ИМПЕРАТРИЦА ЕКАТЕРИНА ВТОРАЯ
Доктор исторических наук М. РАХМАТУЛЛИН.
Особая тема - личность Екатерины II, ее характер, внешность, манера общения с окружающими. О своей внешности сама она писала так: "Говоря по правде, я никогда не считала себя очень красивой, но я нравилась - и думаю, что это-то и было моей силой". Когда Екатерине исполнилось восемнадцать, придворные дамы все чаще стали говорить, что она с каждым днем хорошеет, и Екатерина, "дольше прежнего" вглядываясь в бесстрастное зеркало, не без самолюбования признает: "Я была высока ростом и очень хорошо сложена; следовало быть немного полнее: я была довольно худа <...> волосы мои были великолепного каштанового цвета, очень густые и хорошо лежали".
Пожалуй, наиболее достоверный портрет Екатерины II оставил английский посол в России лорд Бёкингхэмшир. В заметках, относящихся к 1762 году, он писал: "Ее императорское величество ни мала, ни высока ростом; вид у нее величественный, и в ней чувствуется смешение достоинства и непринужденности, с первого же раза вызывающее в людях уважение к ней и дающее им чувствовать себя с нею свободно <...> она никогда не была красавицей. Черты ее лица далеко не так тонки и правильны, чтобы могли составить то, что считается истинной красотой; но прекрасный цвет лица, живые и умные глаза, приятно очерченный рот и роскошные, блестящие каштановые волосы создают, в общем, такую наружность, к которой очень немного лет назад мужчина не мог бы отнестись равнодушно <...> Она была, да и теперь остается тем, что часто нравится и привязывает к себе более, чем красота. Сложена она чрезвычайно хорошо; шея и руки замечательно красивы, и все члены сформированы так изящно, что к ней одинаково подходит как женский, так и мужской костюм. Глаза у нее голубые, и живость их смягчена томностью взора, в котором много чувствительности, но нет вялости <...> Трудно поверить, как искусно ездит она верхом, правя лошадьми - и даже горячими лошадьми - с ловкостью и смелостью грума. Она превосходно танцует, изящно исполняя серьезные и легкие танцы. По-французски она выражается с изяществом, и меня уверяют, что и по-русски она говорит так же правильно, как и на родном ей немецком языке, причем обладает и критическим знанием обоих языков. Говорит она свободно и рассуждает точно".
Екатерина II оставила после себя множество автобиографических зарисовок - шутливых и вполне серьезных. Среди них и сочиненная ею во время веселых и шумных празднеств и балов по случаю рождения внука Александра эпитафия самой себе (1778 год): "Здесь лежит Екатерина Вторая <...> Вступив на Российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастие, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. Пощадливая, обходительная, от природы веселонравная, с душою республиканскою и с добрым сердцем, она имела [много] друзей. Работа ей легко давалась. Она любила искусства и быть на людях".
А вот уже вполне серьезный взгляд Екатерины на себя: "По природе снисходительная, я без труда привлекала к себе доверие всех, имевших со мною дело, потому что всякий чувствовал, что побуждениями, которым я охотнее всего следовала, были самая строгая честность и добрая воля. Я осмелюсь утверждать относительно себя, если только мне будет позволено употребить это выражение, что я была честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским <...> в соединении с мужским умом и характером во мне находили все приятные качества женщины, достойной любви".
Весьма важная для правителя огромной империи черта. В обширной переписке с близкими по духу людьми Екатерина II не раз выказывает и на деле демонстрирует готовность воспользоваться для "общего блага" знаниями и умением более сведущих людей без всякого ущемления своего "я": "Я всегда чувствовала большую склонность быть под руководством людей, знающих дело лучше моего, лишь бы только они не заставляли меня подозревать с их стороны притязательность и желание овладеть мною: в таком случае я бегу от них без оглядки". Она без всякого притворства и расчетливости превозносила личные достоинства заслуживающего похвал человека, не считаясь при этом с неизбежными пересудами. Так, характеризуя Г. А. Потемкина, имевшего тучу врагов, Екатерина прежде всего отмечает "его смелый ум, смелую душу, смелое сердце", он, подводит итог императрица, - "великий человек". О другом своем фаворите, Г. Г. Орлове, она говорила: "Гений его был очень обширен", "умел колебать умы, а его ум не колебался никогда". И таких примеров можно привести множество.
Екатерине II присущи и столь необходимые для верховного правителя качества, как твердость, решительность, мужество. Это дало основание близко знавшим ее современникам называть императрицу "непоколебимою". И тем не менее, управляя сложным государственным механизмом, Екатерина оставалась весьма гибким политиком, отнюдь не на словах демонстрируя обстоятельную взвешенность при выборе того или иного подхода: "Действовать нужно не спеша, с осторожностью и с рассудком". Она с полным основанием относила себя "к таким людям, которые любят всему знать причину", и в соответствии с этим старалась принимать адекватные конкретной ситуации решения.
Но, несмотря на природную гибкость ума, Екатерина II, как она сама признавалась, "умела быть упрямою или твердою (как угодно), когда это было нужно", но "никогда не была злопамятна <...> Во всех случаях человеколюбие и снисхождение к человеческой природе предпочитала я правилам строгости".
Внешняя политика Екатерины (этой темы мы не касаемся в данной статье) в рамках этических норм своего времени была последовательной и честной. Но при этом надо помнить и о публичном заявлении Екатерины II, как бы подводившем итог проводимому ею внешнеполитическому курсу - никто и никогда не сомневался в самостоятельности принимаемых императрицей решений: "В это столетие Россия не понесла убытков ни от какой войны и не позволит управлять собою".
Письма Екатерины иностранным корреспондентам содержат подробные описания ее занятий, образа жизни, интересов. Хозяйке модного парижского литературного салона г-же Жоффрен она, например, пишет: "В те дни, когда меня менее беспокоят, я чувствую более чем когда-либо рвение к труду. Я поставила себе за правило начинать всегда с самого трудного, тягостного, с самых сухих предметов; а когда это кончено, остальное кажется мне легким и приятным; это я называю приберегать себе удовольствие. Я встаю аккуратно в 6 часов утра, читаю и пишу до 8-ми, потом приходят мне читать разные дела; всякий, кому нужно говорить со мною, входит поочередно, один за другим; так продолжается до 11-ти часов и долее; потом я одеваюсь. По воскресеньям и праздникам иду к обедне; в другие же дни выхожу в приемную залу, где обыкновенно дожидается меня множество людей. Поговорив полчаса или 3/4 часа, я сажусь за стол; по выходе из-за стола, является Бецкой наставлять меня; он берет книгу, а я свою работу". (Иван Иванович Бецкой, внебрачный сын фельдмаршала князя И. Ю. Трубецкого, президент Академии художеств в Петербурге. Он пользовался полным доверием императрицы, был штатным ее чтецом. Под "работой" имеется в виду вязание, которое, как она пишет, "дозволяет думать совсем о другом и не раздражает".) "Чтение наше, - продолжает Екатерина, - если его не прерывают пакеты с письмами и другие помехи, длится до 5 часов с половиною; тогда или я еду в театр, или играю, или болтаю с кем случится до ужина, который кончается прежде 11 часов; затем я ложусь и на другой день повторяю то же самое как по нотам".
О своей полной погруженности в работу пишет она и г-же Бьельке, близкой подруге своей матери, в Гамбург: "Я от природы люблю суетиться, и чем более тружусь, тем бываю веселее". Прежде всего - это дела по управлению ее "маленьким хозяйством", как она называла свою государственную деятельность. Во время русско-турецкой войны 1787-1791 годов императрица буквально ими завалена. "Я с некоторых пор, - пишет она другу литератору Гримму, - работаю, как лошадь, и мне мало моих четырех секретарей: я вынуждена увеличить их число". По мнению позднейших ее биографов, "восприимчивостью и трудолюбием она превосходила многих великих деятелей в истории всех времен". "Привычка сделала с нами то, - писала она, - что мы отдыхаем, только когда голова уже окончательно на подушке, и тут еще во сне приходит на мысль все, что надо было бы сказать, написать или сделать".
Желания Екатерины были скромными, хотя и определяли многое, если не все в ее жизни: "Здоровье прежде всего; затем удача; потом радость; наконец, ничем никому не быть обязанной". Современники отмечали, что "она была проста в домашней жизни", отличалась чрезвычайной умеренностью в пище и питье. Но вместе с тем баснословная пышность русского двора при Екатерине изумляла иностранцев немыслимым соединением азиатской роскоши с европейской утонченностью.
То, что Екатерина II - мудрая правительница, признавали даже ее закоренелые недоброжелатели. Правда, В. О. Ключевский оценивал ее ум достаточно критически: "Это не была самая яркая черта характера Екатерины: она не поражала ни глубиной, ни блеском своего ума <...> У нее был ум не особенно тонкий и глубокий, зато гибкий и осторожный, сообразительный, умный ум, который знал свое место и время и не колол глаз другим, Екатерина умела быть умна кстати и в меру". Однако Екатерина обладала другим бесценным качеством, столь необходимым самодержавной правительнице, тем "счастливым даром", который позволял свободно ориентироваться в самой сложной ситуации, - "памятливостью, наблюдательностью, догадливостью, чутьем положения, уменьем быстро схватить и обобщить все наличные данные". Ее трудно было застать врасплох. Всегдашняя собранность и живая сообразительность помогали выбрать оптимальный вариант решения неожиданно возникшей проблемы.
Дидро не раз подолгу беседовал с Екатериной во время своего пятимесячного пребывания в России (в конце 1773 - начале 1774 года), наблюдая императрицу в реальной обстановке. Не имея ни малейшего повода для лести, он писал о ее "непостижимой твердости в мыслях", о "легкости в выражениях", о "знании быта и дел государства своего", о том, что "ни один предмет не чужд ей". Обобщая наблюдения современников, лучший и по сегодняшний день биограф Екатерины II дореволюционный историк А. Г. Брикнер признавал, что "познания и стремления Екатерины отличались не столько глубиной и основательностью, сколько широтою и разнообразием", и отмечал, что она "была как бы создана для престола: в истории мы не встречаем другой женщины, столь способной к управлению делами".
Буквально всех привлекало в Екатерине ее необыкновенное умение слушать и слышать собеседника. По словам австрийского принца де Линя, "она не говорила для того, чтоб только говорить, и внимательно выслушивала тех, которые с ней говорили". И в этом проявлялся не столько интерес к собеседнику, сколько желание расположить его к себе, приобрести его доверие и заставить раскрыться. И не только молодые, но и зрелые мужи испытывали на себе неотразимое обаяние императрицы, чем она, кстати сказать, умело пользовалась. Даже умудренный большим жизненным опытом и знанием всех хитросплетений дворцовой жизни статс-секретарь Екатерины II поэт Г. Р. Державин не раз бывал обезоружен ее невозмутимой любезностью. "Часто случалось, что рассердится и выгонит от себя Державина (поэт писал о себе всегда в третьем лице. - М. Р.), а он надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить; но на другой день, когда он войдет, то она тотчас приметит, что он сердит, зачнет спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить и тому подобное ласковое и милостивое, так что он позабудет всю свою досаду и сделается по-прежнему чистосердечным. В один раз случилось, что он, не вытерпев, вскочил со стула и в исступлении сказал: "Боже мой! Кто может устоять против этой женщины? Государыня, вы не человек. Я сегодня наложил на себя клятву, чтоб после вчерашнего ничего с вами не говорить, но вы против моей воли делаете из меня что хотите"".
По многочисленным отзывам современников, Екатерина II слыла открытым, душевным человеком, что чрезвычайно импонировало психологическому складу русского человека. О том же говорит ее всегда доброе ("материнское") отношение к своим ближайшим помощникам, к слугам. И другая важная черта, на нее указывает французский посланник Л. Ф. Сегюр: она "никогда не оставляла человека, к которому питала дружбу", и особо отмечает ее неподдельное уважение к личности человека, кем бы он ни был.
Энергичная, веселая по натуре Екатерина редко поддавалась унынию. В письме к Бьельке, написанном в тяжелую пору ее "привыкания" к трону, а общества к ней, есть примечательные строки: "Надобно быть веселою <...> только это одно все превозмогает и переносит. Говорю это по опыту: я много переносила и превозмогала в моей жизни, однако смеялась, когда могла, и клянусь вам, что в настоящую минуту, когда у меня столько затруднений в моем звании, я охотно играю, когда представляется случай, в жмурки с моим сыном и часто без него". Как она сама признавалась, "для людей моего характера нет в мире ничего мучительнее сомнения".
В сложной внутренней и внешнеполитической обстановке конца 1769 года, когда многие уже предвкуша ли ее падение, она пишет той же Бьельке: "Храбрее, вперед - выражение, с которым я одинаково проводила и хорошие, и дурные годы. Вот уже мне исполнилось сорок лет, и что такое настоящее дурное положение [по сравнению] с тем, которое прошло?" Ту же мысль она позже выразила в чеканной фразе: "Отважно выдерживать невзгоду - доказательство величия души; не забываться в благополучии - следствие твердости души". Вместе с тем Екатерина II была лишена свойственной немцам холодной рассудительности, больше являя собой пример, как она сама говорила, натуры "восторженной", "горячей головы". Возражая неумеренно льстивым попыткам представить ее "образцом во всех отношениях", она пишет: "Этот образец не только плох, но и непригоден для образца", так как "я вся состою из порывов, бросающих меня то туда, то сюда". Эта ее природная черта порой проявлялась и в государственных делах.
В 1767 году императрица, как мы помним, со всей страстью принялась за работу над "Наказом". Но, наткнувшись на непонимание, быстро охладела к своему детищу. В 1775 году она уже не менее горячо увлечена составлением "Учреждения для управления губерний" и склонна именно в нем видеть вершину своих законотворческих усилий. Однако спустя два года Екатерина II, казалось бы, ни с того ни с сего дает весьма критическую оценку всей своей деятельности, в том числе и законотворческой. Поводом послужила неудача со строительством совершенно нового по замыслу личного дворцового комплекса под Петербургом, в Пелле. "Я открыла только два дня назад, - признается она, - что я -"инициаторша" по профессии [и] до сих пор ничего не довела до конца из всего, что я начала".
Через год, как бы оправдываясь и не желая, видимо, разрушать прочно сложившееся в свете представление о ней как о неутомимом строителе, Екатерина поясняет: "Не достает только времени кончать все это. Таковы мои законы, мои учреждения: все начато, ничего не кончено, все из пятого в десятое; но если я проживу два года, все приведется в конечное совершение". Но спустя чуть более двух лет Екатерина с не свойственной ей грустью заключает, что дело, оказывается, отнюдь не в нехватке времени: "Никогда я так хорошо не сознавала, что я - прошедшее несовершенное, составленное из урывок". Согласимся, далеко не каждый из "избранных" способен столь самокритично взглянуть на себя.
Немало говорилось и говорится о чрезмерном честолюбии и тщеславии Екатерины II. Однако есть много достоверных свидетельств, опровергающих подобные характеристики. Одно из них - собственноручно написанные "Нравственные идеалы Екатерины II", на которые исследователи по какой-то причине не обращают должного внимания:
"Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора; отыскивайте истинное достоинство, хоть бы оно было на краю света: по большей части оно скромно и [прячется где-нибудь] в отдалении. Доблесть не лезет из толпы, не жадничает, не суетится и позволяет забывать о себе.
Никогда не позволяйте льстецам осаждать вас: давайте почувствовать, что вы не любите ни похвал, ни низостей.
Оказывайте доверие лишь тем, кто имеет мужество при случае вам поперечить и кто предпочитает ваше доброе имя вашей милости.
Будьте мягки, человеколюбивы, доступны, сострадательны и щедры; ваше величие да не препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в их положение, так чтобы эта доброта никогда не умаляла ни вашей власти, ни их почтения. Выслушивайте все, что хоть сколько-нибудь заслуживает внимания; пусть видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать. Поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись и все уважали.
Храните в себе великие душевные качества, которые составляют отличительную принадлежность человека честного, человека великого и героя. Страшитесь всякой искусственности. Зараза пошлости да не помрачит в вас античного вкуса к чести и доблести.
Мелочные правила и жалкие увлеченности не должны иметь доступа к вашему сердцу. Двоедушие чуждо великим людям: они презирают все низости.
Молю Провидение, да напечатлеет оно эти немногие слова в моем сердце и в сердцах тех, которые их прочтут после меня".
Изложенные в этом небольшом сочинении стержневые этические нормы в полной мере отвечали возвышенным представлениям "века Просвещения", и, если сама Екатерина не всегда их придерживалась, авторство этих строк делает ей честь.
Приведем несколько примеров, не отвечающих расхожим суждениям о "непомерном" честолюбии Екатерины II. В 1782 году жизнь северной столицы взбудоражена примечательным событием - открытием памятника Петру Первому, шедевра великого Фальконе. В умах особо ретивых льстецов тут же родилась мысль о сооружении такого же монумента в честь Екатерины. Ее реакция быстрая и недвусмысленная: "Я не хочу памятника <...> с моего ведома, конечно, это не будет исполнено". И действительно, при ее жизни не появилось ни одного памятника в ее честь.
И еще пример. В 1780 году была сделана вторая попытка (по инициативе Сената) официального "поднесения" ей титула "Великая". На вопрос Гримма, правда ли это, Екатерина отвечает внятно и просто: "Оставьте глупые прозвища, которыми некоторые мальчишки (имеются в виду сенаторы. - М. Р.) захотели украсить мою седую голову и за каковую ветреность им надавали щелчков, так как они еще не родились, когда все эти глупости были торжественно отвергнуты на собрании уполномоченных" (то есть во время работы Уложенной комиссии. - М. Р.). И когда в последующем Гримм в письмах к императрице, вслед за де Линем, употребляет обращение "Екатерина Великий", она резко пресекает его: "Прошу вас не называть меня более Екатерина Великий; во-первых, потому что не люблю прозвищ; во-вторых, мое имя - Екатерина Вторая".
Интересен и такой случай, хотя число их легко увеличить. После смерти Вольтера Екатерина, как известно, купила у его наследницы обширную библиотеку философа. Отсылая его родственнице вместе с деньгами и подарками письма "фернейского отшельника", она категорически запретила их публикацию: "Меня обвинят в тщеславии, если я отдам в печать письма, которые полны лестных для меня отзывов". Екатерина настоятельно просит не печатать и ее собственные письма к Вольтеру и не давать снимать с них копий, ибо она "не довольно хорошо пишет". Между тем известно, что письма Екатерины отличались не только глубоким содержанием, но и превосходным стилем, изяществом слога.
Екатерина II сумела избежать едва ли не самого губительного для всякой власти вообще, а для самодержавной в особенности - искушения лестью. Когда ей приходилось узнавать о себе и своих делах самые разноречивые мнения, то, обращаясь к одному из своих верных почитателей - Гримму, она без какой-либо рисовки вопрошала: "Послушайте, вы судите обо мне настолько же хорошо, насколько другие худо; кому же верить? Я возьму середину: буду думать, что я занимаю не первое место, но и не последнее в каком бы то ни было из веков". Можно смело утверждать, что, говоря "я", она имела в виду: за ней - вся Россия. Когда, к примеру, после заключения мира со Швецией в 1790 году Г. А. Потемкин в искреннем порыве поздравил императрицу с "плодом неустрашимой ее твердости", она без тени ложной скромности так оценила свое место в этом событии: "Хотя может показаться, что в словах много лести, я отвечала ему, что русская императрица, у которой за спиной 16 тысяч верст, войска, в продолжение целого столетия привыкшие побеждать, полководцы отличаются дарованиями, а офицеры и солдаты - храбростью и верностью, не может без унижения своего достоинства не выказывать "неустрашимой твердости "".
3наменательна и запись в ее заветной тетради "Мысли, замечания императрицы Екатерины. Анекдоты": "Я желаю и хочу лишь блага той стране, в которую привел меня Господь; Он мне в том свидетель. Слава страны создает мою славу. Вот мое правило: я буду счастлива, если мои мысли могут тому способствовать".
Все, кто когда-либо работал с императрицей, находили ее разумной и чуткой. Екатерина могла на равных беседовать с людьми о политике, выслушивать чужие доводы, изменять свою точку зрения. Она не была излишне обидчивой и мелочной и редко выходила из себя. Однако за ее мягкостью и обходительностью скрывались железная воля, приведшая Екатерину к власти, и самообладание, помогавшее удерживать эту власть всю жизнь.
Ее жесткость в стремлении сохранить власть любой ценой можно проследить на примере судеб всех ее "соперников" в претензиях на российскую корону, будь то несчастный Иоанн Антонович, "княжна Тараканова", Емельян Пугачев (объявивший себя счастливо спасшимся Петром III) или собственный сын Павел, которому она так и не уступила царский престол после того, как он достиг совершеннолетия. Екатерина решительно отвергла конституционный проект Никиты Панина, еще раз доказав, что сама мысль о возможности ограничения самодержавной власти для нее абсолютно неприемлема. Не требует комментариев и настойчивое желание Екатерины решить вопрос о престолонаследии в пользу любимого внука Александра, поскольку она отлично понимала, что Павел сделает все, чтобы опорочить ее имя и перечеркнуть многие ее дела. И эта страсть к власти, умение бороться за обладание ею и способность удержать ее, несмотря ни на что, были подлинной доминантой ее личности.
Но каким бы умом и талантами ни была наделена Екатерина II, без знающих и инициативных помощников, верных сподвижников государственное строительство в годы ее правления едва ли могло быть столь успешным. И она с первых лет своего правления придавала особое значение подбору чиновников высшего звена. Вот имена лишь некоторых из назначенных ею на ответственные посты деятелей, оставивших заметный след в истории России: А. А. Безбородко, И. И. Бецкой, А. И. Бибиков, А. Р. Воронцов, А. А. Вяземский, Д. М. Голицын, братья Г. Г. и А. Г. Орловы, Н. И. Панин, Г. А. Потемкин, К. Г. Разумовский, Н. И. Салтыков, Н. В. Репнин, П. А. Румянцев, А. В. Суворов, Г. А. Спиридов, Ф. Ф. Ушаков и многие другие.
В способ подбора кадров она, пожалуй, не привнесла ничего существенно нового, а лишь последовательно руководствовалась правилами и опытом Петра Великого, которого боготворила. Вот ее слова: "Все на свете держится людьми <...> нужно только их заставить делать, что нужно, и как скоро есть такой двигатель, все пойдет прекрасно". При этом она ничуть не сомневалась, что "в замечательных людях никогда не бывает недостатка".
"О, жестоко ошибаются, воображая, будто чье-либо достоинство страшит меня. Напротив, я бы желала, чтоб вокруг меня были только герои, и я всячески старалась внушить героизм всем, в ком замечала к тому малейшую способность, - писала она. - <...> Я люблю, когда достойному достается место по заслуге; ибо, Бог свидетель, мы не питаем ни малейшего сочувствия к дуракам на высоких местах". Правда, бывало, что Екатерина все же переоценивала возможности своих избранников. Но и в этом случае не обделенная хитростью правительница ловко использовала силу и слабость каждого в интересах дела, вызывая в них здоровый дух соревнования. И вообще она считала, что лучше ненавязчиво подсказывать, чем приказывать, лучше внушать преобразования, чем их предписывать. В. О. Ключевский, отчасти повторяя слова современника Екатерины II пpинцa дe Линя, писал по этому поводу: "Xopoшo изучив людей, она знала, кому какое дело поручить можно, и так осторожно внушала намеченному исполнителю свою мысль, что он принимал ее за свою собственную и тем с большим рвением исполнял ее".
Однако с годами, особенно к концу царствования, Екатерине II становилось все сложнее подбирать себе помощников. На ответственные посты все чаще попадали люди случайные, мелкие. Из жизни постепенно уходили надежные, проверенные в трудных делах люди. Только с 1779 по 1789 год Екатерина потеряла девятнадцать сенаторов, тогда как за предыдущие 17 лет - лишь восьмерых. Это сильно ее угнетало. И в одном из писем Гримму в начале 1790-х годов она с не свойственной ей резкостью пишет о том, что "половина тех, кто еще в живых, или дураки, или сумасшедшие; попробуйте, коли можете, пожить с такими людьми!"
Разительная перемена в оценке окружающих объясняется не только раздражительностью и брюзгливостью стареющей императрицы, но и неизбежными издержками ее царствования: за долгие годы двор оброс множеством своекорыстных приспособленцев, людей недобропорядочных. Не зря же даже любимый и любящий внук Александр за полгода до смерти бабушки в письме своему близкому другу В. П. Кочубею, говоря о людях, занимавших высшие посты в ее окружении, заметил, что многих из них "не желал бы иметь у себя и лакеями". Он не назвал поименно этих вельмож, считавших для себя обязанностью быть при утреннем туалете "дуралеюшки" (так прозвал последнего фаворита Екатерины Платона Зубова Храповицкий) и с улыбкой сносивших проказы его любимой обезьяны, прыгавшей по их головам во время малых приемов во внутренних покоях императрицы. Но в их числе был, например, и будущий фельдмаршал М. И. Кутузов, по утрам варивший Зубову "особенным образом" кофе. Да что Кутузов! Вынужден был считаться с Зубовым, возомнившим себя великим человеком, даже цесаревич Павел, отлично знавший, что пользовавшийся безграничным доверием императрицы фаворит не только допускал "на стороне" неподобающие "амурные шалости", но и бесконтрольно распоряжался казенными деньгами.
Рядом с императрицей почти нет способных к управлению государством лиц, и это приводит ее в отчаяние. В октябре 1791 года, после неожиданной кончины верного соратника Потемкина, Екатерина писала, что князь своею смертью сыграл с ней "злую шутку". "Теперь вся тяжесть правления лежит на мне. Ну, как же быть? Надо действовать <...> Ах, Боже мой! Опять нужно приняться и все самой делать". Это уже голос не сильной правительницы, а раздавленной горем усталой женщины, волею судьбы вознесенной на самую вершину власти такой огромной империи, как Россия.
В поисках опоры она останавливает свой выбор на двух, на ее взгляд, "подающих более всего надежд" особах - Платоне и Валериане Зубовых (одному было неполных 24 года, а другому не исполнилось и 20), с поразительной слепотой наделяя первого "последовательным умом", "понятливостью", "обширными и разнообразными" знаниями и даже называя его очень "даровитым человеком". Столь неадекватная характеристика весьма амбициозного, заносчивого и в той же мере посредственного по интеллекту П. Зубова со всей очевидностью показывает, насколько императрица стала ошибаться в людях.
Великий князь Александр Павлович с болью пишет тому же Кочубею: "В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду <...> Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша".
Примерно то же отмечал и К. Массон в своих "Секретных записках о России", которые едва ли были известны в то время Александру. Острый и непримиримый критик сложившегося режима, Массон писал, что конец царствования Екатерины II "в особенности был бедственен для народа и империи. Все пружины управления были испорчены: всякий генерал, всякий губернатор, всякий начальник департамента сделался в своей области деспотом. Чины, правосудие, безнаказанность продавались с публичного торга. До 20 олигархов под предводительством фаворита разделили Россию, грабили или позволяли грабить финансы и состязались в грабительстве несчастных". Именно к последним годам правления Екатерины II относятся и известные резкие оценки А. С. Пушкина: "Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. Одобренные таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию, и самые отдаленные родственники временщика с жадностию пользовались кратким его царствованием <...> От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно".
Между тем люди из ближайшего окружения (отчасти из желания угодить всесильному фавориту П. Зубову, отчасти оберегая покой царицы) внушают ей, что в стране все обстоит намного лучше, чем когда бы то ни было. И Екатерина хотела этому верить (иначе, на что потрачена жизнь?) и верила.
Объем очерка не позволяет сколько-нибудь подробно остановиться на теме фаворитизма при Екатерине II, потому скажем главное. По свидетельствам вызывающих доверие современников - отечественных и зарубежных, - императрица сама всегда "точно определяла степень доверия" фаворитам, границы их вмешательства в предначертанный ею ход дел. Они "увлекали ее за собой в решениях данного дня, но никогда не руководили ею в делах важных". Даже К. Массон, не упускавший случая позлословить по ее адресу, писал, что любовная страсть "никогда не господствовала над нею до такой степени, чтобы сделать из нее Мессалину", хотя тут же замечал, что эта же страсть "часто позорила ее величие и пол". И еще: всегда по-доброму расставаясь со своими избранниками, она щедро их одаривала деньгами, драгоценно стями, дворцами, крепостными. По приблизительным подсчетам историков, только десяток из них обошелся казне в сумму, превышавшую годовой бюджет страны, - 92 миллиона 500 тысяч рублей.
Вся жизнь и деятельность Екатерины II были подчинены замечательной формуле: "Последовательность в поступках". С исчерпывающей ясностью она раскрывается в ее словах, относящихся к последним годам ее жизни, к 1794 году: "Счастье и несчастье зависят от характера человека; характер определяется нравственными правилами, а успех зависит от умения найти надлежащие средства для достижения цели. Как скоро у человека нет твердых убеждений и он ошибся в средствах, тотчас пропадает всякая последовательность в поступках". Екатерина II - императрица и человек - твердо следовала однажды принятым правилам, и, когда после смерти Потемкина в свете поползли слухи о предстоящих переменах в делах, она клятвенно обещала: "Что касается до меня, будьте уверены, что я останусь неизменной; я всем проповедую постоянство и, конечно, сама не стану меняться". И в этом была, пожалуй, отличительная особенность всего ее 34-летнего царствования - стабильность.
Свою же собственную роль в процессе достижения "истинного блага" в России она оценивала скромно: "Что бы я ни делала для России, - это будет только капля в море". В действительности дело конечно же обстояло не так. Один из близких ко двору современников, А. И. Рибопьер, вскоре после ее смерти в ответ на попытки публично очернить дела и личность Екатерины II, может быть, чуть высокопарно писал: "Как женщина и как монархиня [она] вполне достойна удивления. Чтоб в этом убедиться, стоит только сравнить, чем была Россия в ту минуту, когда она вступила на престол, с тем, чем стала, когда верховная власть перешла в руки Павла I. Она присоединила к империи богатейшие области на юге и западе. Как законодательница, она начертала мудрые и справедливые законы, очистив наше древнее Уложение от всего устарелого. Она почитала, охраняла и утверждала права всех народов, подчиненных ее власти. Она смягчала нравы и всюду распространяла просвещение. Вполне православная, она, однако, признала первым догматом полнейшую веротерпимость: все вероисповедания были ею чтимы, и законы, по этому случаю изданные ею, до сих пор в силе".
Автор "Записок" останавливается и на более частных делах Екатерины II, поражавших воображение современников и поныне восхищающих ее потомков: "Красивейшие здания Петербурга ею построены. Эрмитаж с богатейшими его коллекциями, Академия художеств, Банк, гранитные набережные, гранитная облицовка Петропавловской крепости, памятник Петру Великому, решетка Летнего сада и пр. - все это дела рук ее".
Суть перемен, происходивших в российском обществе времени правления Екатерины II, образно передал И. И. Бецкой в словах, обращенных к императрице: "Петр Великий создал в России людей; Ваше Величество влагаете в них души". Если "государственник" Петр I был прежде всего озабочен повышением общего уровня развития страны и заимствовал у Запада в основном экономические структуры и механизмы государственного управления, то Екатерина II, точно так же на первый план ставившая интересы государства, хотела внедрить в русское общество свойственную буржуазному (точнее - предбуржуазному) обществу идеологию Просвещения. Если "век Петра был веком не света, а рассвета", когда много было сделано "во внешнем, материальном отношении преимущественно", то в свершениях второй половины XVIII века, по определению С. М. Соловьева, "ясно видны признаки возмужалости народа, развития сознания, обращения от внешнего к внутреннему, обращения внимания на самих себя, на свое".
Другое отличие от петровских преобразований, отмечаемое современниками, было не менее существенным и значимым: Екатерина II "кротко и спокойно закончила то, что Петр Великий принужден был учреждать насильственно" в целях "европеизации" страны. Екатерина II предпочитала силу убеждения, а не всесокрушающую дубину своего кумира. Князь П. А. Вяземский остроумно заметил по этому поводу: "Как странна наша участь. Русский силился сделать из нас немцев; немка хотела переделать нас в русских". В царствование Екатерины шел процесс укрепления гражданских основ как в системе управления, так и в обществе в целом. Если начиная с Петра Великого именно военные или лица с богатым опытом военной службы, как правило, являлись исполнителями воли монарха и к середине XVIII века почти полностью комплектовали высшие звенья управленческого аппарата, то при Екатерине II в администрацию все чаще приходят лица гражданского состояния - убедительное свидетельство становления цивилизованного общества.
Пожалуй, можно согласиться с мнением биографов императрицы Екатерины II, что ее величие состоит не столько в достигнутом при ней экономическом росте страны и территориальных приобретениях, а в первую очередь в том, что она "тщательно выстраивала новые отношения между правителем и подданными". Это неизбежно приводило к заметному смягчению нравов при Екатерине. Благодаря настрою, воле просвещенной правительницы во второй половине XVIII столетия в России выросло, как образно определил Н. Я. Эйдельман, поколение непоротых дворян. Это "новое поколение, воспитанное под влиянием европейским, - писал А. С. Пушкин, - час от часу более привыкало к выгодам просвещения". Именно в царствование Екатерины II, как справедливо отмечает один из современных историков, "элита русского общества наслаждалась впервые появившимися у нее чувством свободы и личного достоинства, а сфера частной жизни, отдельной от государственной службы, расширилась неизмеримо". Намного раньше эту мысль выразил великий Н. М. Карамзин в краткой и ясной формуле: в царствование Екатерины II самодержавие было "очищено от примесов тиранства". Отсюда знаменитое, по-юношески восторженное восклицание уже тогда маститого ученого мужа: "И я жил под ее скипетром! И я был щастлив ее правлением!"
В "Исторических рассказах и анекдотах" об Екатерине II приводится рассказ о том, как в один из вечеров в конце августа 1796 года, возвращаясь из гостей, императрица увидела "звезду (комету. - М. Р.), ей сопутствовавшую, в виду скатившуюся", и сказала сопровождавшему ее генерал-губернатору Петербурга Н. П. Архарову: "Вот вестница скорой смерти моей". "Ваше величество всегда чужды были примет и предрассудков", - заметил Архаров. "Чувствую слабость сил и приметно опускаюсь", - ответила Екатерина и накликала на себя беду. Правда, оснований для жалоб на здоровье у нее было достаточно: императрица все сильнее страдала от несварения желудка, головных болей на нервной почве и довольно частых колик, донимал и давний ревматизм. К тому же она к этому времени так располнела, что с трудом поднималась по лестницам (во дворцах вельмож для нее даже устраивали пологие подмостки вместо ступенек). А летом открылись еще и язвы на ногах. Но она бодрилась и 18 августа с долей самоиронии писала Гримму: "Будьте здоровы; я весела и чувствую себя легко, как птица". Легкости конечно же не было, но дел она не забрасывала, тем более что ее в то время сильно занимало устройство брака старшей внучки Александры с юным шведским королем Густавом Адольфом IV.
Расчет был дальний - династический союз отвлек бы Швецию от реваншистских планов и обезопасил столицу от постоянной угрозы со стороны находившихся под боком в Финляндии шведских войск. Переговоры шли хорошо. И вдруг все расстроилось из-за упрямства сторон, когда речь зашла о сохранении будущей супругой своей религии. Екатерина II, напрочь забыв, что ей самой довелось в свое время менять иное вероисповедание, не хотела и слышать о чем-то подобном в отношении внучки. Король отказывался внести в текст заранее обговоренного договора твердую определенность по этому поводу, а Екатерина расценила сей шаг как публичное оскорбление. И кем? Семнадцатилетним юнцом, безусым шведским королем, к тому же державшим себя, по ее словам, вызывающе грубо и самоуверенно. И кому? Той, которая привыкла диктовать правила игры чуть ли не всей Европе!
Случившееся, по свидетельству графа Ф. В. Ростопчина, произвело на нее настолько "тяжелое впечатление", что вечером 11 сентября у Екатерины II случился первый небольшой апоплексический удар. 2 ноября Екатерина, как оказалось, последний раз побывала в большом свете. Два следующих дня она, как обычно, провела за деловыми бумагами. 5 ноября, встав по привычке рано, Екатерина пила свой крепкий утренний кофе, поговорила с П. Зубовым, пригласила секретарей и вышла в туалет, где обычно не задерживалась. На этот раз было что-то не так, и обеспокоенные слуги, открывшие дверь, увидели Екатерину лежащей на полу без сознания. Несмотря на все старания врачей после 36-часовой агонии она умерла в 9 часов 45 минут 6 ноября 1796 года.
Так завершилось царствование Екатерины II, еще при жизни снискавшей по делам своим титул "Великая". Ее величие и в том, что именно при ее просвещенном правлении в России стали осознавать значение гуманных идей, а в обществе впервые, пусть и не так громко, заговорили о праве любого человека думать, размышлять о грядущем "общем благе".
Императрица Екатерина II, решительно отвергнувшая в 1782 году идею создания ей прижизненного памятника, в шутку сказала, что "охотно предоставляет эту честь Александру", имея в виду своего внука. Ей, видимо, и в голову не могло прийти, что лишь почти сто лет спустя после ее смерти, при ее правнуке Александре II, страна отдаст наконец долг благодарности и увековечит в бронзе память об императрице, которая искренне "любила Россов, возвела их к славе". Это историческое событие произошло 24 ноября 1873 года, когда оригинальный по композиционному решению памятник установили в центре Петербурга перед Александринским театром в виду Публичной библиотеки, ею же учрежденной. Автором памятника был выдающийся художник Михаил Осипович Микешин. По мнению специалистов, да и общественности в целом, ему как нельзя лучше удалось показать, что императрица Екатерина II "сама же поддерживает свое величие и в своей особе олицетворяет все добродетели просвещенного монарха, преданного общественному благу".
Читайте в любое время
