Фельдъегерь из Москвы, преодолев наконец долгий путь от российской столицы, к концу дня прибыл в город, где ему предстояло вручить важный пакет из государевой канцелярии владетельнице Мегрелии княгине Екатерине Дадиани.

Вечерний Зугдиди блаженно отдыхал после изнуряющей жары. Опустел базар, разошелся по домам служивый люд, возвращались с богатым уловом рыбаки, усталые крестьяне плелись с окраинных полей... Майское южное солнце, скользнув по макушкам остроконечных тополей и рослых платанов, медленно садилось за Ингури. С дальних гор, снежные вершины которых окрасились розовым закатом, повеяло еле уловимой прохладой. Во дворах под густыми кронами деревьев готовились к вечерней трапезе. Кое-где звучала музыка, сопровождавшая застолье.

Фельдъегерь, уставший с дороги, приказал вознице остановиться у трактира, чтобы передохнуть. Утром он вручил послание государя императора.

В просторном дворце Дадиани с наступлением темноты зажглись свечи. Две вдовы, известные на всю Грузию своей родовитостью и красотой, при свечах играли на веранде в шахматы.

Нина не переставала оплакивать трагическую гибель своего мужа. Не пробыв в супружестве и полугода, она вот уже четверть века продолжала оставаться любящей и верной вдовой. Потускнела с годами былая свежесть, грустными стали глаза, но в благородной осанке и во всем ее облике сохранилась прежняя княгиня, руки и сердца которой безнадежно добивались многие именитые мужчины.

Екатерина, ее младшая сестра, овдовела недавно. Почти три года как не стало владетеля Мегрелии, генерал-майора, князя Давида Дадиани, и на плечи сестры легла непомерная тяжесть по управлению княжеством и воспитанию малолетних детей.

Чтобы поддержать ее в горе и в заботах, Нина часто приезжала в Зугдиди и подолгу оставалась с ней. Игра в шахматы стала одним из любимых вечерних развлечений сестер.

Утром Нина решила побродить, как это бывало раньше, по аллеям некогда роскошного парка, который заложил вокруг дворца молодой Давид Дадиани, специально пригласив для этого известного садовода из Триеста Джозефа Бабина. Джозеф разбил самый лучший по тем временам в Закавказском крае парк - гордость всей Мегрелии. Год назад турки, внезапно ворвавшись туда, разграбили дворец, а деревья нещадно вырубили. Вот уже много месяцев восстановлением былой красоты парка занимался призванный из Милана садовод-декоратор Гаэтано Замберлет. Екатерина Дадиани не жалела на это денег, выписывая по первому требованию садовода семена и саженцы редких цветов и деревьев. Прижившиеся с осени молодые саженцы граба, платана, самшита и сосен лишь намечали контуры будущего парка. Зато пышным цветом зарделись клумбы, вдоль дорожек распустились дивные розы и кусты олеандра, благоухание которых особенно ощущалось после ночного дождя.

Возвращаясь домой, Нина уже издали заметила царившее в доме оживление и, войдя во двор, спросила прислугу о причине переполоха.

- Срочный пакет от российского государя, - услышала она в ответ.

Когда Нина вошла в кабинет, Екатерина у письменного стола читала какое-то письмо, держа в руках раскрытый пакет. Перед ней стоял фельдъегерь.

- Нина, - обратилась она к вошедшей, - нам пришло официальное приглашение присутство вать при коронации нового императора российского Александра II.

Неожиданная весть взволновала сестер. Поблагодарив фельдъегеря, которому еще предстояло ехать в Имеретию, Гурию и Кутаис, чтобы вручить такие же приглашения князю Сико Цулукидзе и князьям Гуриели, Екатерина вызвала прислугу, приказала щедро угостить его, а сама уединилась с сестрой в кабинете.

Как следовало из письма, от Мегрельского княжества на коронацию императора Александра II и императрицы Марии Александровны приглашались молодой наследный князь Николай Давидович Дадиани с матерью княгиней Екатериной Дадиани.

Положение обязывало Екатерину присутствовать в Москве на столь торжественной церемонии, которую наметили на 26 августа 1856 года. Для нее было весьма кстати появиться при царском дворе в окружении высоких гостей и представлять Мегрелию, еще не пришедшую в себя от недавнего турецкого нашествия, чтобы обратить внимание на ее беды, а также замолвить слово против чрезмерных притязаний князя Барятинского, который, хоть и помог справиться с крестьянскими волнениями и изгнать турок, начал притеснять местных князей и строить козни самой властительнице Мегрелии, посягая на ее владения в пользу России.

Лучший повод для встречи с российским императором или по крайней мере с его окружением трудно было даже представить.

- Я возьму тебя с собой, - заявила Екатерина.

Нина не возражала, тем более, что впереди было еще много времени, а изменить решение могли лишь какие-либо веские обстоятельства, которых пока вроде бы не предвиделось.

Екатерина поставила в известность наместника на Кавказе графа Михаила Семеновича Воронцова о получении официального приглашения от царского двора, заодно испрашивая у него совета относительно выбора более безопасного пути.

Граф Воронцов благоволил к сестрам, и Екатерина, понимая это, обратилась именно к нему, чтобы лишний раз подчеркнуть свое уважение к его особе. Письмо в Тифлис она отправила казенной почтой.

Ответ русского наместника на Кавказе не заставил долго ждать. Граф Воронцов сообщил Екатерине Дадиани о распоряжении, данном им князю Барятинскому, предоставить на пути следования делегации охранный кортеж из десяти казаков, порекомендовал княгине воздержаться от небезопасной дороги через Дарьяльское ущелье и воспользоваться морским путем до Тамани или Одессы, а оттуда прямиком до Москвы.

В Москве Нина и Екатерина с детьми поселились в доме барона Боде, в красивом особняке на Поварской улице (конец которой упирался в Пресню, недалеко от Москвы-реки).

Белокаменный город готовился к торжественной церемонии коронации российского императора. Завершались последние приготовления, со всех концов прибывали гости, на улицах появилось много праздных прохожих.

Екатерине Дадиани сообщили, что из Грузии, от тифлисской губернии в Москву уже прибыли полковник, князь Орбелиани и представитель купечества, купец первой гильдии Сараджев, от Кутаиса - капитан кавалерии, князь Гуриели, от Гурии - лейтенант, князь Иосиф Гуриели, от Имеретии прибыл Сико Цулукидзе и от Абхазии - князь Дмитрий Шервашиадзе.

В богатой национальной одежде они расхаживали по Москве, любуясь ее строениями, одновременно привлекая к себе внимание любопытных. Нине хорошо был знаком этот город со дня первого приезда, когда вместе с отцом ей, молодой скорбящей вдове, пришлось хлопотать над заказом надгробного памятника незабвенному Александру в мастерской Кампиони, которая располагалась на Неглинной, и еще по тем временам, когда она почти год находилась в Петербурге и Москве, встречаясь с матерью и сестрой покойного мужа. Увидеть на сцене московского императорского театра комедию мужа было сокровенной мечтой Нины, и она очень сожалела о том, что тогда, в 1846 году, ей это не удалось.

Во время торжеств, воспользовавшись свободным временем, сестры побывали в гостях у известной в то время поэтессы и знатной в среде московского светского общества дамы, графини Евдокии Ростопчиной. Графиня была свидетельницей и головокружительного успеха, выпавшего на долю нашумевшей тогда комедии "Горе от ума", триумфального приезда Александра Грибоедова с Туркманчайским трактатом и впоследствии мигом облетевшей Москву молвы о трагической гибели поэта.

Евдокия Петровна была лишь на год старше Нины Грибоедовой, которой восхищалась и которую с нетерпением ждала, чтобы выразить искренние чувства восхищения ей и ее покойному мужу.

Жила Евдокия Петровна в небольшом особняке за Красными Воротами, вдали от городской суеты, которая становилась особенно заметной в дни всенародных торжеств, тем более таких, как коронация императора. Во время беседы с графиней Нина Александровна высказала свое давнее желание увидеть на сцене московского театра комедию покойного супруга. Евдокия Петровна охотно согласилась помочь сестрам и, ненадолго отлучившись, написала письмо композитору Алексею Верстовскому, хорошо знавшему Грибоедова и занимавшему в то время должность главного театрального инспектора: "У меня к Вам поручение, милостивый государь Алексей Николаевич, и кажется не неприятное: здесь теперь находится вдова Грибоедова и сестра ея, Правительница Мегрелии, они обе очень желают видеть на сцене "Горе от ума" и просят Вас доставить им это наслаждение, если возможно, только в такой вечер, когда нет придворного бала или обеда. Правительница Екатерина Александровна и Грибоедова Нина Александровна живут вместе в доме барона Боде, на Поварской, очень милы и задушевны, если Вам благоугодно с ними видеться, они будут Вам очень рады, а я знаю Вас слишком усердного почитателя милых и достойных женщин, чтобы дать минуту сомневаться в Вашем желании угодить им. Пользуюсь сим случаем высказать Вам еще раз, Алексей Николаевич, все глубочайшее уважение и всю искреннюю привязанность, которые питает к Вам читательница и преданная Вам Графиня Евдокия Ростопчина".

За обедом хозяйка дома много рассказывала о московской театральной жизни, о даровитых актерах, которые блистали на сценах императорских театров обеих российских столиц, о постоянном успехе "Горя от ума"...

Гостьи с нескрываемым удовольствием слушали рассказ графини, дивные стихотворные строки которой давно звучали в романсах известных российских композиторов.

Сестры покинули гостеприимный дом, когда на город опустились сумерки. Красочный фейерверк застал их на Садовой. Толпы восхищенных горожан наблюдали, как высоко в небе вспыхивали мерцающие разноцветные шары, следом за ними взмывали вверх, вращаясь спиралью, золотистые огни, распадаясь на множество ярких звездочек, отчего небо на время светлело и вновь погружалось во тьму, чтобы затем озариться новыми каскадами огня.

Карета, в которой ехали сестры, медленно двигалась по мостовой, навстречу ей все чаще попадался праздный люд, из-за чего кучеру приходилось даже придерживать лошадей. "Цок, цок, цок..." - отбивали конские подковы ритмичную дробь на булыжной мостовой.

Под монотонное покачивание кареты Нина закрыла глаза, и в который раз отдаленные годами события нахлынули на нее, закрутили в вихре воспоминаний, так ясно и так живо увлекли в то прекрасное, но короткое прошлое, что постоянно жило в израненной душе уже немолодой женщины. И, словно наяву, пролетела перед ней вся жизнь незабвенного супруга Александра... Александра Грибоедова.

Судьба сложилась так, что родители Александра носили одну и ту же фамилию: своей женитьбой они объединили две ветви одного старинного дворянского рода. (Герб Грибоедовых еще раз подтверждает это.)

Отец его, секунд-майор Сергей Иванович Грибоедов, принадлежал к владимирской ветви дворянского рода, известного с первой половины XVII века. Во Владимирской губернии многочисленное семейство Грибоедовых владело рядом имений. Отставному подпрапорщику лейб-гвардии Семеновского полка Порфирию Ивановичу Грибоедову принадлежало село Щапово, а земский комиссар Владимир Леонтьевич Грибоедов владел деревнями Сергейцево и Бабенки. Дед Александра Сергеевича, Иван Грибоедов, долгое время служил воеводой во Владимире.

Совсем недавно в селе Алачино Ковровского района Владимирской области местные краеведы обнаружили за алтарем Никольской церкви захоронение "какой-то барыни". После расчистки плиты появились крест и надпись:

"Тело Анны Владимировны Трусовой погребено в 1805 году".

Как выяснилось, Анна Владимировна - дочь Владимира Леонтьевича Грибоедова, который приходился родным братом Никифору Грибоедову - прадеду Александра Сергеевича.

Его сын Иван Грибоедов, следуя примеру старших, избрал воинскую службу и, поступив солдатом в лейб-гвардию Преображенского полка, быстро дослужился до офицерского чина. При выходе в отставку за безупречную службу и преданность царю Ивана Никифоровича наградили чином надворного советника и удостоили звания личного дворянства.

Сын его, Сергей Грибоедов, родился в 1760 году и с юношеских лет пошел по стопам отца, вступил вахмистром в Кинбурнский драгунский полк. Спустя 10 лет, дослужившись до весьма скромного воинского чина капитана и не имея, по-видимому, каких-либо радужных перспектив по службе, стал настоятельно проситься в отставку "по имеющимся у него разным болезням". Его просьбу удовлетворили в сентябре 1785 года. Сергей Иванович вышел в отставку с награждением последующим званием секунд-майора. В его формуляре осталась немногословная запись: "Грамоте читать и писать по-российски умеет".

В 1793 году отставной офицер, с весьма скромным образованием, незавидными средствами и не со столь лестной репутацией, сумел жениться на своей более богатой дальней родственнице и однофамилице. Она была моложе мужа на восемь лет, но ее именитость, природный интеллект, а также властность характера, которую отмечали современники, позволили ей взять верх в семейной жизни.

От этого брака родилось двое детей - Мария и Александр.

Год рождения Александра Сергеевича Грибоедова до сих пор остается спорным, так как прямые достоверные свидетельства - запись в церковной книге, подтверждающая год его рождения, - отсутствуют, а различные послужные списки, в том числе собственноручно Грибоедовым заполненные, по неизвестным причинам противоречивы. Вполне возможно, что они связаны с искренним желанием еще юного Александра преодолеть возрастные барьеры, чтобы поступить в Московский университет или же записаться корнетом в Салтыковс кий гусарский полк, дабы встать в ряды защитников Отечества в тревожный для России 1812 год.

Очевидно, именно поэтому молодая вдова - Нина Александровна Чавчавадзе - в одном из писем к матери покойного мужа уточняла дату его рождения, необходимую для заказанного в Москве памятника, который она намеревалась воздвигнуть на его могиле.

На фронтоне надгробия, под барельефом Александра Грибоедова, Нина Александровна написала: "Александр Сергеевич Грибоедов. Родился 1795 года января 4 дня, убит в Тегеране 1829 года января 30 дня".

Таким образом, надпись на памятнике с датами рождения и гибели Грибоедова была согласована с матерью поэта, а потому ее можно признать вполне достоверной.

Итак, в январский морозный день, за несколько дней до Рождества Христова, дом Федора Михайловича Вельяминова на Пречистенке, в котором временно проживали Грибоедовы, огласился криком новорожденного мальчика. Двумя годами раньше здесь же Настасья Федоровна родила дочь.

Поначалу жизнь родителей была беспокойной и неустроенной. Они часто меняли место жительства и после рождения сына переехали на Остоженку, в дом Прасковьи Шушириной, но прожили в нем недолго. В конце 1795 года семья Грибоедовых покинула Москву и отбыла на Владимирщину, где и обосновалась в селе Тимирево. Здесь, как и в Первопрестольной, Сергей Иванович продолжал вести беспутную жизнь. Целые дни он проводил в обществе местных помещиков, интересы которых ограничивались лишь игрой в карты и попойками. И жизнь в деревне, и времяпрепровождение мужа были не по душе Настасье Федоровне. Вскоре, получив наследство, она приобрела под Новинским деревянный двухэтажный дом с мезонином и посвятила себя воспитанию детей. С того времени муж и жена жили порознь и не проявляли интереса друг к другу.

Настасья Федоровна, несмотря на сложный характер и семейные неурядицы, продолжала вести светский образ жизни. В предместье Москвы, в доме под Новинским, часто собирались представители московской знати - Нарышкины, Одоевские, Римские-Корсаковы, Разумовские, состоявшие в родстве с хозяйкой.

Задавшись целью дать сыну блестящее образование, мать не скупилась на гувернанток и гувернеров. Одним из первых она пригласила известного по тем временам ученого энциклопедиста Иоганна-Бернгарда Петрозилиуса (впоследствии он стал библиотекарем Московского университета).

Музыкальные уроки детям давал известный композитор и пианист Джон Фильд. Он возлагал на своих учеников большие надежды, видя, с каким желанием и интересом они относились к учебе. И если Мария оттачивала свое исполнительское мастерство, то Александр более увлекался импровизацией и сочинительством.

В 1803 году восьмилетнего Александра устроили в Благородный пансион при Московском университете, отличавшийся обширной программой образования, прекрасным подбором преподавателей; опытный и любящий свое дело директор проявлял литературный и художественные интересы.

Высокий уровень преподавания (среди педагогов было много профессоров и лиц с учеными степенями), хорошо отлаженная организация учебного процесса и прекрасное домашнее образование принесли плоды.

После окончания Благородного пансиона Александр начал готовиться к поступлению в Московский университет. Эту миссию возложили на того же Петрозилиуса и еще на нескольких учителей.

30 января 1806 года мальчик успешно прошел испытания, и его приняли слушателем в Московский университет. Ему шел лишь двенадцатый год! В университете Грибоедов приступил к занятиям на словесном отделении философского факультета. Можно предположить, что из-за отсутствия возрастного ценза для студентов в университет поступали и молодые дарования, однако и для того времени столь юный возраст слушателя считался редким исключением.

С. Н. Бегичев, близкий друг и наставник поэта, уже после гибели Грибоедова в Тегеране писал в "Записке об А. С. Грибоедове": "Он вступил студентом тринадцати лет, знавши уже совершенно французский, немецкий и английский языки и понимавши свободно в оригинале всех латинских поэтов; в дополнение к этому имел необыкновенную способность к музыке, играл отлично на фортепьяно и если б посвятил себя только этому искусству, то, конечно, сделался бы первоклассным артистом. Но на пятнадцатом году его жизни обозначилось уже, что решительное его призвание - поэзия".

Если не считать досадной ошибки с возрастом Александра, Степан Никитич дал своему другу вполне искреннюю и объективную характеристику.

К этому времени относится приглашение другого, молодого, но весьма образованного гувернера Иоганна-Готлиба Иона - доктора права, с которым, в отличие от Петрозилиуса, Александр Сергеевич сохранил надолго приятельские отношения.

Среди профессоров, у которых учился Грибоедов, много довольно известных ученых, заслуживших признание на Западе: Гейм, Шлецер, Рейнгард и другие. Под стать именитым иностранцам были профессор русской истории Каченовский, ординарный профессор Сохацкий, преподававший курс эстетики, экстраординарный профессор Гаврилов, у которого студенты разбирали произведения лучших российских прозаиков и поэтов, а также магистр Мерзляков, читавший теорию поэзии.

Расположенный на Моховой Московский университет вскоре стал вторым домом для молодого Грибоедова и его сокурсников, в числе которых были И. Д. Якушкин, В. И. Лыкошин, П. Я. Чаадаев.

Через два с половиной года, 3 июня 1808 года, Грибоедов успешно закончил словесное отделение философского факультета в звании кандидата словесности и с аттестатом, дающим право получения гражданского чина 12-го класса и казенного жалования, достаточного для безбедного существования.

Однако по настоянию матери, которая желала видеть сына на государственной службе, соответствующей его дарованию, Александр Грибоедов продолжил образование.

В 1809 году он стал слушать частные лекции по философии известного профессора Иоганна Буле, которые нередко проходили в доме Грибоедовых (в Новинском). Спустя год Александр записался вольнослушателем этико-политического отделения университета с посещением лекций по естественному и народному праву, политэкономии, системе российского законодательства.

Лишь вторжение французских войск в пределы России не позволило ему добиться степени доктора права.

Позже, в прошении об увольнении от военной службы в 1815 году, Грибоедов так описывал свое настроение: "Я был готов к испытанию для поступления в чин доктора, как получено было известие о вторжении неприятеля в пределы отечества нашего и вскоре затем последовало Высочайшее Вашего Императорского Величества воззвание к дворянству ополчиться для защиты отечества. Я решился тогда оставить все занятия мои и поступить на военную службу".

Полумиллионная армия французов, готовая смести все на пути, перейдя реку Неман 24 июня 1812 года, вторглась в пределы Российской империи.

Александру Грибоедову шел восемнадцатый год. Гражданский долг и патриотический порыв подсказали юноше единственное решение - встать в ряды защитников отечества. К этому его, как и многих других, призывало обращение императора российского Александра I.

Однако патриотическому порыву юноши не удалось проявиться на полях сражений, так как вскоре полк эвакуировали из Москвы в Казань для доукомплектования оружием. По дороге Грибоедов заболел, отстал от полка и оказался на излечении во Владимире.

Лишь в июле 1813 года корнет Грибоедов после отпуска по болезни вернулся на службу в Брест-Литовск, в кавалерийский резервный полк, которым командовал генерал от кавалерии А. С. Кологривов, как следует из предписания, "для производства письменных дел".

Между тем долгое пребывание полка в резерве, несостоявшаяся встреча с неприятелем и вынужденное безделье толкали молодых офицеров к картежной игре, шумным попойкам, непредсказуемым проказам и дуэлям. Поначалу водоворот озорной и бесшабашной жизни увлек и Грибоедова, которому приписывают ряд дерзких шалостей.

Неизвестно, как повернулась бы судьба и куда бы она завела его, если бы не знакомство и завязавшаяся дружба с братьями Дмитрием и Степаном Бегичевыми: первый состоял в полку начальником канцелярии, а второй - адъютантом генерала Кологривова.

Особенно дружеские отношения сложились у Грибоедова со Степаном Никитичем Бегичевым. Впоследствии о проведенных совместно с Грибоедовым в Брест-Литовске годах Степан Бегичев вспоминал: "...при первом знакомстве нашем вкус и мнение Грибоедова о литературе были уже сформированы... Из иностранной литературы я знал только французскую, и в творениях Корнеля, Расина, Мольера я видел верх совершенства. Но Грибоедов, отдавая полную справедливость их великим талантам, повторял мне: "Да зачем они вклеили свои великие дарования в узенькую рамочку трех единств?"... Он первый познакомил меня с "Фаустом" Гёте и тогда уже знал почти наизусть Шиллера, Гёте и Шекспира".

В этот период произошло еще одно знаменательное событие - знакомство с драматургом князем Александром Шаховским, который "подстегнул" Александра к активной литературной деятельности. При его поддержке он взялся за перевод французской пьесы Крезе де Лессера "Le secret du menage", переделав ее под одноактную комедию в стихах. Пьеса, названная "Молодые супруги", вскоре принесла начинающему драматургу первый ощутимый успех.

Столичная публика тепло встретила комедию, поставленную 29 сентября 1815 года на сцене Императорского Петербургского театра в бенефис известной драматической актрисы Екатерины Семеновой. Окрыленный успехом Грибоедов стремился удовлетворить авторское самолюбие. Лишь Петербург, по его мнению, давал ему такую возможность!

Театральная жизнь: первые читки пьес, их обсуждение, распределение ролей, репетиции - увлекает Грибоедова. Часто его можно видеть по вечерам на спектаклях, а после них - на квартире Шаховского, который в то время занимал должность члена дирекции Императорских театров по репертуарной части. Здесь собирались Катенин, Жандр, Чепегов и другие литераторы.

Особенно прочные дружеские отношения у Грибоедова сложились со штабс-капитаном Преображенского полка, поэтом Павлом Катениным, который вместе с Иваном Якушкиным и Петром Чаадаевым, героями Бородинского сражения, пройдя по дорогам войны до Парижа, возвратился в Петербург и продолжил прерванные занятия поэзией.

Позже, в январе 1825 года, в письме Катенину Грибоедов писал: "Тебе обязан зрелостию, объемом и даже оригинальностию моего дарования, если оно есть во мне".

Зараженные европейским вольнодумством, и Петр Чаадаев, и Иван Якушкин, и даже Павел Катенин нередко дискутировали об отсталости российского самодержавия, о крепостном праве и о назревших, по их мнению, прогрессивных реформах. К подобным выводам склонялись университетские друзья Грибоедова Сергей Трубецкой, Никита Муравьев и другие молодые офицеры.

В начале 1816 года Грибоедова приняли в масонскую ложу "Соединенные друзья", однако к политическим пристрастиям вольнодумцев, которые впоследствии возглавили "декабрьский бунт 1825 года", он оставался равнодушным.

Разделял ли тогда Грибоедов взгляды своих товарищей? По-видимому, нет. Его больше занимала поэзия, театральная и драматургическая деятельность. Поглощенный атмосферой театра, он с охотой берется за перо и вместе с Шаховским, Хмельницким и Жандром пишет несколько сцен из второго акта к пьесе "Своя семья, или Замужняя невеста".

В журнале "Сын Отечества", издателем которого был Н. И. Греч, стали появляться короткие стихотворные произведения молодого поэта, литературоведческие и критические статьи, все более привлекавшие к нему внимание столичного общества.

Следом за пьесой "Своя семья...", написанной в жанре бытовой комедии, он совместно с Катениным завершает прозаическую пьесу "Студент", предав в ней на посмеяние бездарного, себялюбивого стихотворца.

Его комедии ставят, о них спорят...

Можно не без основания предполагать, что слухи о литературных успехах сына дошли до Настасьи Федоровны, которая, как известно, осуждала пристрастие его к поэзии и могла принять меры, используя родственные связи, с тем, чтобы направить свое чадо на путь истинный.

Так или иначе 9 июня 1817 года Грибоедова приняли на службу в Государственную коллегию иностранных дел на должность губернского секретаря в соответствии с существовавшей тогда Табелью о рангах для должностных гражданских лиц. Почти одновременно с Александром приступили к работе в Коллегии иностранных дел выпускники Царскосельского лицея Вильгельм Кюхельбекер и Александр Пушкин.

В числе новых знакомых значится и коллега Грибоедова по службе камер-юнкер Александр Завадовский, как известно, подтолкнувший своего сослуживца, с которым он вместе проживал, к неблаговидному поступку. История эта началась в ноябре 1817 года и закончилась кровавой развязкой. Грибоедов тяжело переживал случившееся.

Степан Бегичев вспоминал письмо своего друга (письмо у него, к сожалению, не сохранилось): "Грибоедов писал ко мне в Москву, что на него нашла ужасная тоска, он видит беспрестанно перед глазами умирающего Шереметева, и пребывание в Петербурге сделалось ему невыносимо".

Не на этот ли период жизни, затуманенной "некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств", - намекал Александр Сергеевич Пушкин в "Путешествии в Арзрум"?

В это время после подписания Гюлистанского мирного договора налаживались непростые отношения России с Персией. В течение четырех лет Персия всячески старалась пересмотреть в свою пользу ряд положений мирного договора. Россия настаивала на укреплении своих экономических позиций в этом регионе и на сохранении существующих границ. Дело шло к полному признанию Персией Гюлистанского договора. Уже в декабре 1817 года Указ Государственной коллегии иностранных дел гласил: "Признав за нужное учредить пост Поверенного в делах в Персии, повелеваем отправить туда в сем звании коллежского советника Мазаровича, причислив его к ведомству Государственной коллегии иностранных дел. При нем определить Секретаря Канцелярского служителя и переводчика для восточных языков".

Первоочередной задачей Мазаровича, естественно, являлось заполнение вакансий достойными кандидатами. Его выбор пал на Грибоедова. Была ли снова причастна к новому назначению мать Грибоедова, неизвестно; во всяком случае вырвать его из вихря светской жизни, которая, в конце концов, привела сына к дуэли, стало ее заветным желанием.

Приняв предложение вице-канцлера графа Нессельроде занять должность секретаря-переводчика в новой русской миссии, Грибоедов перед отправлением в Персию ревностно занялся изучением персидского и арабского языков у известного востоковеда Деманжа и в короткий срок сделал блестящие успехи.

С присущей ему энергией, когда дело доходило до познания новых наук, он перечитывал научную литературу по Востоку, изучал обычаи и нравы мусульман, торговые отношения...

21 октября 1818 года к полудню Грибоедов и Амбургер въехали в Тифлис, который еще не успел оправиться от опустошительного нашествия персов под предводительством Ага-Магомед-хана. Горожане ютились в более или менее сохранившейся центральной части Правобережья. Там же на главной площади в гостинице, которую содержал француз Поль, остановились секретарь новой дипломатической миссии и его сослуживец.

В Тифлисе их ждали давно, но не только в военной администрации главноуправляющего гражданской частью в Грузии, но и в Нижегородском драгунском полку, расквартирован ном недалеко от Тифлиса. Воспитатель Грибоедова Готлиб Ион вспоминал: "Только что он приехал в Тифлис и вошел в какую-то ресторацию, как чуть ли не на лестнице встретился с Якубовичем".

Неожиданный оборот событий омрачил первые дни пребывания Грибоедова в грузинской столице. Корнет Якубович после петербургской дуэли оказался единственным из всех участников той драмы, разыгравшейся на Волковом поле, который понес, как он считал, самое суровое наказание в виде "ссылки на Кавказ" и, уязвленный этим, жаждал отмщения. Виновником столь "незаслуженной" кары он считал Грибоедова и потому, прослышав о предстоящем приезде своего "обидчика", решил свести с ним старые счеты.

Современники утверждали, что Якубович был великолепным рассказчиком и конечно же в угоду себе сумел не только восстановить офицера ермоловской администрации адъютанта Муравьева против своего противника, но и заручился его согласием быть секундантом.

Встретившись с Грибоедовым, которого он поджидал в трактире француза Поля, Якубович напомнил ему об отложенной дуэли, которую необходимо было завершить.

Грибоедов пытался вразумить Якубовича, объясняя, что не испытывает к нему неприязни и не видит за ним какой-либо вины, но соперник не унимался:

Я обещался честным словом покойному графу отомстить, - повторял Якубович.

Убеждения не помогали, и Грибоедов вынужден был согласиться.

- "Если так, так секунданты пущай решат дело", - пересказывал позже в "Дневнике" Муравьев слова Грибоедова, брошенные в конце того горячего спора, и продолжает: - 23-го я встал рано и поехал за селение Куки отыскивать удобного места для поединка. Я нашел Татарскую могилу, мимо которой шла дорога в Кахетию; у сей дороги был овраг, в котором можно было хорошо скрыться. Тут я назначил быть поединку. Я воротился к Грибоедову в трактир, где он остановился, сказал Амбургеру, чтобы они не выезжали прежде моего возвращения к ним, вымерил с ним количество пороху, которое должно было положить в пистолеты, и пошел к Якубовичу".

В то же утро, переехав по единственному тогда мосту на левый берег Куры, все четверо и медик Миллер поднялись в гору, мимо деревни Куки и нескольких могил на ее окраине, и оказались на месте. "Мы назначили барьеры, - продолжал свой рассказ Муравьев, - зарядили пистолеты и, поставив ратоборцев, удалились на несколько шагов. Они были без сюртуков.

Якубович тотчас подвинулся к своему барьеру смелым шагом и дожидался выстрела Грибоедова. Грибоедов подвинулся на два шага; они постояли одну минуту в сем положении. Наконец Якубович, вышедши из терпения, выстрелил. Он метил в ногу, потому что не хотел убить Грибоедова, но пуля попала ему в левую кисть руки. Грибоедов приподнял окровавленную руку, показал ее нам и навел пистолет на Якубовича. Он имел все право подвинуться к барьеру, но, приметя, что Якубович метил ему в ногу, он не захотел воспользоваться предстоящим ему преимуществом; он не подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела у Якубовича под самым затылком и ударилась в землю; она так близко пролетела, что Якубович полагал себя раненым: он схватился за затылок, посмотрел на свою руку, - однако крови не было".

Сразу же после окончания поединка было решено скрыть его, чтобы избежать каких-либо нежелательных последствий, а ранение Грибоедова в руку признать результатом его падения с лошади якобы во время охоты. "Пуля попала Грибоедову в ладонь левой руки около большого пальца, но по связи жил ему свело мизинец, и это мешало ему, музыканту, впоследствии играть на фортепьяно. Ему нужна была особая аппликатура". К этому кожаному чехольчику, который он надевал на мизинец, Грибоедов быстро привык и продолжил играть, доставляя удовольствие слушателям. Несмотря на желание участников тифлисской дуэли сохранить ее в тайне, случившееся все же стало известно Ермолову.

Вернувшись на короткий срок в Тифлис, генерал вызвал к себе Грибоедова и дружески пожурил его, в то время как Якубович уже в который раз оказался на гауптвахте, а затем его отправили к месту расположения полка, который находился недалеко, в Кахетии.

Оправившись от ранения, Грибоедов приступил к своим служебным обязанностям. В первую очередь он стал знакомиться с городом. Благодатный край, каким являлась Грузия, и важное стратегическое положение страны и столицы приковывали внимание грозных соседей. Последний сокрушительный удар нанесли городу в 1795 году полчища Ага-Мухамед-хана. Часть города лежала в руинах. На них и обратили внимание и Грибоедов и Амбургер при въезде в Тифлис.

Центр города обустраивался новыми зданиями, крытыми постройками караван-сараев, площадями, европейскими и экзотическими азиатскими кварталами.

Новая обстановка и богатые впечатления вызвали у Грибоедова очередной прилив творческих сил. Он уже не ограничивается только путевыми набросками, которые Степан Бегичев просил его делать в пути, специально подарив для этого перед отъездом друга походную чернильницу.

"Музам я уже не ленивый служитель. Пишу, мой друг, пишу, пишу. Жаль только, что некому прочесть", - делился с ним своими переживаниями Грибоедов в письме от 29 января 1819 года, которым начинаются его путевые заметки "Тифлис - Тегеран". К сожалению, ни одно из произведений того периода и даже стихотворные строки не дошли до нас.

Прерванный в Тифлисе на три месяца путь из Петербурга в Тавриз продолжился после того, как генерал Ермолов, возвратясь из Чечни, где он возводил крепость Грозную и усмирял горцев, дал молодому дипломату-советнику наставления и рекомендации по поводу предстоящей миссии. Вместе с Грибоедовым выехали Мазарович, переводчики и другие члены миссии. Впереди их ждала долгая дорога в Тавриз, где в то время размещалось российское консульство в Персии.

Последний переход: шахские замки, причудливые очертания гор - и вот уже перед взором усталых путников возвышается Тегеран.

Русскую миссию со всеми подобающими почестями встретили и провели в комнату для ожидания. И снова серебряные подносы с фруктами и восточными сладостями, которые так понравились Грибоедову еще в Тавризе. Вскоре их завели в тронную и указали места. В зал вошла многочисленная свита. Три залпа фальконетов возвестили о появлении шаха иранского Фетх-Али.

Сухощавый, среднего роста, бледнолицый, с серыми невыразительными глазами, он казался непривлекательным. Лишь известная всему Ирану черная борода поражала воображение не только иностранцев, но и местных чиновников, имеющих возможность лицезреть иранского правителя.

С большой короной на голове, в центре которой красовался огромный брильянт, в пышном одеянии, унизанном жемчугами, он восседал на троне и с напыщенным величием, так свойствен ным лицам малого роста, следил за подношением даров, посланных могущественным российским монархом.

Аудиенция у шаха продолжалась недолго, так как Фетх-Али не выдерживал непомерной тяжести короны и одежды, в которую облачился по торжественному случаю приема русских посланников.

Дипломатическая служба Александра Грибоедова началась с собирания сведений о русских солдатах, попавших в плен, которых по мирному Гюлистанскому договору, подписанному между Персией и Россией, персидское правительство обязано было вернуть, но не спешило этого делать.

В то время под знаменами персов находился большой отряд, сформированный из русских пленных и дезертиров, под командованием бывшего ротмистра Нижегородского драгунского полка Самсона Макинцева, который сам сбежал в Персию в 1802 году.

Многие из числа "русского батальона", как его называли персияне, под воздействием активной агитации Грибоедова пожелали вернуться на родину, но этому противилось персидское начальство всех уровней. Спасение русских солдат становится делом чести для Грибоедова.

Трудная, неблагодарная миссия по возвращению пленных, которая лишь увеличивала круг его недоброжелателей среди персидских правителей, мусульманского духовенства и знатных горожан, узревших в этом покушение на их собственность, каковой они считали пленных русских солдат, требовала от Грибоедова громадного нервного напряжения, колоссального терпения и настойчивос ти.

Находившийся в то время в Чечне генерал Ермолов остался очень доволен действиями Грибоедова, его решимостью и твердостью намерений вернуть русских военнопленных, несмотря на множество препятствий со стороны персидских чиновников и самого Аббас-Мирзы (наследного принца, властителя Азербайджана), с которым ему пришлось вести трудные переговоры. Желая знать подробности дела, генерал даже вызвал к себе молодого дипломата для отчета.

Между тем сам Грибоедов по прибытии ночью 2 октября 1819 года в Тифлис огорчился тем обстоятельством, что все его обещания об отмене наказания, благодаря которым ему удалось убедить русских солдат вернуться на родину, оказались невыполнимыми. Половине солдат грозили каторжные работы за измену.

"Генерал Вельяминов делает все от него зависящее, чтобы на меня легло как можно меньше вины в глазах этих моих несчастных... - делился Грибоедов в письме к Мазаровичу в Тавриз на третий день после прибытия в грузинскую столицу. - Это очень горько, после стольких забот, стольких неприятностей, вынесенных ради единственной мысли, что это послужит их общему счастью... Неудержимый порыв доброты заслонил тогда от вас неизбежные последствия, развертывающиеся теперь, и вот я оказался дураком и обманщиком!"

Относительная обустроенность жизни Грибоедова в Тавризе: собственный дом, прибывший к нему из Москвы слуга Амлих, знакомство и общение с местными чиновниками и английскими дипломатами, с некоторыми из которых у него наладились дружеские отношения, не смогли приглушить ностальгических чувств к близким и друзьям, оставленным им на родине.

17 ноября 1820 года в Тавризе Грибоедов, обращаясь к незнакомке, якобы явившейся в звездную южную ночь во сне, записал после своего пробуждения: "Тут вы долго ко мне приставали с вопросами, написал ли я что-нибудь для вас? Вынудили у меня признание, что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет - вы досадовали. - Дайте мне обещание, что напишите. - Что же вам угодно? - Сами знаете. - Когда же должно быть готово? - Через год непременно. - Обязываюсь. - Через год, клятву дайте... И я дал ее с трепетом...

А дальше, будто в ту же минуту появился невысокого роста человек, произнес слова: "Лень губит всякий талант" и этим человеком, пришедшим во сне, оказался... Катенин!.."

Грибоедов пробудился. Вышел освежиться. Над головой ярко светили звезды. Он зажег свечу и сел писать, помня о своем обещании незнакомке. "Во сне дано, наяву исполнится", - так закончил свое повествование о пророческом сне Грибоедов, в котором пробудилось явное желание вновь заняться поэзией.

Так или иначе, именно в Персии, вдали от российской столицы, где обнаружились первые его драматические дарования, и от Москвы, где обитали персонажи его произведения, созрел и стал воплощаться замысел пьесы "Горе от ума".

Разразившаяся турецко-иранская война и закрытие торгового тракта Трапезунд-Тавриз подстегнули русскую миссию проявить повышенный интерес к торговым делам Ирана с целью извлечь для Российской империи определенные выгоды. Грибоедов принимает активное участие в сборе нужной информации о торговом обороте различных стран, подготовке проекта договора о транзитной торговле и выработке правил льготной торговли с Ираном, что было одним из главных условий Гюлистанского договора - "О свободной торговле как российским, так и персидским подданным в пределах чужих государств".

Предоставленные льготы способствовали развитию оптовой торговли и учреждению в Закавказье, и в частности Тифлисе, представительств и торговых домов, для которых следовало построить крупные складские помещения. Все это сулило, наперекор английским планам, значительное оживление торговли с Россией, а отсюда и влияние на Иран. В этот период участились и приезды Грибоедова в Тифлис, где его с радостью встречали в штабе Ермолова.

В очередной раз, в конце октября 1821 года, в самый разгар ирано-турецкой войны, Грибоедова вызвали в Тифлис для подробного доклада генералу Ермолову о положении дел в Иране и текущих делах. По дороге произошло непредвиденное событие, которое, возможно, сыграло важную роль в судьбе Грибоедова. Упав с лошади, он сломал руку, как оказалось, в двух местах. Местный врач наложил лубок, и лишь после этого он предстал перед Ермоловым в его тифлисской резиденции.

Генерал Ермолов 20 ноября 1821 года, находясь уже в Георгиевске, понимая серьезность травмы, полученной секретарем русской миссии, вновь напомнил вице-канцлеру о своем ходатайстве назначить титулярному советнику Грибоедову очередной чин: "Способности сего чиновника, - писал генерал, - весьма полезны службе и если прочие удостаивались награды, то, Ваше Сиятельство, смею заверить, что сей несравненно более имеет на то право. Он знает хорошо и в правилах персидского языка и уже занимается в переводе при господине Мазаровиче важнейших бумаг.

Прошу всепокорнейше исходатайствовать ему Всемилостивейшую награду, ибо кроме заслуг его одно пребывание между персиянами столько долгое время, может уже обратить на него внимание..."

3 января 1822 года граф Нессельроде направил министру юстиции Высочайший указ за собственноручным Его Императорского Величества подписанием, который гласил:

"В воздание усердия и ревности к службе, оказываемых титулярным советником Грибоедовым, находящимся при миссии нашей в Персии, всемилостивейше жалуем его в чин Коллежского Асессора на основании Указа 6-го августа 1809-го года. Александр I".

Сломанная рука заживала плохо и, как выяснилось, неудачно срослась. В Тифлисе Грибоедову пришлось вновь сломать ее и наложить новые лубки. Эта мучительная операция принесла много страданий, но время, проведенное в знакомой городской среде, не обремененное каждодневными служебными заботами, он постарался использовать себе во благо.

Ценой физических страданий он заслужил благословение судьбы. Сон, который привиделся ему в звездную персидскую ночь, запал глубоко в душу: сюжет будущей комедии, по-видимому, витал у него в голове, но полностью посвятить себя этой работе не давала активная дипломатическая деятельность.

И вот в Тифлисе такая возможность появилась. Дар судьбы.

"Во сне дано, наяву исполнится!"

Физическая боль отступила перед острейшим желанием воплотить свой поэтический дар в комедии, которая станет одной из главных наград в его жизни.

Огромный поэтический сгусток энергии, накопившийся в нем, вырывался наружу. Он писал, писал свободно, и сцены, сменяясь одна за другой, складывались в действия. А персонажи? Они, словно живые и такие знакомые, всплывали перед ним из прежней жизни.

В прохладную погоду, облачившись в шерстяной архалук, он почти не выходил из дома и в течение дня трудился над комедией.

К счастью для поэта, в Тифлис из Петербурга не без помощи друзей определился к Алексею Павловичу Ермолову Вильгельм Кюхельбекер. Успешно окончив Царскосельский лицей с серебряной медалью и отличным аттестатом, он вместе с Пушкиным, Горчаковым и Корсаковым был зачислен на службу в Главный архив Коллегии иностранных дел, тогда-то и состоялось их первое знакомство. Но затем Кюхельбекер увлекся преподаванием русской словесности и... вольнодум ством, что нашло отражение в его стихотворениях, из-за которых он чуть было не угодил в Соловки или Сибирь. В сентябре 1820 года Кюхельбекер отправился за границу. Окунувшись в политические страсти, которые бурлили в Италии и Греции, он увлекся идеями конституционной власти. В ноябре Кюхельбекер посетил Веймар, где познакомился с Гёте, а затем и Париж, где выступал с лекциями о русской литературе. Лекции русского поэта были настолько радикальными, что парижская полиция поспешила их запретить.

Когда в конце 1820 года Кюхельбекер вернулся в Россию, его друзья, боясь осложнений с официальной властью, порекомендовали ему покинуть российскую столицу и переехать на Кавказ. Грибоедов радостно встретил его в Тифлисе. "Я встретил здесь своего милого петербургского знакомого: Грибоедова, - писал Кюхельбекер в 1821 году. - Он был около двух лет секретарем посольства в Персии: сломал себе руку и будет жить теперь в Тифлисе до своего выздоровления".

Личность Грибоедова и его поэтический дар оказали сильное влияние на творчество Кюхельбекера. Он остался верен дружбе и высоко ценил талант поэта и его бессмертную комедию, ограждая автора от нападок недоброжелателей после его трагической гибели.

Сам же Грибоедов, разборчивый на знакомства, угадал в Кюхельбекере недюжинную натуру и собрата по перу. Как и все, кто с ним общался, Александр признавал в этом худощавом, странноватом Вильгельме человека необыкновенного.

В квартире на Экзаршеской, рядом с Сионским собором, где проживал Грибоедов, кроме Кюхельбекера бывали тифлисский губернатор Роман Ховен, поэт Александр Шишков, коллега поэта, секретарь канцелярии главнокомандующего в Грузии Петр Сахно-Устимович и другие.

Желанными гостями у Грибоедова бывали сыновья известной в то время грузинской поэтессы Текле Багратиони, младшей дочери грузинского царя Ираклия II. Она жила по соседству с Грибоедовым на Экзаршеской площади с детьми Александром, Дмитрием и Вахтангом. "Царевнины сыновья, царевичи", - так о них упоминал сам Грибоедов.

Вечерами Грибоедова видели во многих тифлисских домах, но чаще всего он бывал у рано овдовевшей Прасковьи Николаевны Ахвердовой (урожденная Арсеньева, она приходилась родственницей по материнской линии Михаилу Юрьевичу Лермонтову). Красивая образованная женщина вышла замуж за генерал-майора, начальника артиллерии Отдельного Кавказского корпуса Федора Исаевича Ахвердова, но семейное счастье их длилось недолго. В 1820 году генерал-майор Ахвердов скончался.

По этому поводу в письме к Рыхлевскому в том же 1820 году Грибоедов сокрушался: "Отчего на генералов у нас безвременье? Один сошел с ума. Другой пал от изменнической руки, Ахвердов от рук мирных благодетельных, докторских, жаль его семейство..."

Прасковья Николаевна жила на южной стороне центральной городской площади, у подножия Мтацминды, в большом доме, флигель которого на время строительства собственного дома снимал князь Александр Герсеванович Чавчавадзе с семьей.

Будучи военным офицером, воспитанником Пажеского корпуса, участником Отечествен ной войны 1812 года, Александр Чавчавадзе находился в должности адъютанта фельдмарша ла Барклая-де-Толли, был ранен под Лейпцигом, дошел до Парижа. За боевые подвиги князя наградили золотой саблей и орденом Святого Георгия 4-й степени; в 32-летнем возрасте в чине полковника он возвратился в Грузию, где принял участие в покорении горцев и в войне против Персии. Из-за этого часто отсутствовал в семье, и во флигеле в основном проживали его мать Мариам, жена Саломэ и дети Нина, Катенька и Давид. Дети в отсутствие отца все время проводили у Прасковьи Николаевны, которая с огромным удовольствием занималась их воспитанием. Вместе с детьми Александра Чавчавадзе росли и ее дочь Дарья, падчерица Софья и сын Егор.

Нина Чавчавадзе и Софья Ахвердова были ровесницами, и в тот год, когда Александр Сергеевич Грибоедов, оправившись после перелома руки, навестил впервые гостеприимный дом вдовы, им минуло девять лет.

Грибоедов, несмотря на строгий взгляд, высокий рост и очки, которые делали его еще более взрослым, при виде детей преображался - шутил, играл и веселился с ними, но наибольший восторг вызывала у детей игра Грибоедова на фортепьяно.

По просьбе Прасковьи Николаевны Грибоедов даже давал уроки фортепьяно Ниночке и Софье. Хорошо воспитанные девочки уже неплохо говорили по-французски и свободно изъяснялись по-русски.

Ниночка Чавчавадзе была очень хороша собой. До знакомства с ней он уже мог слышать от генерала Ермолова удивительно трогательную историю, которая приключилась с главноуправляющим Кавказа, когда однажды князь Александр Чавчавадзе пригласил его к себе в родовое имение в Цинандали. При виде маленькой Нины, которую ему представили, обычно строгий с виду генерал просиял и воскликнул:

- Боже, какое чудо!

И тут же, обратившись к родным, произнес:

- Право, на ее ресничках впору иволге вить гнезда!

Девочка, смутившись, убежала.

А спустя некоторое время сердце матери почувствовало что-то неладное. Саломэ вышла поискать дочь и нашла ее в спальне перед зеркалом, пытающуюся материнскими ножницами отстричь свои длинные ресницы.

Сейчас на Грибоедова смотрела девочка-подросток, которой он, выполняя ее просьбу, часами играл на фортепьяно все что ни приходило ему в голову: и танцевальные мелодии, и арии из опер, и вальсы, вальсы, вальсы...

От ее внимательного взгляда не ускользало, что, прежде чем сесть за инструмент, он старался незаметно надеть на мизинец какой-то чехольчик, после чего начинал играть.

У себя на квартире Грибоедов продолжал упражняться на фортепьяно, выписанном из Петербурга. Наконец-то оно нашло своего хозяина.

Он боялся прервать даже ненадолго работу над комедией, но и не хотел заранее выставлять ее на суд перед каждым встречным, даже перед Тимковским, который слыл умным, авторитетным человеком. Внезапная смерть Амлиха, преданного слуги и спутника в течение 15 лет, о которой сообщал Грибоедов в письме Кюхельбекеру от 1 октября 1822 года, сделала поэта еще более одиноким и даже угрюмым.

Трудно сказать, что перевесило в его желании уйти в отпуск, на который без серьезных возражений согласился Ермолов: поскорее представить своим друзьям - ценителям поэзии и литературы - комедию "Горе от ума", которую он считал законченной, или, как предполагают другие, окончательно подлечить сломанную руку, которая продолжала его беспокоить. Однако желание показать свой труд было более предпочтительной и важной причиной.

Мечущаяся душа стремилась в Москву, к друзьям... Им он вез с собой то, что считал самым ценным, - комедию "Горе от ума". Будучи человеком тщеславным, он спешил вынести на суд соотечественников свою комедию, хорошо понимая, что широкое признание "Горе от ума" в случае успеха может получить лишь в России, на подмостках столичных театров.

Тифлис провожал поэта цветущим миндалем в зелени садов. Весна только вступала в этот край, с которым он расставался.

Первым, с кем посчастливилось встретиться в Москве, поговорить обо всем и кому он прочел "Горе от ума", был Степан Бегичев. Грибоедов даже некоторое время после приезда в Москву жил у него в доме на Мясницкой. Взыскательный Бегичев не преминул вступить с автором в полемику, Грибоедов с яростью отстаивал свою правоту. То, что произошло потом, вспоминает сам Бегичев:

"На другой день приехал я к нему рано и застал его только что вставшим с постели: он неодетый сидел против растопленной печи и бросал в нее свой первый акт лист по листу. Я закричал:

- Послушай, что ты делаешь?!

- Я обдумал, - отвечал он, - ты вчера говорил мне правду, но не беспокойся, все уже готово в голове моей! И через неделю первый акт был вновь написан".

Бегичев уговорил Грибоедова уехать с ним в село Дмитровское, под Тулой, где находилось его родовое имение. На природе, вдали от светской суеты, Грибоедов за короткий срок исправил отдельные места, дописал несколько дополнительных сцен и довел комедию до конца...

В доме на Новинском Грибоедов при встречах с князем Владимиром Одоевским беседовал о музыке, касаясь теоретических вопросов, столь непонятных окружающим. Но не только беседами был полон дом, в нем звучала и музыка!

Сестра Мария Сергеевна, как и ее младший брат Александр, великолепно играла на фортепьяно и не только развлекала гостей.

Как-то раз известный в то время музыкальный деятель граф Виельгорский, находясь у Марии Сергеевны, обратил внимание на рукопись, которая лежала на верхней крышке фортепьяно. Виельгорский прочел первые строки комедии и, увлекшись чтением, пришел в полный восторг:

- Какая прелесть! Право же, превосходно, восхитительно, - не отрываясь от текста, продолжал он произносить хвалебные слова. - Позвольте, Мария Сергеевна, списать мне сочинение брата.

Мария Сергеевна не могла отказать ему. Вскоре рукописный текст комедии распространился по всей Москве.

Сотни писарей должны были быть благодарны поэту за немалый заработок, который им доставляла рукопись столь нашумевшей комедии.

В середине 1823 года директор московского театра, находившийся в приятельских отношениях с Петром Вяземским, предложил ему написать веселую комедийную пьесу для бенефиса известной артистки Львовой-Синецкой. Признавая себя лишь поэтом без особых драматических способностей и не желая отказать директору театра, Вяземский обратился к Грибоедову, приглашая его к сотрудничеству, на которое тот охотно согласился.

"Водевильную стряпню", как тогда высказывался о пьесе "Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом" Петр Вяземский, они закончили быстро, но, несмотря на то что и Кокошкину и Синецкой она пришлась по вкусу, сами авторы остались не удовлетворены вялой игрой актеров, которая стала причиной неуспеха пьесы. Но дело было не только в этом. Неуспех в целом неплохого водевиля, как считал Вяземский, таился совсем в другом: в закулисной интриге, в которой были в первую очередь замешаны Александр Писарев и Михаил Загоскин.

Московское общество раздвоилось: одни восторженно встречают поэта - о нем говорят, спорят, приглашают, другие, наоборот, критикуют, язвят и всячески преграждают комедии путь на сцену.

"Словоохотливые" москвичи искали в персонажах комедии сходство с реальными людьми и не без иронии посмеивались над ними, а самого Грибоедова сравнивали с главным героем - Чацким.

Четырехмесячный отпуск давно истек, и Грибоедов принял решение просить отсрочки под предлогом болезни, которая все же давала о себе знать болью в руке, и в мае 1824 года получил от генерала Ермолова, к которому обращался с просьбой о продлении отпуска, положительный ответ. После чего незамедлительно отправился в Петербург.

(Продолжение следует)

См. в номере о книге Ю.Хечинова

Портрет А. С. Грибоедова. С гравюры И. С. Уткина. 1829 год.

А. С. Грибоедов в отрочестве. Работа неизвестного художника.

Пожар Москвы в 1812 году. Рисунок У.-И. Олдендорфа.

Московский университетский благородный пансион, где учился А. С. Грибоедов. Акварель начала XIX века.

А. Е. Матынов. Екатерининский канал (ныне канал Грибоедова) в Петербурге. 1810-е годы.

Степан Никитич Бегичев. Друг и наставник А. С. Грибоедова. 1810-е годы.

Хмелиты - усадьба Грибоедовых в Смоленской губернии. Современное фото из Интернета.

Вальс ми-минор А. Грибоедова - из числа тех музыкальных сочинений, которые сохранились в нотной записи.

№9, 2003