы сами не сумели отстоять ни нашу свободу, ни нашу культуру. Чему же мы стали «обучать» Запад? Русский народ должен думать о своих недостатках и пороках, о своём духовном возрождении и расцвете, а не о том, как бы ему навязать искажённое «русскоподобие» народам, уже сложившимся в иной культуре… Смешно слушать «мудрые» советы разорившегося хозяина, глупо превозноситься в самомнении, наделавши бед на весь мир…»⁶

У нас действительно была трагическая и одновременно всемирно-историческая миссия. Мы, как и предвидел гениальный Пётр Чаадаев, преподнесли человечеству своими лишениями, гибелью от насильственной смерти миллионов людей очень важный урок — доказали, что марксистское учение о коммунистическом способе производства было утопией. Но при всём уважении к целому ряду духовных достоинств современного российского народа не можем мы, не имеем оснований претендовать на моральное превосходство в современной человеческой цивилизации!

Я не имею ничего против целей, которые провозглашает в своём «Манифесте» Никита Михалков. Я сам сторонник курса «на экономический рост и политическую стабильность». Но как научный работник, как человек, всю свою долгую жизнь учившийся исходить из фактов, анализировать их, я не могу примириться с тем, что вместо серьёзного изучения того, что угрожает будущему России и нашей нынешней, с таким трудом достигнутой политической стабильности, мне предлагают мистику «Права» и «Правды» с большой буквы. Или же предлагают верить в так никем и не описанные наши особые, «незаёмные» российские ценности, или в так и не раскрытые, особые государственные, общественные и национальные традиции «святой Руси» и «Великой России». Неужели автор нового «Манифеста» не знает, что самое главное, что мы имели, традиции православного быта, православная мораль — были до основания разрушены в ходе социалистического строительства и социалистической переделки человека?!

IV

Но всё же. Если бы не было «Манифеста» Никиты Михалкова, его надо было бы придумать.

Ценность «Манифеста» как свидетельства образа мыслей посткоммунистической, национально ориентированной, патриотической интеллигенции состоит в том, что он обнаруживает абсолютно все рудименты самосознания советского человека, которые мешают нам выстроить работающую, реалистическую программу развития, более точно — спасения современной России. И самый мощный тормоз — унаследованное советское самомнение наших людей.

Необходимо понять, что национальное самомнение уродует сознание человека, лишает его способности свободно судить о недостатках своего народа и, самое главное, не даёт возможности ощутить личную ответственность за всё то, что нам так не нравится в нынешней русской жизни. Наш народ не осознаёт своей ответственности даже за распад СССР — не видит, не понимает прямой связи этого факта с поддержкой Ельцина и его лозунга «суверенитета РСФСР». Сплошь и рядом в нашей патриотической публицистике декларации о преимуществах традиций «святой Руси» и «Великой России» соседствуют с поисками и обвинением врагов, которые «развалили нам СССР» и не дают счастливо жить. Но механизм этой связи давно объяснил тот же Бердяев: если «сам я сосуд добра», то конечно же «источник зла вне меня».

И вообще, в нашей патриотической публицистике говорится вслух только о тех русских бедах и болячках, которые можно отнести на счёт происков врагов русского народа. И Никита Михалков тоже не прочь лягнуть «догоняющую Запад либеральную модернизацию».

Вообще поразительно, что главная задача идеологов либерального консерватизма — сформировать у русского человека сознание того, что он сам — кузнец своей судьбы, никак не отражена в «размышлениях» Михалкова.

И здесь опять мы имеем дело с коренным, качественным различием между развиваемой в «Манифесте» философией «просвещённого патриотизма» и отношением к русскому человеку идеологов сознательного патриотизма. Понятно, что если, как думает и говорит Никита Михалков, Россия — «сакральный центр современной цивилизации», а народ — богоносец, то такой народ, по логике, всегда прав, он не может нести ответственности за свои деяния. Если этот народ и совершает зло, и живёт не так, как надо, то только потому, что ему кто-то мешает правильно думать или достойно жить.

Но всё дело в том, что если мы действительно созрели, чтобы наконец-то породниться с либеральным консерватизмом, чтобы, как предлагает Михалков, перейти от пустого, «квасного» патриотизма к сознательному, то мы должны согласиться, что и наш российский народ не всегда прав, не всегда за его деяниями стоит «божественный промысел». Мы ничего не поймём в том, что произошло в 1917 году, не поймём причины катастрофы нашей кровавой, братоубийственной Гражданской войны, если не увидим, писал Бердяев, что религиозность, готовность к духовному подвигу соседствует в русском народе с «отрицанием личной нравственной ответственности и личной нравственной дисциплины, и слабым развитием чувства долга и чувства чести»⁷.

Идеологи сознательного патриотизма видели, что отрицание за русским народом чувства ответственности за свою судьбу, свои ошибки и просчёты оскорбляет достоинство русского народа, превращает народ в быдло, в несознательное существо, слепо идущее за теми, кто призывает его к самосожжению. Если кто-то в состоянии соблазнить нас чуждыми нам лозунгами, повести нас, миллионы русских людей, по пути самоистребления, как это было в 1917 году, и по пути самораспада, как в 1991-м, то из этого следует, что на самом деле русской нации как субъекта истории, как хозяина своей судьбы попросту нет.

Вместо того чтобы соблазнять читателя «сакральным превосходством» России и русского человека, Никита Сергеевич Михалков должен был бы напомнить, что мы, к нашему стыду, являемся единственным христианским народом Европы, который в ходе коммунистического эксперимента сам с энтузиазмом разрушал церкви, осквернял свои национальные святыни. Без воссоздания чувства стыда за всё содеянное нашими предками в ходе так называемого коммунистического преобразования православной России не может быть никакого духовного возрождения России. По крайней мере, так думали идеологи либерального консерватизма. Бердяев считал, что «винить в катастрофе 1917 года, в убийстве складывающегося веками русского мира, винить во всём евреев, масонов, интеллигенцию» является извращением духа. «Нет, — говорил он, — источник зла и во мне самом, и я должен и на себя переложить вину и ответственность».

Но сегодня мы имеем дело с особыми русскими патриотами, которые не понимают, что сетовать на то (как это делает режиссёр Николай Бурляев), что наш народ сегодня плох, много пьёт, ибо «никто ему до сих пор не дал великую идею», значит признаться не только в собственной идейной несостоятельности, но и в исторической несостоятельности своего народа.

Так нельзя! Неужели наш народ сам не может дорасти до идей и ценностей, которые его преобразуют?

V

Но самое поразительное в другом. Никита Михалков, казалось бы, сознающий, что российская нация сложилась как имперская, что русское национальное самосознание по происхождению является конфессиональным и государственническим, вдруг, вопреки всему, что он пишет об исходной многонациональной природе России, заявляет, что только в конце ХХ века, в результате распада СССР русский народ приобрёл «государственную независимость и личную свободу».

Да от чего же в 1991 году русский народ приобрёл независимость, позвольте спросить? От результатов великой победы 9 мая, которая обошлась нам в 27 миллионов жизней? От Киева, Севастополя, Минска, от столетних трудов русского народа по освоению отвоёванных у турок степей Причерноморья? От 25 миллионов русских, оказавшихся людьми второго сорта на собственной земле?

Наверное, для полноты картины необходимо обратить внимание ещё на одно существенное отличие между российским либеральным консерватизмом и тем «просвещённым консерватизмом», который пытается создать Никита Михалков.

Все, абсолютно все идеологи либерального консерватизма, были убеждёнными антикоммунистами, врагами и большевистской идеологии, и большевистской власти. Они отрицали большевизм не только как консерваторы, враги революционного насилия, но и как русские патриоты, видевшие в большевизме смертельного врага России и российской нации. Русский коммунизм в том виде, в каком они наблюдали советскую власть в 1920-е и 1930-е годы, был для них самым противоестественным, самым античеловеческим строем в истории человечества. Конечно, для них большевизм был детищем России, выросшим на русской почве, но они видели в нём, в русском коммунизме, болезнь, которая, если её не преодолеть, не только уничтожит духовные и созидательные силы русского народа, но и станет угрозой для всей человеческой цивилизации. Надо осознавать, писал уже в 1930-е годы в эмиграции Семён Франк в своей статье «Большевизм и коммунизм», что «господство коммунизма есть самое ужасное из того, что когда-то переживали не только европейские народы нового времени, но и человечество в целом. В сравнении с ним любой другой государственный и общественный порядок, вплоть до пресловутого азиатского деспотизма, кажется гуманным и либеральным установлением. До русского коммунизма во всемирной истории не было такого деспотизма, который, с одной стороны, втягивал всю жизнь подданных в орбиту своей власти и пытался по общим правилам регулировать её и, с другой — опирался при этом на чисто материалистическое мировоззрение при отрицании всех нравственных и религиозных ценностей»⁸. Бердяева, кстати, в эмигрантских кругах считали скрытым примиренцем с большевистской властью, но и он не мог не видеть, что русский коммунизм не только в идеологии, в ставке на насилие, в отрицании буржуазного права и буржуазного парламентаризма, в монополии на власть и духовную жизнь имеет много общего с европейским фашизмом 1920—1930-х годов. «Ленинизм, — писал Бердяев, — не есть, конечно, фашизм, но сталинизм уже очень походит на фашизм»⁹.

Я не сомневаюсь, что Никита Михалков, как художник, гражданин, как консерватор, не питает никаких симпатий ни к большевизму как русскому коммунизму, ни тем более к Сталину. Свидетельством чего является его последний, на мой взгляд, хороший фильм «Утомлённые солнцем — 2». Но вся беда в том, что его претензии на роль идеолога, одного из лидеров консервативной партии сдерживают его антикоммунизм. Он не может себе позволить проявить свою солидарность не только с яростным антикоммунизмом «веховцев» и Ивана Ильина, но и даже со взвешенным антикоммунизмом Владимира Путина и Дмитрия Медведева. По крайней мере, как на поверку выясняется, Путин и Медведев куда ближе в своём антикоммунизме и антибольшевизме к идеологии либерального консерватизма, чем Никита Михалков, на словах декларирующий своё идейное родство с Бердяевым, Франком и октябристами третьей Думы. Путин, по крайней мере, говорит, что советский путь на самом деле «был тупиковым», что сталинская индустриализация убила на корню основу российской нации — русское крестьянство, что ленинские и сталинские репрессии были направлены на уничтожение цвета российской нации, людей, самостоятельно мыслящих, одарённых, обладающих чувством собственного достоинства. Медведев называет сталинский строй преступным, который принёс страдания и бедствия миллионам советских людей. А Михалков в «Манифесте» хитрит, уходит на самом деле от моральной оценки и большевизма, и сталинской эпохи, от качественной оценки красного коммунизма, растворяет их в общих чёрных страницах истории, которые, как он пишет, есть в «каждом периоде национальной истории». И, таким образом, если следовать логике Михалкова, ничего особенного или чрезвычайного в чёрных страницах советской истории нет. Более того, он призывает не «делить наше прошлое», не выделять преступные ленинские и сталинские режимы из общей российской истории. Никита Михалков боится, чтобы его не обвинили в очернительстве большевистской системы, и поэтому наступает на горло исторической правде и отождествляет чёрные страницы эпохи Николая I, которому за всё время его правления хватило духу повесить пятерых вождей декабристов, с чёрными страницами советской истории, когда по приказу Ленина и Сталина могли в один день расстрелять десять тысяч явных или мнимых политических противников. Никита Михалков, таким образом, становится на доминирующую среди посткоммунистических патриотов позицию, согласно которой преемство истории выше морали, что всё наше есть наше, а потому неподсудно. И я понимаю, почему в оценке большевизма и советской системы он идёт на самом деле на полный и окончательный разрыв с либеральным консерватизмом, его требованием моральной оценки большевистской системы. Всё дело в том, что, сделав уступку идее особой русской цивилизации, идеологии «общего дела и общего делания», Михалков должен идти до конца и признать, как все приверженцы этой концепции, что сталинский режим с его монастырским укладом производства, где все работают на общее дело, где все ставят общее выше шкурного и индивидуального, как раз и был воплощением особенностей нашей особой русской цивилизации. Таким образом, на самом деле в духовном, мировоззренческом отношении нет ничего общего между традициями и ценностями либерального русского консерватизма, традициями сознательного патриотизма и той сборной солянкой консервативных идей всех русских времён, которую Никита Михалков назвал «просвещённым консерватизмом».

Post scriptum

Мне могут сказать: а может быть, Никита Михалков в какой-то степени прав в том, что связывает свою политическую программу с традициями либерального консерватизма только на словах? Может быть, хорошо, что он откровенно игнорирует западничество, морализаторство «веховской» идеологии в целом? Ведь на самом деле те же Бердяев, Франк и Ильин требуют от нынешнего постсоветского человека невозможного — не только впустить в своё сознание, в свою душу все преступления большевистской эпохи, преступления красного террора, эпохи борьбы с православным духовенством, преступления коллективизации, голодомор, репрессии 1937—1938 годов, преступления приобщения к советской системе стран Прибалтики и Западной Украины и т.д., но и признать свою личную ответственность за чёрные страницы своей, в данном случае советской истории. И более того, как предлагали «веховцы», начать искать в собственной душе те болезненные страсти, которые породили русскую катастрофу ХХ века. И вообще, спросят меня, как, впуская в современное российское сознание такой негатив, добиться от современного русского человека, чтобы он полюбил Россию и поверил в её будущее? Не лучше ли во имя общего оздоровления ситуации, подъёма патриотических чувств, создания «солидарной России», о которой мечтает Никита Михалков, не слишком ворошить прошлое, а делать акцент на «белых» страницах нашей истории, включая советскую?

Ведь на самом деле не только у нынешнего обывателя, но даже у политически развитой личности не хватает духа сказать себе, как говорил после октябрьской катастрофы Бердяев, что «источник зла и во мне самом, и я должен и на себя переложить вину и ответственность». Надо, конечно, учитывать, что идеологи либерального консерватизма были верующими, православными людьми, и для них, как христиан, отвращение к большевистскому насилию и большевистскому человеконенавистничеству было естественно, как и чувство общности русского греха. А сегодня воцерковленными являются всего 5—6 процентов русских. Да и то среди них встречаются поклонники «организаторских» талантов Сталина.

Ответ на эти вопросы зависит не столько от отношения к России, сколько от нашей веры в духовные, интеллектуальные способности в данном случае русского человека. Я говорю прежде всего про русского человека, ибо этнические русские воспринимают российскую историю как свою национальную историю.

Идеологи либерального консерватизма верили в духовные силы русского народа, а потому рассчитывали, что у него хватит моральных чувств и моральных сил увидеть «бездну преступлений» коммунистического эксперимента и, пробудив у себя внутренний протест против насилия, нравственно переродиться. После коммунизма, писали идеологи сознательного патриотизма, «русский вопрос» — «есть прежде всего духовный вопрос». А потому, настаивал Бердяев, «вне духовного перерождения Россия не может быть спасена»¹⁰.

Но если вы не верите в духовные силы русского человека, в его способность нравственного развития, способность к самоочищению, то вы идёте тем путём, каким идут сегодня сторонники особой русской цивилизации, в том числе и автор «Манифеста», и начинаете вешать русскому человеку, как несмышлёной твари, лапшу на уши и убеждать, что он имеет изначальное преимущество перед западным человеком, ибо рождён в России, в «сакральном центре человечества», что ничего особенного, отличного от того, что было в истории других народов, в преступлениях большевистского режима нет и что им остаётся лишь верить в Россию и, как предлагает Никита Михалков, проявлять «уважение к авторитету и силе государственной власти».

Приходится только удивляться, насколько противоестественными являются попытки Никиты Михалкова соединить в своём «просвещённом консерватизме» либеральный консерватизм Николая Бердяева, Семёна Франка с охранительским консерватизмом Георгия Победоносцева. Надо же знать, что либеральный консерватизм отличал государство как самоценность от власти, которая всегда временна и преходяща! Поэтому, испытывая патриотическое благоговение к своей российской государственности, можно весьма критически относиться к «сильной власти», которая совершает ошибки, а тем более — преступления.

Не надо бояться обвинений в «очернительстве» советской российской истории. Ведь на самом деле на карту поставлена судьба русской нации. Если русский человек не отрезвеет, не расстанется со своей страстью к мифотворчеству, к вере в «панацею», он никогда не станет на свои ноги, не станет конкурентным в этом жестоком мире.

Пора в конце концов расстаться и с советской «образованщиной», и выросшими из неё мифами об особом русском коллективистском способе производства и жизни. Увидеть страшную правду о ленинско-сталинской системе, увидеть, что советский тоталитаризм, по крайней мере во времена Сталина, был как две капли воды похож на гитлеровский тоталитаризм. Понять и принять, что Россия уже никогда не станет национальным государством, что борьба за превращение РСФСР в государство русских, а Москвы — в русский город закончится просто смертью России, её последним распадом.

Пора осознать, что главным препятствием на пути выздоровления России является наше мутное сознание, где всё воедино — и ценность большевистского, марксистского революционизма, и славянофильский традиционализм, и народническая вера в общину, и морализм веховской идеологии либерального консерватизма, и открытая смердяковщина, и идеология политического детерминизма, лежащая в основе перестройки. Мы до сих пор не исследовали, не проинвентаризировали те шоры нашего советского интеллигентского самосознания, которые не дали нам возможность увидеть все неизбежные негативные последствия столь желанной многими приватизации государственной собственности, подготовиться к новому русскому миру, где во главу угла снова будут поставлены интересы прибыли. Создаётся впечатление, что здравого смысла, способности проникнуться уважением к истине, мыслить фактами у нас сегодня не только меньше, чем в дореволюционной России, но даже меньше, чем во времена брежневского застоя.

Пора очищать наши российские мозги от мифов и различного рода предрассудков!

Александр Сергеевич Ципко — автор цикла очерков о мировоззренческих и социально-психологических истоках сталинизма, опубликованных в журнале «Наука и жизнь» в 1988 (№№ 11, 12) и 1989 (№№ 1, 2) годах под общим названием «Истоки сталинизма».

Комментарии к статье

¹ Франк С. Л. Русское мировоззрение. — Спб., 1996, с. 518.

² Франк С. Л. Русское мировоззрение. — Спб., 1996, с. 514.

³ Там же.

⁴ Струве П.Б. PATRIOTICA. — М., 1997, с. 74.

⁵ Николай Бердяев. Судьба России. — М., 1990, с. 9.

⁶ И. А. Ильин. Наши задачи. Собр. соч. в 10 томах. Т. 2, кн. 1, с. 127.

⁷ Вехи. Из глубины. С. 278.

⁸ Там же, с. 141.

⁹ Н. А. Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма. — М., 1990, с. 103.

¹⁰ Бердяев Н. А. Смысл истории. С. 267.

№2, 2011