Богиня Фрейя (скандинавский аналог Венеры) ездила на колеснице, запряжённой кошками. Американский гравёр и иллюстратор эпохи модерна Донн Филипп Крейн изобразил её в обществе брата — скандинавского бога солнца, лета и плодородия Фрейра.

Доли мужчин и женщин в британском и российском парламентах.

Иллюстрация к древнеанглийскому рукописному Шестикнижию XI века изображает суд фараона в привычном для иллюстратора виде: заседание короля и его совета «витанов», или «мудрых».

Magna Carta — Великая хартия вольностей. Один из списков конца XIII века. Оригинал, подписанный королём, не сохранился, потому что современники не придавали этому документу большого значения.

А. П. Рябушкин. Царь Михаил Феодорович на заседании боярской думы. 1893.

Заседает палата лордов британского парламента. В 2006 году должность лорда-канцлера, спокон веку отвечавшего за заседания обеих палат, была заменена должностью лорда-спикера, а ответственность ограничена только верхней палатой.

Заседает Государственная дума Российской Федерации.

«Причиной не столько моё субъективное мнение, сколько моя принадлежность культурной традиции…» Я написала это и остановилась. По всему получалось, что я исключаю оппонента из людей, принадлежащих культурной традиции вообще какой бы то ни было. Этого я совершенно не имела в виду. Пришлось дописать в скобках «одной из» и садиться думать.

Пользуйся я английским языком, неопределённый артикль со смыслом «один из многих» не дал бы проблеме даже возникнуть. Сколько копий поломано в русскоязычных полемиках просто потому, что в отсутствие артиклей совершенно невозможно понять, где «один из многих», а где «единственный». Иной раз закрадывается подозрение, что старая шутка «мнения делятся на моё и неправильные» или поиски единственно верного решения на все случаи жизни, это не более чем побочный эффект безартиклевого языка.

Что касается артиклей, умеряющих претензии сказанного на универсальность, русский язык полемики и анализа благополучно развил заменители — всевозможные «некий», «некоторый» (и парадоксальным образом — «определённый», как раз в обратном смысле). Дело в том, что, даже если какие-то оттенки смысла не «зашиты в дефолтные установки» нашего языка — в его грамматику, мы при необходимости выражаем их ценою всего лишь немного большего расхода печатных знаков; это называется — передать чужой грамматический смысл описательно. Но сколько ещё существует в родном языковом строе тайных механизмов, которые незаметно формируют наши представления о вещах?

«Мне во сне привиделось…»

Достаточно сравнить русский языковой строй с английским, этой «космолингвой» глобального мира, как глазам открывается удивительная картина.

Например, слово, которое мы сегодня чаще встречаем в значении «руководить» — manage (да, оно действительно происходит от латинского manus — рука), школьники выписывают в тетради со значением «удаваться, получаться». В этой возвратной частице –ся прячется ловушка: то, что по-английски I managed, по-русски окажется «Мне удалось». То есть не я лично, в именительном падеже, что-то сделал, а некое неназываемое «оно» пришло со стороны и мне удалось. Вообще, синтаксические конструкции родного языка чаще, чем хотелось бы, грамматически представляют человека безвольной игрушкой внешних сил: мне нравится, мне видно, мне слышно, у меня получилось — во всех этих конструкциях герой сообщения, которому, казалось бы, сам Бог велел стоять в позиции подлежащего, в именительном падеже, как это происходит в английских эквивалентах (I like, I can see, I can hear, I succeeded in…), представлен не субъектом, а пассивным объектом «действия», которое совершает, надо думать, некое загадочное «оно». «Оно» получилось у меня — где-то на моей территории, само, а могло бы пойти в другое место или вообще не получиться — кто его, это своевольное «оно» знает, что оно решит? «Оно» само мне понравилось, само привиделось, послышалось или подумалось.

В английском языке любое предложение обязано иметь подлежащее — субъект, действующее лицо, «возглавляющее» предложение даже в пассивном залоге (никаких «мне не сказали, меня не пре-дупредили» — I haven’t been told, и точка). Отступления от этого правила достаточно редки и изощрённы.

Коллекция русских неопределённо-личных и обобщённо-личных форм, понижающая главного героя в грамматическом статусе, может по своему богатству сравниться только с коллекцией русских же суффиксов, выражающих эмоциональное отношение говорящего к называемому. Лёгкость, с которой хрестоматийный «парень» по нашему произволу превращается в паренька, парнишку, парнишечку и парнище, не имеет аналогов в европейских языках. А как объяснить иностранцу, что случилось с «синим», что он стал «синеньким», или что «тихонечко» — это не «маленькое тихо»? Выразить по-русски широчайший спектр эмоционального отношения к предмету разговора, причём преимущественно в духе «ах ты, мой маленький», неизмеримо легче, чем по-английски. А вот взять на себя ответственность и единолично (а не обобщённо или неопределённо-лично) стать героем собственного действия — похоже, труднее.

Однако в том, что касается выбора синтаксических конструкций, мы всё-таки свободны взять ответственность на себя. Ничто не мешает современному человеку сказать «я смог…» вместо «мне удалось…» и «я считаю…» вместо «общеизвестно, что…». Правда, для этого придётся преодолеть некое культурологическое табу. Легко «якать» англичанам, которые почтительно пишут это местоимение с заглавной буквы, а в русском языке, как известно, «я — последняя буква алфавита», о чём носителям языка с пелёнок напоминают воспитатели и учителя.

Но со словарём всё ещё сложнее. Многие слова современной речи, например общественно-политического дискурса, которые кажутся точными аналогами их англоязычных партнёров, на самом деле значат для нас немного другое просто в силу своей иной этимологии и того, что лингвисты называют внутренней формой слова.

Человек ли женщина?

Что такое внутренняя форма? Посмотрите на слово «друг». Всего один «незамыленный» взгляд отделяет нас от осознания, что оно родственно слову «другой» — второе отбрасывает свой отсвет на первое, уточняет его значение. Не надо заглядывать в этимологический словарь Фасмера, чтобы далее увидеть, что с ним же ассоциируется слово «дружина» — однородное военизированное мужское сообщество.

Если теперь обратиться к его словарному переводу на английский — friend, то ассоциации окажутся иными. Английское friend этимологически связанo с древнеанглийским freogan — любить, чтить, проявлять благосклонность (Фрейей звали скандинавскую богиню любви, аналогичную римской Венере и греческой Афродите). Кстати, от того же «любить» происходит и английское free — свободный. Хотелось бы приписать этому родству возвышенный поэтический смысл, но на самом деле «возлюбленными» этикетно называли друг друга члены древнегерманского клана, рода или племенного объединения, то есть люди в рамках своего общества полноправные, в отличие от рабов. «Свой — значит, свободный», эта логика отражена и в русском «свобода», этимологически происходящем из того же общеиндоевропейского корня-источника, что и «свой». Итак, «друг» — это, прежде всего, боевой товарищ («дружина»), а friend — это свободный человек одного с тобою рода-племени, «возлюбленный и чтимый» в этом качестве, независимо от его возраста и рода занятий. Подчёркивая высокую, жизненную значимость боевого товарища, русский язык противопоставляет «друга» «приятелю» (внутренняя форма второго тоже вполне понятна) — разделение, отсутствующее в английском языке, где словом friend охватываются и тот, «с кем пойти в разведку», и приятель, и просто знакомый.

Ещё один пример внутренней формы — английское woman и его русский, казалось бы, буквальный эквивалент «женщина». Слова «жена» и «женщина» восходят к общеиндоевропейскому корню gen со значением «род», «порождать». Английское же woman происходит из стянутых в одно древнегерманских слов wif — женщина и man — человек (изначально это слово относилось к обоим полам), то есть буквально woman — это «человек женского рода», а «женщина» — «родительница». Неудивительно, что в русскоязычном сознании женщина — это «прежде всего мать», а в англоязычном — партнёрша, significant other («значимый другой»), и мать Иисуса Христа мы называем Богоматерью, а Запад — Девой Марией. Неудивительно также, что и законодательные нормы, защищавшие имущественные права «женщины-человека», появились уже в англосаксонский период (V—XI века).

Думать или говорить?

Как мы видим, словарный смысл может быть один и тот же, но внутренняя форма — связи, в которых «исторически замечено» то или иное слово, — неявным образом влияет на его восприятие и употребление, иногда довольно сильно.

Например, одиозное «парламент — не место для дискуссий» формально — действительно оксюморон, потому что слово как раз восходит к французскому parler — говорить. Буквально «парламент» — это «говорильня». Но русский язык вообще не доверяет разговорам. «Говорильня» окрашена негативно, да и синонимический ряд, за вычетом одного-двух нейтральных слов, не жалует устной коммуникации: судачить, болтать, вещать, трещать, молоть языком, базарить — не самые респектабельные занятия…

Совсем иное дело — думать. Это похвально и поощряемо. Поэтому Дума, хотя формально и служит аналогом парламентов как коллегиальных органов власти, совершенно не идентична им в сознании носителей языка и, возможно, действительно не является местом для дискуссий. Мыслителей они только отвлекают.

Состав тех, кто говорит в парламенте, и тех, кто думает в Думе, «этимологически весьма различен».

В Думе заседают бояре — родовая, наследственная знать. Кстати, слово «знать», «знатные люди» — этимологический брат латинского nobilis — благородный, оба слова восходят к праиндоевропейскому gno- со значением «знать» и относятся к тем, кто известен и славен. В эпоху, не располагавшую средствами массовой коммуникации, всю надежду прославиться и получить политический вес крупные военные вожди возлагали на сказителей, бардов — профессионалов слова: известность, созданная ими, жила долго и распространялась далеко.

Этимология слова «боярин» неоднозначна, но наиболее убедительно историки языка возводят его изначальную форму «болярин» к древнетюркскому boila — богатый, знатный; строго говоря, боярин недалеко ушёл от бая.

«Ввиду распространённых представлений о боярской думе как учреждении, — пишет русский историк первой половины ХХ века С. Веселовский, — следует напомнить, что у дворян, которых царь “пускал”, или жаловал, к себе в думу, то есть в “советные люди”, не было ни канцелярии, ни штата сотрудников, ни своего делопроизводства и архива решённых дел. Царь по своему усмотрению одних думцев назначал на воеводство <...> других отправлял послами в иноземные государства, иным поручал, “приказывал” какое-либо дело или целую отрасль управления, наконец, некоторых оставлял при себе в качестве постоянных советников по текущим вопросам государственного управления». Иван Грозный в переписке с Курбским формулирует свой идеал отношений с советниками так: «Жаловати сами своих холопей вольны, а и казнити вольны есмы».

Покладистые «холопья» заседали в Думе, вынося решения с формулой «по государеву указу бояре приговорили...», пока указом Петра I её не сменил Сенат, отсылающий к Древнему Риму и знаменующий тем самым имперские амбиции молодой страны. Латинское senat восходит к корню senex — старый, старший и означает буквально старейшин. Российский Сенат был не столько попыткой разделения властей, сколько попыткой единовластного правителя делегировать часть своих государственных забот с возможностью так или иначе контролировать ход процесса. В разные эпохи монаршая воля к такому делегированию была различной, а сложность сенатской структуры в основном возрастала. В результате одной из главных заслуг «старейшин» (часто весьма третьестепенных и малозначимых в масштабах империи людей) стала феноменальная, прославленная русской литературой бюрократия и специальные законодательные нормы, серьёзно (под страхом судебного преследования) ограничивавшие право подданных жаловаться на Сенат.

Итак, образ коллегиального органа власти в сознании носителя русского языка — это собрание старших, лучших, непререкаемо авторитетных людей, чьё дело — думать за всю страну.

Главные или равные?

А что собой представляет этимологически парламент британский? Сегодняшняя Великобритания чаще всего называет этим словом палату общин, чья влиятельность в политическом процессе гораздо больше, чем у палаты лордов (последняя скорее служит резервом министерских кадров и, по мнению многих, рудиментарна), однако так было не всегда.

Официальный предшественник парламента — существовавший с VII века на Британских островах witenagemot, совещательный орган, представлявший интересы знати и духовенства при англосаксонских королях. Слово означало «собрание мудрых людей», от древнеанглийского witan — мудрец, советник и gemot — собрание. Его предком, в свою очередь, считаются германские племенные собрания, аналогичные нашему новгородскому вече.

Witenagemot (витенагемот) существовал столько, сколько англосаксонская династия, и закончился с норманнским завоеванием. Однако при Вильгельме Нормандском существовал его собственный совет крупнейших баронов и церковных иерархов, все — со своими интересами и амбициями. Иван Грозный этого бы не одобрил: бароны и церковь — постоянная головная боль английской короны в Средние века, без них невозможно, с ними — очень трудно. В начале XIII века королевская власть ослабевает настолько, что Иоанн Безземельный под давлением баронов подписывает на острове Раннимид, посреди Темзы, Великую хартию вольностей, Magna Carta.

Латиноязычный оригинал с королевским автографом не сохранился, а из переводов, которые тут же курьерами (спасибо дорогам, построенным римлянами) были разосланы по всей стране, до нас дошло лишь четыре экземпляра. По сути, в момент подписания это был достаточно рабочий документ, известный как «тезисы баронов» и попросту расширявший их права. В тот же год Иоанн отказался соблюдать Хартию, его наследники то подтверждали свою приверженность Хартии, то нарушали её, потом о Хартии надолго забыли и вспомнили только в патетические времена Реформации. Потом она и вовсе устарела, но одну строчку из неё до сих пор знает каждый школьник в Великобритании: «Ни один свободный человек не может быть схвачен, посажен в тюрьму, лишён имущества, иначе как по законному приговору суда равных».

К тому моменту, когда, через 50 лет после Раннимида, в Англии возникнет первый парламент — тот, что даст повод ей называться «матерью европейского парламентаризма», — эти слова уже сказаны, и именно «равных» парламент и объединяет.

Это пэры.

Пэр — не титул, а обобщающая категория для представителей любого из пяти дворянских сословий Англии. Слово происходит от латинского par — равновеликий, равный, одного качества и достоинства и в современном языке распространилось весьма широко: социальные психологи рассуждают о влиянии peer group — одноклассников, ровесников, товарищей по субкультуре — на неокрепшие души подростков; и об эффекте peer pressure (группового давления) — в целом того, что неявно заставляет человека «не выделяться из своих». Научные журналы самой высокой пробы относятся к категории peer reviewed: публикации в них проходят экспертизу внешних представителей научного сообщества, а не нанятого специально для этой цели редакционного эксперта. Идея совместной принадлежности к какой-то группе и равноценности внутри этой группы в термине peer выражена очень отчётливо. Интересно, что для переноса соответствующего психологического понятия в русский язык пришлось воспользоваться словом «группа»: слово «пэр» в русском воспринимается как «кто-то знатный и важный», а собственного термина — с акцентом на равенстве членов группы между собой — нет.

Таким образом, в отличие от «места, где думают старейшие», британский парламент этимологически оказывается «местом, где разговаривают равные».

Где нет разговора, нет и договорённости. Без пэров отечественный политический дискурс прожить может, но гораздо труднее обойтись без другого термина, неотъемлемого от коллегиальных способов принятия решений. В ранние 1990-е, на заре строительства в России демократических институтов, в язык пришло было слово «консенсус» — довольно невезучее заимствование, которому так и не нашлось ни перевода, ни применения. Этимологически оно состоит из латинских приставки con-, означающей совместность, совокупность, и корня sensus — «смысл, понимание, восприятие». Попытки растолковать себе и друг другу, что стоит за этим термином, приводили носителей русского языка к «согласию» и «единомыслию», на которые у посттоталитарного общества была вполне объяснимая аллергия. Никем не понятый и осмеянный, консенсус ушёл из обихода и сейчас употребляется разве что иронически.

Ничего удивительного, что сегодняшние, весьма разнообразные участники общественно-политического процесса открывают для себя необходимость договариваться в муках и на собственный страх и риск. Ни процесс, ни соответствующий результат русскоязычной политической терминологией не предусмотрены.

Возможно, со временем для «необходимости разговаривать», к которой сейчас апеллируют абсолютно все общественные институты, найдётся адекватный термин. А может быть, и сами эти слова превратятся в терминологическое клише и станут частью и гражданского, и бытового сознания. Не в словах, в конце концов, дело. Главное — это прекратить наконец «думать за других» и начать разговаривать.

№2, 2012