ТИШАЙШИЙ. СТРОПТИВЫЙ ПАТРИАРХ
Кандидат исторических наук И. АНДРЕЕВ.
"Отец мой имел дело с одним бородачом, а я с тысячами", - говаривал Петр I, имея в виду свою борьбу с противниками его реформ и противоборство отца с патриархом Никоном. Петр не совсем точен: одних раскольников при Тишайшем насчитывались тысячи. Но даже если согласиться с Петром, то надо добавить: да, Алексей Михайлович имел дело с одним "бородачом", но зато каким!
Энергии у этого патриарха хватало, казалось, на все. Он проводит церковную реформу, столь же решительную, сколь и неловкую. Он вмешивается в государственные дела и в отсутствие царя самовластно распоряжается в Боярской думе. Он подавляет всякое инакомыслие, каждое встречное слово. Не особенно теоретизируя, Никон реализует свой жизненный образец: возвышает "священство", в "священстве" - патриаршество, в патриаршестве - себя. Очень скоро против властолюбивого патриарха возникает пестрая и "разночиновная" оппозиция. Будущие раскольники, например, видели в Никоне главного виновника утраты право славной церковью древнего благочестия. А для рядового духовника всякая перемена - это всегда ново, неудобно и тревожно.
ССОРА
Сложно складывались у Никона отношения с боярством. Получив от царя Алексея Михайловича титул "великого государя", Никон воспринял его как возможность соправительства, аристократия же усмотрела в нем нарушение всех традиций. Соправительство еще терпели в условиях чрезвычайных, послесмутных - тогда первым соправителем, "великим государем" стал патриарх Филарет. Его властный норов приходилось сносить не только боярам, но и родному сыну, царю Михаилу Федоровичу - первому Романову на троне. Когда Филарет умер, соправительство тут же упразднили, патриархов перестали величать титулом "великий государь", да и подбирали их таким образом, чтобы были "ко царю не дерзновенны".
Никон сумел вернуть все ко временам патриарха Филарета. В 1652 году, давая согласие в стенах Успенского собора занять освободившийся патриарший престол, он потребовал от царя и бояр полного послушания и невмешательства в церковные дела. Алексей Михайлович дал на то свое согласие. Время, однако, показало: стороны по-разному понимали границы этого послушания. Царь полагал, что предоставляет патриарху свободу в делах веры. А Никон имел в виду право поучать и наставлять самого Тишайшего, то есть соучаствовать в делах государственных. Недаром о Никоне и его властолюбии сложили присказку: "Он любит сидеть высоко, ездить далеко".
Но одно дело - недовольство и недовольные, другое - действительная оппозиция и борьба. Как бы ни были крикливы будущие раскольники, не они стали главной опасностью для Никона. Аристократия, боярство - вот кто принялся валить его.
Сила Никона заключалась в царской приязни. Психологически это объяснимо. Человек сомнений и рефлексий, Алексей Михайлович испытывал постоянную потребность в поддержке. Никон уловил это стремление царя к устойчивости, уловив же, сумел убедить, что он и только он - единственный "собинный друг", то есть "особый", который разделит с ним все тяготы и обережет от неудач. Долгое время Никон был для Алексея Михайловича именно таким человеком - опорой в царствовании и жизни.
Да и не так слеп и благодушен был Тишайший, как иногда его представляют: многое в делах патриарха было его делами. Царь сам горячо стоял за церковное "устроение" и "оцерковление" жизни. Ратуя за торжество православия и православной церкви, патриарх одновременно возвышал Московское православное царство и сулил Алексею Михайловичу поприще воистину вселенское. Потому-то властные поползновения первосвятителя царь не сразу осознал как "утеснение" его самодержавной власти.
Однако противники Никона избрали единственно верный путь разрушить "сердечное согласие" царя с патриархом, опираясь на самую болезненную для Алексея Михайловича тему - его самодержавство.
Очень кстати тут оказались противники церковных реформ. Люди шумные и ярые, они как нельзя лучше подходили для открытых нападок на Никона за проведенные им реформы церковных обрядов, за правку книг. И не только за это. Сторонники древнего благочестия громко обвинили патриарха в умалении государевой чести. Недруг Никона, бывший протопоп Казанского собора Иоанн Неронов (после пострига - старец Григорий), в начале 1658 года прямо обращается к царю: "Доколе терпишь такова Божию врагу? Смутил всею рускою землю и твою царскую честь попрал и уже твоей власти не слышать на Москве, а от Никона всем страх, и его посланники пуще царских всем страшны".
Боярство тоже не упускало случая бросить тень на патриарха. А для Тишайшего не было более жалящих упреков, чем намек на то, что он, царь, не гроза.
Внешне конфликт патриарха с царем выглядел как столкновение характеров и темпераментов. Это действительно так. Однако еще историки конца XIX - начала XX века отмечали, что происходившее далеко выходило за рамки личных отношений. Правильнее даже сказать: противостояние было неизбежно, к нему вело развитие страны и власти.
НАПРЯЖЕНИЕ
Взаимоотношения властей светских и духовных официально выстраивались согласно византийской "симфонии", предполагавшей гармоническое сосуществование двух самобытных властей. Однако на деле "симфонию" давно переиначили на русский лад. Церковная независимость сводилась к известной автономии, которая также не оставалась неизменной. Все дело было в мере. А мера на практике выражалась в том, кто и как ее толковал. Поэтому, когда Никон, исходя из суверенности своей святительской власти, стал ставить и низводить епископов помимо государя, все восприняли это как нарушение прав царя. Иными словами, патриарх, поступая в соответствии со своим представлением о мере патриаршей власти, вошел в противоречие с традиционным ее пониманием.
Однако Никон не всегда и не везде сторона наступающая. Образ сурового владыки, стеснившего до удушья богобоязненного и почтительного Алексея Михайловича, в значительной мере создан усилиями врагов (это оказалось нетрудно из-за невоздержанности Никона). На деле же патриарху часто приходилось обороняться. Россия в ту пору упрочала себя как централизованное абсолютистское государство, и многие права и привилегии церкви вступали с таким государством в противоречие. Новые светские мотивы и ценности начинают теснить церковь. Недаром в обвинениях опального Никона и в его оправданиях столь ощутимо предчувствие будущего петровского посягательства на церковь и патриаршество.
Итак, напряженность между царем и патриархом нарастает. Противники не упускают случая подчеркнуть властолюбие и гордость патриарха. Конфликт приобретает зримые очертания, его сопровождают неожиданные вспышки царского гнева. Когда в канун Богоявления Никон, вопреки наставлению антиохийского патриарха, святил воду один раз, а не дважды, Тишайший вдруг обрушился на него: "Мужик, невежда, б... сын!" Не стоило бы придавать большое значение этой выходке, случись она единожды. Однако за первой последовали другие. Во всем усматривается перемена: совсем еще недавно царь не позволял себе такое. К 1658 году от прежней сердечности отношений не остается и следа. Никона отстраняют от государственных дел. С ним перестают советоваться.
6 июля 1658 года, во время торжественной встречи грузинского царевича Теймураза, окольничий Богдан Хитрово ударил палкой патриаршего стряпчего, князя Мещерского, "уязви его горко зело". Никон потребовал немедленно наказать Хитрово. Алексей Михайлович обещал разобраться, но медлил, не желая наказывать своего любимца.
Спустя два дня последовало новое оскорбление сана. На празднике Казанской Божией Матери царь присутствовал на всех службах - за ним традиционно посылал патриарх. На этот раз Алексей Михайлович на зов не явился. Чем не демонстрация недовольства? А 10 июля, на празднике Ризы Господней, князь Юрий Ромодановский, придя в Успенский собор, объявил Никону о царском гневе: мол, патриарх сам "пренебрегает" государем, называя себя "великим государем, а у нас един великий государь - царь". (В этих словах была излита, скорее, не царская, а боярская обида.)
Никон возразил, что сей титул получил от самого Алексея Михайловича. В ответ последовало внушение: мол, царь "почте тебя, яко отца и пастыря, но ты не уразумел, и ныне царское величество повеле...отныне не пишешься и не называешься великим государем, а почитать тебя впредь не будет".
ТЯЖБА
То, что произошло следом, убедительно доказывает правоту слов историка русской церкви, протоиерея Георгия Флоровского: "Тайна Никона в его темпераменте". Уязвленный, оскорбленный, негодующий Никон не захотел откладывать развязку и сделал ход первым! В конце одной из церковных служб он отставил в сторону свой святительский посох и объявил: "От сего времени не буду вам патриарх!" Переодевшись в монашеское одеяние и взяв заранее припасенную клюку, Никон двинулся к выходу из собора. Началось смятение. Крутицкий митрополит побежал докладывать о происшедшем царю. Но даже известие об уходе владыки не заставило Алексея Михайловича вмешаться - так он распалился.
Вместо государя пришел боярин А. Н. Трубецкой. Князь поинтересовался, почему Никон оставляет патриаршество, не посоветовавшись с царем, "и от чьево гоненья, и кто его гонит?" Никон объявил, что уходит по своей воле, "ни от какаго гонения, государева гнева на меня никакаго не бывало". В ответе легко угадывается голос попранной гордыни: Никон специально не задевает государя - пусть того изгрызет совесть. Патриарх превращался в несправедливо гонимую жертву - ход превосходный, основанный на тонком знании натуры царя.
Диалог с Трубецким Никон закончил просьбой передать грамоту царю и испросить для него, смиренного богомольца, келью. Алексей Михайлович письма не взял, патриаршество просил не оставлять, а при словах о келье (если передавший царские речи Трубецкой ничего от себя не прибавил) просто посмеялся над Никоном: келий на патриаршем дворе и без того много, "в которой он похочет, в той живи".
Не на такой ответ рассчитывал владыка. В памяти представал мягкий и податливый царь, внимающий его советам. Он и сейчас таков. Надо только вновь завладеть его волей, освободив от недругов. А что сильнее может испугать такого государя, чем уход гонимого им архипастыря? Никон пугал, царь не пугался. Никон не учел, что Алексей Михайлович уже не тот, что прежде. Оглушительные победы России 1654-1656 годов в войне с Польшей за обладание Украиной, лесть придворных и медоречивые слова хитрых греков вскружили ему голову…
Оставалось стоять на своем: "Уже я слова своего не переменю. Да и давно у меня о том обещание, что патриархом мне не быть", - объявил Никон и мимо Патриаршего двора двинулся к Спасским воротам. Их не сразу отворили, и, должно быть, присевши в ожидании на ступеньку, он еще таил в душе надежду: одумаются, вернут, раскаются? Не одумались и не вернули. Ворота распахнулись, и новоявленный странник вышел из Кремля.
Тяжба между Алексеем Михайловичем и Никоном, удалившимся в Ново-Иерусалимский монастырь, начавшись (по крайней мере, внешне) как реакция Никона на нанесенную ему обиду, по мере развития превратилась в принципиальное противостояние. В устах Никона царь дал место "неправедному гневу", "церкви обид много стало", "преступив Божественные правила", государь "суд церковный отнял". И тогда патриарх не стерпел, восстал и ушел… А Алексей Михайлович двигался в обратном направлении. Он защищал принцип "царство", но в своей защите претерпел от Никона такие оскорбления, что стал испытывать раздражение и неприязнь.
Вначале казалось: конфликт разрешится быстро. Никон уйдет сам, ибо громогласно объявил, что "сошел с патриаршества собою" и "только де я похочу быть патриархом, проклят буду и анафема". Однако очень скоро выяснилось, что Никон оказался во власти своего переменчивого настроения: объявил, что оставил престол, но не архиерейство.
НАКАНУНЕ СУДА
Дело запутывалось. В 1660 году собравшийся Собор осудил и низложил Никона. Однако тот отказался признать законность (каноничность) подобного решения и потребовал суда равных - вселенских патриархов. Но собрать несколько восточных патриархов в Москве, пускай и падких на царские щедроты, было трудно. Однако иного выхода для царя не было. Никон тоже вступил в переписку с патриархами, но сделал это очень неловко. Особенно повредило ему письмо 1665 года Константинопольскому патриарху Дионисию, в котором он представил свое положение в самом мрачном свете: всюду "злобство, вражда и ложь". Столь же печально, по словам Никона, и положение церкви, стесненной царской властью. Но письмо перехватили. Нетрудно догадаться, насколько возмутился царь написанным: для него все в письме было страшной клеветой, порочащей его перед православным миром.
Оказавшись в опале, патриарх поневоле взялся за перо. Протопопа Аввакума из него не вышло: не та мера таланта, не та и тема. Особенно пространным оказалось сочинение - ответ на вопросы-обвинения боярина Стрешнева и на рассуждения грека Паисия Лигарида.
Паисий Лигарид - человек, безусловно, умный и образованный (он окончил греческий коллегиум святого Афанасия в Риме, созданный специально для соединения греческой и римской церквей), но отличался полной беспринципностью. Это качество плюс обширные богословские познания делали его тогда незаменимым. Лигарид мог, кажется, доказать все что угодно, лишь бы польстить сильному. А сильный (это Паисий смекнул с первого шага на московской земле) сидел в Кремле, а не в Ново-Иерусалимском монастыре.
Паисий обворожил царя своей ученостью и обходительностью и был привлечен к делу Никона. Позднее, когда выявились многие щекотливые обстоятельства жизни Паисия, Алексей Михайлович оказался в двусмысленном положении. Обнаружилось даже, что за одно из пропапских сочинений восточные патриархи предали Паисия анафеме. Но царь был уже слишком тесно связан с ним делом Никона. Осудить Лигарида значило бы дать повод к торжеству опального патриарха. Потому, когда Паисий принялся оправдываться, царь должен был поверить. Репутация ученого грека стояла в Москве чрезвычайно высоко, возможно, поэтому ему поручили "отшлифовать" обвинения против Никона, придав им богословскую монументальность.
Это уже было серьезно. Никона принудили держать ответ. Главная тема его возражений хорошо известна: "священство выше царства". Патриарх развернул теперь эту тему многопланово: священство "честнее" царства, священство "преболе" царства, священство приемлет "начальство" не от царей, царей же "на царство помазует" священство.
Утверждение Никона не было новацией, и в учениях отцов церкви говорилось о превосходстве священства. Но только - в духовном отношении, поскольку небесные блага, даруемые через церковь, не могут быть равнозначны благам земным, получаемым и охраняемым государством. Во исполнение идеи "симфонии властей" объявлялись неприкосновенными все установленные властью Вселенских соборов святые каноны. На них, стоящих неизмеримо выше гражданских законов, смотрели как на что-то неизменное, чему должны были подчиняться все. Более того, последние должны находиться в согласии с первыми.
Именно поэтому Никон чувствовал себя вправе отвергать многие статьи Соборного уложения. Особенно его возмущало вмешательство светской власти в церковный суд. В своем сочинении "Разорение" он вспоминает о заклятии, прозвучавшем в Уставе святого Владимира и грозившем нарушителю отречением: "...Лишается он имени христианина, и все такие да будут прокляты св. отцами". Напоминание недвусмысленное, оно адресовано самому царю Алексею.
Обвиняя и осуждая, Никон мечтал о возвращении. Однако делал это по-своему. Иногда хитрил, изъявляя согласие пойти на уступки, но, словно вспомнив внезапно о своем высоком предназначении, упрямился и все рушил. Воистину, он был слишком резок и самобытен, чтобы стать "ласкательным". Царь ждал никоновского покаяния, за которым могли последовать встречные шаги (правда, Никон предпочитал иную схему: возвращение без покаяния). По этому сценарию предпринята одна из попыток примирения. Патриарший боярин Зюзин уверил Никона, что Алексей Михайлович давно сожалеет о своем проступке. Надо лишь сделать первый шаг, объявиться в Москве. И Никон решился. В ночь на 18 декабря 1664 года он неожиданно прибыл в Москву. Его появление в Успенском соборе вызвало страшный переполох. Он же повел себя бесспорным владыкой, взял оставленный им шесть лет назад патриарший посох, призвал к благословению духовенство. Те помялись и... пошли к руке.
Между тем известие о приезде патриарха достигло царских палат, вызвав не смятение, а возмущение. Собрались ближние люди, бояре объявили Никону царскую волю: он должен возвратиться в монастырь. Не помог и последний аргумент Никона, заранее приготовленное письмо с описанием очередного патриаршего видения: явившийся ангел передал ему божественное повеление вернуться на архипастырский престол. Однако давно прошли времена, когда к видениям Никона относились с пиететом. Видение Никона истолковали тут же с издевательством: то его смущал ангел "черна", а не "светла", то есть посланник сатаны.
Московская неудача подкосила Никона. Утратив надежду на возвращение, он уже готов отречься от сана и взамен лишь просит сохранить за ним Ново-Иерусалимский монастырь, то есть то, что ему было некогда обещано. Но поздно. В Москву уже ехали патриархи для суда над ним.
СУД
Посланный на Восток иеродиакон Мелентий наконец нашел судей. В Египте он уговорил отправиться в Москву Александрийского патриарха Паисия, а в Грузии - собиравшего милостыни Антиохийского патриарха Макария. Правда, Мелентий, согласно наказу, не осмелился прямо говорить патриархам, для чего их столь настойчиво зазывают в Москву. Опасались, что известное грекофильство Никона может остудить намерения Макария и Паисия. Однако в Москве напрасно беспокоились. Приглашенные архиереи были из сговорчивых. Взялись за осуждение Никона вполне сознательно, побуждаемые надеждами на особую царскую благодарность. И не ошиблись. Их услуги обошлись казне чуть ли не в 200 тысяч рублей каждому - сумма для того времени огромная.
2 ноября 1666 года патриархи появились в Москве. Пять дней спустя в Столовой избе в присутствии духовенства и думных людей царь объявил о проступках Никона. Для ознакомления с делом требовалось время, тем более, что приходилось переводить с русского на греческий. И здесь необычайный вес приобретала фигура главного переводчика. Естественно, им мог быть только Паисий Лигарид. Умный Паисий обрушил на Никона град обвинений, в том числе несправедливых и вымышленных, и достиг своего. Патриархи готовы были соборно спросить с Никона отчета за его вины. Разбирательство еще не началось, а Никона фактически уже осудили.
Самого Никона привезли в Москву в ночь на первое декабря 1666 года. Ночное время выбрали неслучайно. Обратившись в гонимого, патриарх стал страдальцем и скоро снискал сочувствие - прямое следствие природного недоверия народа ко всякой власти, которая в сознании масс всегда преследует невинного.
На мосту перед Троицкими воротами сани остановили и обыскали. Все лишнее (а лишним посчитали даже захваченную снедь) отобрали. Поместили Никона на Архангельском подворье, близ Никольских ворот. Вокруг выставили многочисленную стражу, Никольские ворота затворили. Мало того, на всякий случай разобрали деревянный мост через ров перед воротами. Но надо знать Никона, которому чем хуже, тем лучше. В обстановке вражды, мелочного мщения и повсеместного отступничества он ощущал себя христианским мучеником.
Собор, призванный осудить владыку, открылся в декабре в царской Столовой палате. Самого Никона повезли туда с подворья на простых санях. У Успенского собора он велел остановиться: хотел выйти, помолиться. Но едва сделал несколько шагов, как двери собора перед ним затворились. Боялись непредсказуемой выходки Никона. Что пережил в этот момент опальный, не знает никто. Никон снова сел в сани (пешком не пошел, не по чину, хотя и близко было). Подъехав к месту, велел поставить свои простые сани рядом с богато изукрашенными уже прибывших патриархов: он берег высоту своего сана и ни в чем не желал уступить.
Итак, Никон шел в Столовую палату. И тут выяснилось, что устроители суда, стремившиеся все предусмотреть, не предусмотрели важнейшего - как встречать осуждаемого? Пока спорили, двери затворили и Никона не пускали. Решили встретить, не вставая. Но Никон шествовал по Кремлю с выносным крестом. (Эту манеру он перенял у католиков - там перед папой, кардиналами и нунциями несут большой крест, что, кстати, было истолковано как склонность Никона к "папизму" и поставлено ему в вину.) И крест внесли первым. Можно лишь догадываться, какая вышла сцена: крест, Никон, судьи и... пауза. Царь поднялся навстречу кресту, а получилось - Никону.
Вольно или невольно, но начало осталось за судимым, которого встретили как патриарха. Поэтому судьи поспешили указать Никону его место и предложили сесть не вровень с греками-патриархами, а ниже. Никон ответил с достоинством: "Места, где бы мне сесть, я здесь не вижу, а с собой не принес. Я пришел узнать, для чего меня звали". И остался стоять. Он простоял все заседание - десять часов!
Первым и главным обвинителем выступил царь. Явно чувствовалось стремление царя скорее освободиться от непомерной тяжести затянувшегося дела. Для него столкновение с Никоном - переживания глубоко личные, разрыв с некогда близким и почитаемым человеком. Извечная трагедия обманутого доверия: он его поднял, приблизил, возвысил в надежде обрести опору. И не обрел.
Царь говорил о самовольном оставлении патриаршества Никоном, когда тот, "никем не гоним", отрекся от своего сана. Главный обвинитель напомнил Никону известные слова о вечном оставлении кафедры и об анафеме. И действительно, в защите Никона сей момент был одним из самых уязвимых. В сердцах он и в самом деле говорил об анафеме, но затем отрекся и стоял на том недвижимо. Теперь кроме одного упрямства прибавил аргумент практический: уходя, он забрал с собой архиерейскую мантию, следовательно, об оставлении патриаршества не помышлял: "То де на меня затеяли"!
Далее Алексей Михайлович заговорил о вещах, особенно его обидевших. Он упомянул о попытках Никона связаться письмами с восточными патриархами, в которых на царя были возведены "многия безчестья и укоризны". Патриархи про то задали вопрос Никону, но тот парировал: "Что-де в грамотках писано, то и писано, а стоял-де за церковные догматы". В грамотах восточным патриархам Никон намекал на неправедный и беспричинный гнев государя на него и требование оставить престол. И все же он признал, что гонений на него не было и от государя никто не приходил с требованием оставить патриаршество. Гнев же у Никона был: обидели его человека, а удовлетворения ему не дали. Окольничий Богдан Хитрово тут же объявил, что ударил человека патриарха не узнавши, за проступок просил у патриарха прощения и тот его простил.
И вновь собор единодушен в том, что Никон ушел с патриаршества не от обиды, а по собственному соизволению, беспричинно - "с сердца". Формула эта звучит достаточно неопределенно, но зато какое точное попадание! Патриарх и в самом деле многое делал "с сердца" и уже потом - "с ума"…
Не в натуре опального патриарха было оправдываться, хотя, возможно, переступая порог палаты, он и хотел этого. Но слишком тяжелы предъявленные ему вины, слишком обидны уколы и неизменен бурный темперамент: патриарх не выдержал и сам перешел в наступление. Он объявил, что ныне на Москве, вопреки святым правилам, всякий церковный чин ставится по царскому указу, по указу же собираются соборы, судят и осуждают духовных. Царь отклонил обвинение: то, что делалось, всегда делалось в период межпатриаршества.
Патриархи признали Никона повинным в своевольном и беспричинном уходе с кафедры. Затем стали читать специально подобранные правила, дающие канонические основания для осуждения патриарха. Когда дошли до правила: "Кто покинет престол волею без навета и тому впредь не быть на престоле", - Никон взорвался и обрушился на своих судей: правила эти не апостольские, не вселенских и поместных соборов, оттого он их и не признает.
Не согласившись с правилами, на которых строился суд, Никон, по сути, прибегнул к аргументации своих противников по церковной реформе, давно сомневавшихся в благочестии греков. Но было ли травимому, разгневанному Никону до строгой логики? Оказавшись перед сонмом греческих иерархов-судей, людей в вере далеко некрепких и непостоянных, Никон был глубоко уязвлен. Кто судим и кто судьи?! Но не он ли в свое время сам привечал и возвышал греков?
Едва ли не единственным средством защиты на суде для Никона стала ирония. Ею он владел мастерски. Досталось от него всем: и тем, кто раскрывал рот, и тем, ктo довольно помалкивал. Московские бояре - великие ненавистники строптивого владыки - на суде молчали. Никон это красноречивое молчание приметил: "Благочестивый государь, - обратился он к царю, - девять лет они готовились к этому дню, а теперь и рта не могут открыть. Прикажи уж им лучше бросать в меня камни, это они скорее могут делать".
НИЗЛОЖЕНИЕ
Разбирательство завершилось. Патриархи обратились к епископам с вопросом о наказании Никона. "Пусть он будет низвергнут самым полным образом, ибо он виновен во многих винах", - потребовали те. Патриархи без возражений присоединились к мнению епископов.
12 декабря в патриаршей Крестовой палате участники собора подписали постановление о низложении Никона. Он принял приговор с достоинством. Или точнее - не принял и не согласился с ним, изначально отказывая такому суду в праве судить себя. Макарию и Паисию же бросил фразу, свидетельствующую о том, что ему до донышка понятен смысл устроенного представления: вы не осмеливались бы так говорить, не разреши вам такое царь. С этим спорить не приходилось, и патриархи предпочли благоразумно промолчать.
Затем последовала церемония низложения Никона. Она происходила в надвратной церкви Благовещения Чудова монастыря. Царь отсутствовал, прислав вместо себя бояр. Из русских епископов попытался уклониться от церемонии, сказавшись больным, Симеон Вологодский. Но даже такое нарушение единодушия не захотели допустить. Симеона принесли на носилках в церковь и положили в углу - "плакать". В присутствии членов собора перед Никоном прочитали соборное решение о его низложении: "А изе же кто от ныне дерзнет именовати его патриархом, да будет повинен во епитимиях святых отец". Александрийский патриарх собственноручно снял с теперь уже бывшего архипастыря клобук и панагию.
Никон и здесь не смолчал. Если они творят справедливое дело, то почему тайно? Где государь и народ? Пойдемте в собор, где принимал сан, снимите его прилюдно, на глазах тех, при ком его возводили в патриаршее достоинство! Ему отвечали: там или здесь - все едино, "а что государя здесь нет, в том воля его царского величества".
Перед тем как разойтись, Макарий прочитал старцу Никону поучение: жить следует тихо и немятежно, патриархом не называться и не писаться. Никон ответил резко, с вызовом: знаю и сам как жить, а вы бы лучше с клобука жемчуг и панагию между собой разделили... За упрямство на суде Никону отомстили. Увозили его в заточение в Ферапонтовский монастырь наскоро и по-воровски, чуть не заморозив насмерть: бывшему патриарху не дали даже нагольного тулупца покрыться.
Никону не нужно было искать причин своего падения. Он все прекрасно понимал, правда, отлично от нашего отстраненного понимания, где мало эмоций и много логических заключений. Никон же - клубок нервов. Иногда кажется, что он даже хотел, жаждал этого. Настало время страдать! Горестная, драматическая фигура. А ведь он знал безошибочный отечественный рецепт существования во власти. "Отчего это приключилось с тобой?" - задавался он вопросом и сам же находил на него "правильные" ответы: "Что бы ни приключилось - не говори правды, не теряй дружбы. Если бы ты вечерял с ними за роскошными трапезами, то этого не случилось с тобой".
Кто скажет, что это не так?!
Читайте в любое время
