Начало см. "Наука и жизнь", №9, 2003г.

Каким бы ни был головокружительный успех, выпавший в Петербурге на долю автора комедии, А. С. Грибоедов желал лишь одного - скорой, полной публикации пьесы в журнале или постановки на сцене столичного театра. Но ему приходится прилагать максимальные усилия, чтобы преодолеть цензорские барьеры на пути к постановке пьесы. Вполне понятное тщеславие, свойственное творцам, желающим побыстрее увидеть свое произведение на сцене, заставило его даже обратиться и к министру внутренних дел Василию Ланскому, с которым семья Грибоедовых состояла в дальнем родстве, и к писателю Александру Шишкову, занимавшему в те годы пост министра народного просвещения, и к генералу Паскевичу, но... тщетно.

"Надеюсь, жду, урезываю, меняю дело на вздор, так что во многих местах моей драматической картины яркие краски совсем пополовели, сержусь и восстанавливаю стертое, так что, кажется, работе конца не будет... будет же, добьюсь до чего-нибудь; терпение есть азбука всех прочих наук; посмотрим, что Бог даст. Кстати, - продолжает он, - прошу тебя моего манускрипта никому не читать и предать его огню, коли решишься: он так несовершенен, так нечист; представь себе, что с лишком восемьдесят стихов или, лучше сказать, рифм переменил, теперь гладко, как стекло".

Автор добавляет новую развязку к одной из сцен с Чацким, читает комедию Крылову, Шаховскому, Колосовой, Каратыгину, Григорьеву...

В один из теплых июньских дней 1824 года Грибоедов навестил в Царском Селе известного историка, автора многотомного труда "История государства Российского" Николая Карамзина, у которого провел целый день, считая своим долгом нанести визит тому, "кто наибольшую России честь приносит своими трудами".

К нему, человеку, прославившему себя не только историческими исследованиями, но и художественными произведениями, в числе которых были "Письма русского путешественника", "Бедная Лиза" и другие, Грибоедов собирался приехать еще раз, однако удалось ли это ему - неизвестно.

В июле 1824 года Василий Каратыгин, брат известного актера Петра (и сам знаменитый в то время актер), исключительно тепло расположенный к драматургу, с сожалением сообщал Павлу Катенину: "Он теперь хлопочет о пропуске своей прекрасной комедии "Горе от ума", которой вряд ли быть пропущенной".

После множества внесенных поправок автор признавался в неопубликованной "Заметке по поводу комедии "Горе от ума": "Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь в суетном наряде, в который я принужден был облечь ее. Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание сколько можно было. Такова судьба всякому, кто пишет для сцены..."

В конце июня 1824 года Грибоедов с горечью сообщал в Москву Петру Вяземскому: "Любезней ший князь, на мою комедию не надейтесь, ей нет пропуску: хорошо, что я к этому готов был, и, следовательно, судьба лишнего ропота от меня не услышит, впрочем, любопытство многих увидеть ее на сцене или в печати или услышать в чтенье послужило мне в пользу, я несколько дней сряду оживился новою отеческою заботливостью, переделал развязку, и теперь кажется вся вещь совершеннее... Погода пасмурная, сыро, холодно, я на всех зол, все глупы, один Греч умен", - заключает в сердцах драматург, которому и встречи с людьми, и пустые беседы об искусстве, и непрерывные хлопоты за свою комедию становятся в тягость. И когда Александр Одоевский предложил ему на лето покинуть Петербург, Грибоедов незамедлительно согласился.

Пребывание в летних казармах лейб-гвардии Конного полка, в котором служил Александр Одоевский, решало для Грибоедова кроме уединения и материальную проблему. К тому времени он нуждался в деньгах до такой степени, что даже заложил в ломбард полученный им из рук персидского шаха орден Льва и Солнца.

Почти два месяца пробыл Грибоедов в этом дивном уголке природы, на берегу Финского залива. Неподалеку, в окружении садов и парков, располагались дачные особняки, один из которых снимал Одоевский, где и гостил Грибоедов. Только в конце лета он возвратился в Петербург и тут же окунулся в театральную жизнь, занялся переделкой комической оперы "Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом", постановка которой на петербургской сцене состоялась 1 сентября 1824 года.

Для петербургской сцены Грибоедов изменил помимо прозаической части некоторые куплеты, стремясь сделать водевиль более энергичным. Кроме того, в угоду актрисе Монруа пришлось добавить и вокальную партию. Музыку к водевилю написал Верстовский. Спектакли прошли весьма успешно.

Лишь в конце октября Грибоедова вызвали в Особую канцелярию Министерства внутренних дел, которая ведала цензурой театральных постановок, и барон Максим фон Фок объявил ему решение, запрещающее постановку и публикацию где бы то ни было комедии "Горе от ума". Разгневанный драматург, придя домой, в сердцах разорвал в клочки свое произведение. В письме Гречу он даже просил вовсе не печатать в альманахе комедию, если какие-то места из нее будут запрещены цензурой.

В декабре Александра Грибоедова избирают действительным членом Вольного общества любителей российской словесности, которым руководил поэт Федор Глинка.

К этому времени появилась возможность поставить "Горе от ума" на подмостках любительской сцены. "Мы с Григорьевым, - вспоминал актер Петр Каратыгин, - предложили Александру Сергеевичу разыграть "Горе от ума" на нашем школьном театре, и он был в восхищении от нашего предложения... Большого труда нам стоило упросить доброго инспектора Фока дозволить и воспитанницам принять участие в этом спектакле... наконец он согласился, и мы живо принялись за дело".

Автор увлекся этой идеей, хотя не очень-то всерьез воспринимал готовящийся к постановке спектакль, в котором должны были участвовать молодые, начинающие актеры и просто любители, не постигшие даже азов мастерства, несмотря на то что роль Репетилова взял сам Петр Каратыгин. На одну из репетиций Грибоедов пригласил Бестужева и Кюхельбекера.

В письме к Бегичеву он упоминает об этом событии: "...нынешний вечер играют в школе, приватно, без дозволенья ценсуры, мою комедию. Я весь день, вероятно, проведу у Мордвиновых, а часов в девять явлюсь посмотреть на мое чадо..."

Но в тот же день Каратыгин и Григорьев сообщили ему о получении официального запрета на постановку комедии даже в школе от петербургского военного генерал-губернатора графа Милорадовича, ведавшего тогда и делами императорских театров. Основным мотивом запрета спектакля стало отсутствие одобрения комедии со стороны цензуры.

С тяжелым сердцем покидал Грибоедов северную столицу.

Оставив радужные надежды на дальний заграничный круиз - несбыточные по причине материальных затруднений, - Грибоедов вместо Франции и ее южных городов отправился в Киев, чтобы затем посетить Крым, Керчь и оттуда морем, через Имеретию, вернуться на Кавказ, к генералу Ермолову.

В Киеве Грибоедов пробыл несколько дней. Впечатлениями об этом городе он поделился в письме к Владимиру Одоевскому: "Сам я в древнем Киеве; надышался здешним воздухом и скоро еду далее. Здесь я пожил с умершими: Владимиры и Изяславы совершенно овладели моим воображением; за ними едва вскользь заметил я настоящее поколение; как они мыслят и что творят - русские чиновники и польские помещики, Бог их ведает. Природа великолепная; с нагорного берега Днепра на каждом шагу виды изменяются; прибавь к этому святость развалин, мрак пещер. Как трепетно вступаешь в темноту Лавры или Софийского собора, и как душе просторно, когда потом выходишь на белый свет: зелень, тополи и виноградники, чего нет у нас!"

Как о чем-то случайном, малозначительном для него событии сообщает он другу о том, с кем виделся в городе (не подозревая, какие последствия ожидают его в дальнейшем): подпоручике Полтавского полка Михаиле Бестужеве-Рюмине, подполковнике Черниговского полка Сергее Муравьеве-Апостоле, полковнике Сергее Трубецком, составлявшим тогда ядро Южного тайного общества.

Не вызывает сомнения, что личность Грибоедова интересовала членов этого общества. Они хотели привлечь к движению одаренного поэта и образованнейшего человека, близкого к генералу Ермолову и его окружению.

Несмотря на всю симпатию к новым друзьям, Грибоедов скептически отнесся к идее вооруженного свержения власти и в одной из бесед с идейным вдохновителем заговорщиков Кондратием Рылеевым иронически заметил:

- Сто поручиков хотят перевернуть Россию?!

Многие подробности из разговоров с новыми друзьями прояснятся позже, когда после неудавшегося восстания 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге заговорщики будут арестованы и будут давать показания в Следственном комитете.

В том же письме к Владимиру Одоевскому Грибоедов уберегает его от чрезмерного увлечения полемикой, в которую тот втянулся, защищая стихотворные строки комедии "Горе от ума" от критических нападок: "Охота же так ревностно препираться о нескольких стихах, о их гладкости, жесткости, плоскости; между тем тебе отвечать будут и самого вынудят за брань отплатить бранью. Борьба ребяческая, школьная. Какое торжество для тех, которые от души желают, чтобы отечество наше оставалось в вечном младенчестве!!!"

Не высокомерие движет им, а трезвый рассудок, который подсказывает необходимость порвать с припудренным и порой слащавым классицизмом, оторванным от реальной действительности.

Пробыв в Киеве до середины июня, Грибоедов, стесненный в средствах, отбыл в Крым. За три недели он исколесил южную оконечность полуострова и, покинув Бахчисарай, направился в Симферополь, таким образом, осмотрев красивейший уголок горного Крыма со всех сторон.

Он аккуратно вел ежедневные записи, описывая все увиденное: горы, уже освободившиеся от снежного покрова, зеленеющие долины и фруктовые сады, древние развалины некогда величественных строений византийцев, греков и римлян, мечети, ментиры (остроконечные вертикально поставленные камни для культовых обрядов древних скифов и тавров, некогда населявших эти края), древние могильники - немых свидетелей прошлых лет...

Из Феодосии Грибоедов добрался до Керчи, затем пересел на корабль и морем, через узкий Керченский пролив, добрался до Тамани. От первоначального маршрута ему пришлось отказаться, так как он узнал, что генерал Ермолов к тому времени будет находиться в экспедиции по Кавказской линии и, возможно, в станице Екатериноградская, до которой вел кратчайший путь из Тамани.

25 декабря 1825 года все офицеры и чиновники, состоявшие при главной квартире генерала, собрались в доме у Ермолова с одним желанием - поздравить его с Рождеством Христовым. Стояла прекрасная, довольно теплая погода, и все вышли во двор. Кто-то расположился на завалинке, кто-то на лавочке, кто-то, опершись о калитку, вел разговор о предстоящем походе. Беседу прервал подъехавший экипаж, запряженный тройкой лошадей, из которого поспешно выскочил фельдъегерь Дамиш. Его тут же препроводили к генералу. Фельдъегерь протянул Ермолову увесистый пакет с манифестом о восшествии на престол императора Николая и другие бумаги, относящиеся к этому событию.

Ознакомившись с бумагами, Алексей Петрович поздравил присутствовавших в кабинете офицеров с новым государем и распорядился известить о сем начальника штаба Вельяминова, который уже находился в Тифлисе, чтобы тот сделал нужные распоряжения относительно присяги.

После этого генерал выслушал рассказ фельдъегеря Дамиша о событиях, произошедших на Сенатской площади Петербурга 14 декабря, о гибели генерала Милорадовича и об аресте большой группы заговорщиков среди известного круга офицеров.

Присутствовавший при этом Грибоедов, не скрывая эмоций, обронил фразу: "Вот теперь в Петербурге идет кутерьма! Чем-то кончится!"

Ранним морозным утром Ширванский полк в полной походной амуниции покинул станицу Червленная. Пеший строй вытянулся вдоль дороги. В обозе, следовавшем за полком, находилась и повозка, в которой разместилась часть дорожного скарба Грибоедова. Слуга Сашка, как часто называл его хозяин, вел под уздцы навьюченную лошадь. Сам Грибоедов выехал в Грозную накануне. Переправившись по мосту на правый берег Терека, отряд подошел к Горячеводскому укреплению, где находилась рота 43-го егерского полка под командованием обрусевшего француза капитана Ивана Бельфора. Там же решили устроить привал в ожидании обоза, который приотстал в дороге из-за переправы.

Бельфор, носивший титул графа, радушно встретил офицеров. За окном стояла ясная, безветренная погода. Январское солнце уже начинало пригревать к полудню. В квартире за столом разместились офицеры. Подали пахнущий дымком шашлык, и тут же чарка со спиртом прошлась по столу. Стало весело и душно. Распахнули окна.

Пиршество было в самом разгаре, когда сидевший у окна дежурный штаб-офицер, капитан Иван Талызин, заметил вдали тройку с санями, приближавшуюся к ним в сопровождении небольшого отряда казаков. Через полчаса подъехали сани, из которых выпрыгнул фельдъегерь Уклонский. Уставшего путника пригласили к столу. Он сообщил, что везет важный пакет Ермолову, а потому желает срочно его доставить, и попросил верховую лошадь, так как до крепости Грозная, где уже находился генерал, оставалось не более двадцати верст.

Очевидец и участник этих событий офицер Шимановский, сопровождавший в походе Грибоедова, вспоминал в своем очерке "Арест Грибоедова": "Подойдя к Шульцову кургану (а теперь он называется Ермоловским, это, кажется, в 4 или 3 верстах от крепости), мы согласились поехать вперед отряда. Талызин, Сергей Ермолов и я, пригласивши с собой фельдъегеря, пустились на рысях прямо к дому коменданта крепости Грозной. Алексей Петрович сидел за большим столом и, как теперь помню, раскладывал пасьянс. Сбоку возле него сидел с трубкою Грибоедов. Когда мы доложили, что прибыли и привезли фельдъегеря, генерал немедленно приказал позвать его к себе. Уклонский вошел в кабинет, вынул из сумки один тонкий конверт от начальника Главного штаба Дибича и протянул его Ермолову. Генерал разорвал конверт: бумага заключала в себе несколько строк..."

Адресованное главнокомандующему Отдельным Кавказским корпусом генералу Ермолову письмо было от военного министра:

"По воле Государя Императора покорнейше прошу Ваше высокопревосходительство приказать немедленно взять под арест служащего при вас чиновника Грибоедова со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив осторожность, чтобы он не имел времени к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого под благонадежным присмотром в Петербург прямо к его Императорскому Величеству".

Ермолов внимательно прочел письмо, затем сложил его вчетверо, спрятал в боковой карман мундира, застегнулся и лишь после этого стал расспрашивать рыжеватого фельдъегеря о событиях, произошедших в Петербурге.

Уклонский во всех подробностях рассказал о том, что случилось на Сенатской площади, и, когда стал перечислять фамилии зачинщиков, адъютант Ермолова капитан Талызин заметил, как побледнел Грибоедов.

Что же послужило причиной его тревоги? Конечно же он беспокоился в первую очередь за Александра Одоевского, Андрея Жандра, Вильгельма Кюхельбекера...

У него самого было достаточно времени, чтобы избавиться от возможных улик или от писем друзей. Ведь слухи о заговорщицких настроениях ходили по Петербургу уже давно, задолго до событий на Сенатской площади.

И все же можно предположить, что и генерал Ермолов, с отеческой любовью относившийся к Грибоедову, и окружавшие его офицеры постарались насколько возможно помочь поэту и драматургу.

Тогда можно понять, почему Ермолов так долго расспрашивал фельдъегеря, удерживая его у себя в кабинете, пока его адъютант давал распоряжение уряднику казачьего полка Рассветаеву скакать в обоз и разыскать арбу Грибоедова, где находились его вещи и, возможно, компрометирующие бумаги. И не потому ли, со слов того же Шимановского, Грибоедов, хоть и выходил ненадолго куда-то, вновь возвращался и был очень спокоен, продолжая внимательно слушать рассказы Уклонского.

В одной квартире на ночь расположились четверо: подполковник Жихарев, офицеры Сергей Ермолов, Шимановский и Грибоедов. Из-за отсутствия кроватей всем им постелили на полу, а чтобы подушки не сползли на пол, их подперли чемоданами. Чемоданы Грибоедова были там же, у изголовья. Ближе к полуночи в комнату вошли дежурный по отряду полковник Мищенко, дежурный штаб-офицер Талызин и фельдъегерь Уклонский.

- Александр Сергеевич, по воле Государя Императора вы арестованы. Где ваши вещи и бумаги?

Грибоедов не спал. Он указал на свои чемоданы. В его присутствии их вскрыли и тщательно проверили содержимое. Александр Сергеевич держался спокойно и даже, можно сказать, безучастно следил за тем, как они перебирали белье и платье, обнаружив в одном из них толстую рукописную тетрадь; на твердой обложке красивым почерком было выведено: "Горе от ума". Полковник Мищенко перелистал страницы:

- Нет ли у вас каких-либо еще других бумаг? - спросил полковник.

- Все мое имущество заключается в этих переметных чемоданах, - ответил ему Грибоедов.

Полковник взглянул на фельдъегеря. Тот утвердительно кивнул головой. Чемоданы упаковали вновь, перевязали веревками и скрепили печатями.

- Пожалуйста, следуйте за нами, - сухо скомандовал Мищенко, и все четверо вышли во двор. Светила полная луна, оставляя фиолетовые тени на снегу. Снег поскрипывал под сапогами идущих. Грибоедова перевели в офицерский домик, стоявший рядом, и выставили часовых у дверей и окон.

Отправив своего помощника, Ермолов написал барону Ивану Дибичу: "Имею честь препроводить Грибоедова к Вашему превосходительству. Он взят таким образом, что не мог истребить находившихся у него бумаг, но таковых при нем не найдено, кроме весьма немногих, кои при сем препровождаются. Если же впоследствии могли быть отысканы оные, я все таковые доставлю.

В заключение имею честь сообщить Вашему превосходительству, что Грибоедов во время служения его в миссии нашей при персидском дворе и потом при мне как в нравственности своей, так и в правилах не был замечен развратным и имеет весьма хорошие качества".

Это был по-настоящему благородный шаг генерала, ведь содержание его письма наверняка стало известно не только членам Следственной комиссии, но и самому государю императору, что могло сказаться на судьбе Грибоедова.

Фельдъегерь Уклонский, выполняя предписание военного министра, 11 февраля 1826 года доставил Грибоедова под конвоем в Петербург, в Главный штаб. В тот же день арестованный дал первые показания генерал-адъютанту Василию Левашову, в которых полностью отрицал свою причастность к тайному обществу: "...По возвращению моему из Персии в Петербург, в 1825 году я познакомился посредством литературы с Бестужевым, Рылеевым и Оболенским. Жил вместе с Одоевским и по Грузии был связан с Кюхельбекером. От всех сих лиц ничего не слыхал могущим дать малейшую мысль о Тайном обществе. В разговорах их видел часто смелые суждения насчет правительства, в коих сам я брал участие: осуждал, что казалось вредным, и желал лучшего. Более никаких действий моих не было, могущих на меня навлечь подозрение, и почему оное на меня пало, истолковать не могу".

Получив показания, под которыми Грибоедов поставил свою подпись, генерал Левашов подписался сам и указал в деле порядковый номер - 224. После этого, за отсутствием свободных мест в Петропавловской крепости, арестованного посадили на гауптвахту при Главном штабе, который размещался на той же Сенатской площади, где двумя месяцами ранее разыгралась кровавая драма.

По заведенному следственному делу на коллежского асессора А. С. Грибоедова, служащего секретарем по дипломатической части при главноуправляющем в Грузии, 14 февраля 1826 года Следственный комитет под председательством военного министра генерала Татищева непосредственно приступил к его слушанию.

Корнету князю Александру Одоевскому были заданы три вопроса:

1) Когда и кем принят коллежский асессор Грибоедов в тайное общество?

2) С кем из членов состоял в особенных сношениях?

3) Что известно ему о намерениях и действиях общества и какого рода были рассуждения о том?

Ответ корнета весьма категоричен: "Так как я коротко знаю г-на Грибоедова, то об нем честь имею донести совершенно положительно, что он ни к какому не принадлежал обществу".

Вполне возможно, показания корнета оказались решающими в судьбе Грибоедова.

В тот же день по делу Грибоедова давал показания подпоручик Кондратий Рылеев: "С Грибоедовым я имел знакомство общим разговором о положении России и делал ему намеки о существовании общества, имеющего целью переменить образ правления в России, ввести конституционную монархию, но, как он полагал, Россия к этому еще не готова, и к тому же неохотно входил в суждения о сем предмете, то я оставил его". На вопрос: "Не было ли сделано ему поручения о свидании с кем-либо из членов Южного общества, а также по распространении членов оного в корпусе генерала Ермолова?" - Рылеев отвечал: "Поручений никаких ему не было сделано, ибо хоть он по намекам моим мог знать о существовании общества, но не будучи принят мною совершенно не имел право на доверенность Думы".

И еще Рылеев добавил: "Во время бытности Грибоедова в прошлом году в Киеве некоторые члены Южного общества также старались принять его в оное, но не успели в том, по той же причине, по какой я принужден был оставить его".

Следственный комитет потребовал дополнительных объяснений от князя Трубецкого. "Разговаривая с Рылеевым о предположении, не существует ли какое общество в Грузии, - написал Трубецкой, - я также сообщил ему предположение, не принадлежит ли к оному Грибоедов? Рылеев отвечал мне на это, что нет, что он с Грибоедовым говорил; и сколько помню, то прибавил сии слова "он наш", из коих я и заключил, что Грибоедов был принят Рылеевым. И тогда рассказал ему, что Грибоедов был в Киеве и что его там пробовали члены Южного общества, но он не поддался; это слышал я от Полтавского пехотного полка поручика Бестужева, который, кажется, с Артамоном Муравьевым имели намерение открыть Грибоедову существование их общества и принять его, но отложили оное, потому что не нашли в нем того образа мыслей, какого желали..."

Показания штабс-капитана Александра Бестужева также свидетельствовали о невинности арестованного: "С Грибоедовым, как человеком свободно мыслящим, я нередко мечтал о желании преобразования России. Говорил даже, что есть люди, которые стремятся к этому - но прямо об обществе и его средствах никак не припомню, чтобы упоминал. Да и он, как поэт, желал этого для свободы книгопечатания и русского платья. В члены же его не принимал я, во-первых, потому, что он меня старее и умнее, а во-вторых, потому что не желал подвергнуть опасности такой талант, в чем и Рылеев был согласен... Что же касается до распространения членов в корпусе Ермолова, я весьма в том сомневаюсь, ибо оный, находясь вне круга действия, ни к чему бы нам служить не мог".

К исходу дня в основном все действующие лица, непосредственно и подолгу общавшиеся с Грибоедовым, были опрошены, и общее мнение складывалось в пользу Грибоедова. Знал ли он об этом? По-видимому, да. Сообщить об этом ему могли и Муханов, и Жуковский, и даже генерал Левашов, хорошо к нему расположенный. Этим можно объяснить то обстоятельство, что на следующий день, а именно 15 февраля 1826 года, Грибоедов обратился в письме к государю императору:

"... Государь! Я не знаю за собою никакой вины. В проезд мой из Кавказа сюда я тщательно скрывал мое имя, чтобы слух о печальной моей участи не достиг до моей матери, которая могла бы от того ума лишиться. Но ежели продлится мое заточение, то, конечно, и от нее не укроется. Ваше Императорское Величество сами питаете благоговейнейшее чувство к Вашей Августейшей родительнице...

Благословите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал, или послать меня пред Тайный Комитет лицом к лицу с моими обвинителями, чтобы я мог обличить их во лжи и клевете.

Всемилостивейший Государь! Вашего Императорского Величества Верноподданный Александр Грибоедов 15 февраля 1826 года".

По прочтении письма начальник Главного штаба барон Иван Дибич наложил карандашом резолюцию: "Объявить, что этим тоном не пишут Государю и что он будет допрошен".

Заканчивался февраль. Грибоедов был уверен в собственной непричастности к событиям, потрясшим Россию, но не нарушившим ее основ.

Время для него словно остановилось. Чтобы как-то скоротать свое томительное пребывание под стражей, отправил записку Гречу и Булгарину с просьбой переслать газеты и журналы. "И нет ли у вас Чайльд Гарольда? - спрашивал он их. - Меня здесь заперли, и я погибаю от скуки и невинности..."

Шел 1826 год.

25 февраля он посылает Булгарину записку: "Сделай одолжение, достань у Греча или у кого-нибудь "Атлас к Анахарсису" или какую-нибудь карту Греции да новых журналов пришли. О, правосудие!!"

Что-то его явно заинтересовало из греческой мифологии, а иначе зачем ему было просить у друга русский перевод или хотя бы в оригинале книгу французского археолога.

Но не могли не порадовать Грибоедова строки, которые приписал Булгарин на обратной стороне записки к нему: "Любезный друг! Береги свое здоровье, не мучайся и не терзайся напрасно. Ты невинен, следственно будешь освобожден в самом скорейшем времени, и одна только печальная церемония могла удержать течение дел. Почтеннейший Михайла Петрович расскажет тебе, что твое освобождение - вещь верная..."

Под печальной церемонией Булгарин подразумевал приготовления к торжественному погребению в Петропавловском соборе - усыпальнице русских царей - тела Александра I, состоявшемуся 6 марта 1826 года.

После допроса, учиненного Грибоедову 25 февраля 1826 года, когда он достаточно подробно ответил на поставленные вопросы, члены Следственного комитета, уже не сомневаясь в его невиновности, представили свои выводы государю императору.

Однако выход на свободу все откладывался. В ожидании его Грибоедов занялся изучением дифференциальных уравнений с Дмитрием Завалишиным, который также был привлечен по делу декабристов. Лейтенант Завалишин - участник кругосветного плавания под командованием адмирала Лазарева - преподавал высшую математику и астрономию в Морском корпусе. Его и попросил Грибоедов заняться с ним математикой, чтобы хоть как-то с пользой скоротать неопределенное время.

В одной из мартовских записок к Булгарину Грибоедов выразил желание ознакомиться с учебником "Дифференциальные уравнения" Франкера. Одновременно с благодарностью за присылку денег, потому что собственные были уже израсходованы, он также просил достать поэму "Таврида" Семена Боброва и книгу Галича "Опыт науки изящного".

Диапазон интересов его был весьма широк.

В томительном ожидании пролетел март и уже заканчивался апрель. За окном весна вступала в свои права. Освобождалась ото льда Нева, на деревьях набухали почки, по утрам с карнизов домов нависали прозрачные сосульки и таяли под лучами полуденного солнца и тепла.

Условия пребывания Грибоедова на гауптвахте вновь облегчены; ему разрешено отлучаться, но неважное самочувствие не всегда позволяет это сделать.

Возвращение в Петербург полковника Бартоломея в конце мая 1826 года и его подробный доклад императору Николаю I о настроениях, которые царили в Кавказском корпусе и в которых ничего предосудительного не нашлось, а также о добропорядочности чиновника по дипломатической части Александра Грибоедова наконец-то поставили точку в деле.

2 июня 1826 года состоялась встреча Александра Грибоедова и еще нескольких подозреваемых с императором Николаем I. Фаддей Булгарин, с кем опальный драматург, находясь под стражей в Главном штабе, чаще всего переписывался, подтвердил, как и другие, факт этой встречи. "Благородный образ мыслей, откровенность и чистота всех его дел и помыслов снискали ему милостивое внимание правосудного и великодушного Монарха", - писал Булгарин в своих "Воспоминаниях...". После встречи с Грибоедовым и беседы, которая оказалась продолжительной и которая увлекла Государя, он проникся искренним уважением к дипломату. "Вы порадовали меня своими суждениями и я полностью удовлетворен Вашим рассказом", - так описывает Булгарин финальную сцену свидания Николая I и Грибоедова.

Подтверждением этих слов служит указ, подписанный императором 8 июня 1826, на основании которого Грибоедов получил очистительный аттестат.

Все это время, перед тем как отправиться в дальнюю дорогу к месту своей службы, Грибоедов жил на даче Булгарина и совершал конные прогулки по окрестностям Ораниенбаума, вдоль Финского залива, добирался даже до Дудоровой горы. Много читал, набирался сил.

В первых числах августа 1826 года Грибоедов покинул Москву, куда он заехал на несколько дней, чтобы повидаться с матерью и сестрой перед отъездом в Тифлис. В районе расположения войск Кавказской линии, у привального редута Мечетский, 28 августа Грибоедова нагнал Денис Давыдов, и дальше они продолжили путь вместе.

Миновав опаснейший участок дороги, который, прерываясь глубокими оврагами, проходил по ущелью бьющегося о скалы Терека и имел множество укрытий, где могли легко скрываться и откуда могли внезапно нападать чеченцы, они благополучно прибыли во Владикавказ.

От прибывшего из Тифлиса полковника они узнали о вторжении в пределы Российской империи сильной персидской армии во главе с Аббас-Мирзою. Неприятель занял Гянджу, добрался до Шамхора и осадил крепость Шуша в Карабахе. По дороге путники расспрашивали встречных офицеров о новостях и были обрадованы победой князя Мадатова, разгромившего малыми силами передовой отряд персов. Подробностей битвы они еще не знали, но сама победа вселяла в каждого из них надежду.

По приезде в Тифлис Грибоедов в первую очередь принялся ходатайствовать перед генералом Ермоловым, который еще оставался наместником и главнокомандующим Кавказским корпусом, о переводе своих "тюремных товарищей" в действующую армию.

9 ноября 1826 года он сообщал из Тифлиса Александру Добринскому: "Любезный товарищ по заключению. Не думайте, что я вас позабыл... Сразу по прибытии моем в Тифлис я говорил о вас с главнокомандующим, и он принял ходатайство мое о вас самым удовлетворительным образом..."

В первой половине 90-х годов XVIII века растущим интересам России на Кавказе и собственно Кавказу угрожала не только Турция. Особенно страдала от турецко-персидских нашествий, которые попеременно опустошали ее земли, Грузия.

Чтобы уберечь страну от вассальского подчинения Персии, грузинский царь Ираклий II искал защиты у своих единоверцев, оплотом которых он считал могущественную Россию. Наконец в июле 1783 года в крепости Георгиевск был подписан мирный договор о добровольном принятии Картли-Кахетинского царства под покровительство Российской империи. Долгожданный Георгиевский трактат, которого так упорно добивался Ираклий II, признавал покровительство России и отказ Грузии от самостоятельной внешней политики. Россия в свою очередь ручалась за сохранение территориальной целостности Картли-Кахетинского царства, обязывалась защищать Грузию, а во время переговоров с Турцией и Персией настаивать на возвращении Картли-Кахетинскому царству издавна принадлежавших ему владений.

Новый правитель Персии Ага-Магомед-шах, кровью заливший путь к персидскому трону, жестокий и беспощадный, не скрывал своих захватнических устремлений. К середине 90-х годов русские дипломаты уже знали о планах завоевателя. О намерениях персидского хана сообщал правительству России и Ираклий II. Уже в самом начале 1795 года грузинский царь полагал вторжение Ага-Магомед-шаха в пределы Грузии вполне реальным. Поручая своему послу в Петербурге Герсевану Чавчавадзе провести переговоры с правительством России о выполнении договорных обязательств, Ираклий II надеялся на помощь. Однако Россия не торопилась встать на защиту Грузии.

В последующие годы, уже в преклонном возрасте, Ираклий II принял ошибочное решение: предчувствуя скорый конец, разделил свое царство между сыновьями, что привело к разобщенности сил.

9 сентября 1795 года Ага-Магомед-шах подошел к Тифлису. Царь Ираклий II решился на бой с сильным противником. Первый натиск грузины выдержали и успешно противостояли неприятелю.

На второй день грузинский царь сам вышел против Ага-Магомед-шаха, но силы были явно неравными. 12 сентября Тифлис пал. Несколько дней продолжалась изуверская расправа над горожанами. Персы испытывали остроту своих сабель даже на детях.

Сам же грузинский царь с остатком войска укрылся за стенами Ананурской крепости, откуда писал Ага-Магомед-шаху: "...Я сделаю все, чтобы спасти отечество, потому что сердца всех грузин полны негодованием и мучением. Объявляю тебе также, что единоверная нам Императрица России не потерпит того, что делаешь с нами".

В 1796 году русские войска предприняли поход в Закавказье, но смерть Екатерины II помешала завершить начатое. Лишь спустя три года войска вошли в Грузию, существенно ослабив позиции Персии и Турции в этом регионе.

Манифест 1801 года о присоединении Восточной Грузии к Российской империи закрепил включение Грузии в состав России. Заняв важный стратегический плацдарм, Россия оказалась в состоянии затяжной войны с Персией, которая завершилась Гюлистанским договором, подписанным в октябре 1813 года главнокомандующим войсками на Кавказской линии и в Грузии генералом Николаем Ртищевым и Мирзой-Абуль-Хассан-ханом, советником тайных дел персидского двора. Однако, не без участия английской дипломатии, договор стал предметом нескончаемых споров.

В течение четырех лет шла борьба за пересмотр его положений. Лишь 7 августа 1818 года Гюлистанский трактат наконец был полностью признан Персией благодаря дипломатической миссии генерала Ермолова, которого годом раньше император российский Александр I назначил главноуправляющим, одновременно доверив ему побудить персиян открыть русское консульство и безотлагательно решить территориальные вопросы.

По возвращении русского генерала-посланника правительство России решило учредить в Персии постоянную дипломатическую миссию. На должность главы миссии по представлению Ермолова назначили медика Симона Мазаревича, который находился при генерале во время его встреч с персиянами, а секретарем миссии - бывшего корнета, получившего до военной службы университетское образование, и сотрудника Азиатского департамента Российского МИДа Александра Сергеевича Грибоедова.

Уже после возвращения из-под ареста с очистительным аттестатом Грибоедов по приезде в Тифлис сообщает Степану Бегичеву: "Милый друг мой! Плохое мое житье здесь. На войну не попал, потому что и Алексей Петрович туда не попал. А теперь другого рода война. Два старшие генерала ссорятся, с подчиненных перья летят. С Алексеем Петровичем у меня род прохлаждения прежней дружбы".

Грибоедов разочаровывается в Ермолове, называя генерала человеком прошедшего века, и сознается, что ошибался в своих первоначальных оценках. И когда встал вопрос о выборе между Ермоловым и Паскевичем, Грибоедов принял сторону последнего, не меняя своего уважительного отношения к прославленному генералу.

Ермолову приписывают слова, которые он произнес, подобно Цезарю, узнав о решении Грибоедова перейти на сторону своего родственника: "И он, Грибоедов, оставил меня и отдался сопернику!" Прекрасно понимая свое незавидное положение, Грибоедов сделал выбор, прислушиваясь к голосу рассудка.

С назначением генерала Паскевича на должность главноуправляющего Кавказом у Грибоедова расширился круг полномочий. Помимо дипломатической миссии, возложенной на него генералом, он, пользуясь отсутствием Паскевича и его занятостью военными делами, стал чаще интересоваться культурно-хозяйственным развитием Закавказского края.

"Не ожидай от меня стихов, - пишет он в письме к Булгарину 16 апреля 1827 года, - горцы, персияне, турки, дела управления, огромная переписка нынешнего моего начальника поглощают все мое внимание. Ненадолго, разумеется, кончится кампания, и я откланяюсь. В обыкновенные времена никуда не гожусь: и не моя вина: люди мелки, дела их глупы, душа черствеет, рассудок затмевается, и нравственность гибнет без пользы ближнему. Я рожден для другого поприща".

Подобное чувство все более овладевает им. К такой оценке собственной служебной деятельности, возможно, в силу некоторой неудовлетворенности результатами дел он будет возвращаться и в будущем, а пока, находясь в Тифлисе, не забывает о своих друзьях и недавних сокамерниках.

С одними он возобновляет переписку, о других проявляет заботу. Пользуясь хорошим расположением к себе начальства, он обращается сперва к Ермолову, а затем и к Паскевичу с различными просьбами о помощи Александру Одоевскому, Феликсу Ордынскому, Александру Добринскому, Николаю Шереметеву и другим.

В течение полутора месяцев Грибоедов сопровождает Паскевича в Эриванском походе. Шулаверы, Алагез, Бамбакская долина, Эчмиадзин, Арарат, Эривань, Нахичевань, Аббас-Абад - основные вехи трудного пути, пройденного Грибоедовым вместе с войском и запечатленного им в дневниковых записях с 12 мая по 1 июня 1827 года.

Не встретив какого-либо сопротивления со стороны отступающего противника, Паскевич столкнулся с трудностями иного рода. Перед войсками вплоть до Эчмиадзина лежал опустошенный безлюдный край. Главнокомандующему доносили, что до прихода русских войск в Эриванской области насчитывалось более 20 оседлых и кочевых племен. Отступая, правитель ее, сардарь Аллаяр-хан, угнал оседлых жителей - армян, занимавшихся хлебопашеством, чтобы не дать им возможности убрать урожай зерновых и тем самым лишить русские войска продовольствия.

Кочевой люд ушел в сторону Персии. Одни поступили в конницу Хассан-хана, брата эриванского сардара, другие укрылись в горах, чтобы переждать тяжелые времена, а затем перейти на сторону сильнейшего. Особенно опасными были левобережные кара-папахи, намеревавшиеся самостоятельно противодействовать русской армии.

Грибоедов во время похода готовит для Паскевича служебные бумаги, внимательно наблюдает за военными баталиями, бывает на передовой...

План действий Грибоедова как дипломата совершенно противоположен ермоловским карательным экспедициям. Он ищет пути привлечения на свою сторону сочувствующих России духовных лиц, ханов, сардаров, купцов и просто гражданских лиц.

Отношение Грибоедова к местным жителям наиболее полно проявилось в подготовленной им записке 27 июня 1827 года "О мирных сделках с разными племенами Эриванской области на походе из Эчмиадзина в Нахичевань", направленной Паскевичем в Министерство иностранных дел.

В конце июня город Нахичевань взят без боя. Грибоедов находился при главной квартире, в гуще всех событий. Он не только участвовал в разработке военной кампании на бумаге, но и сам бросался в бой.

Гарцуя на лошади по краю бруствера на глазах у неприятеля, Грибоедов считает пролетающие со свистом ядра, выпущенные персидскими канонирами.

- Сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три... - невозмутимо вел счет Грибоедов. Так он изгонял из себя страх.

Генерал Паскевич в письмах в Москву, касаясь хладнокровной, а порой, как ему казалось, безрассудной храбрости Грибоедова, жаловался близким: "Слепой, не внимая никаким убеждениям, разъезжает себе в первых рядах под пулями".

Рассылка Паскевичем "грибоедовских" прокламаций, привлечение на сторону России местных ханов и их поощрение наградами и деньгами за оказанные услуги русским войскам сыграли в период военной кампании исключительную роль.

"С тех пор, - доносил главнокомандующий Кавказским корпусом графу Нессельроде, - ежедневно пригоняли из гор стада овец и быков, приносили овощи, масло, сыр, домашних птиц. За все платили. Из оставшихся жителей никто уже нас не дичился. Строгие взыскания за малейшую им обиду внушили им высокую мысль о нашем правосудии, которое нигде так не ценится, как на Востоке, ибо здесь оно реже, нежели где-нибудь".

Падение крепости Аббас-Абад избавляло Нахичевань от постоянной угрозы со стороны персиян и внесло успокоение в жизнь местных жителей. Поведение русских войск позволило им вновь заняться мирным ремеслом и торговлей. В блокаде находился только город Эривань. Сильная крепость стала последним бастионом персидских войск по левую сторону от Аракса.

Теперь у русского правительства появились реальные условия к возобновлению мирных переговоров, которые ранее предлагал наследный принц Аббас-Мирза.

Скорейшее заключение выгодного для России мира с Персией позволяло сосредоточить внимание на решении ближневосточных проблем, в клубке которых находились интересы Англии, Франции и Австрии, подстрекавших Турцию занять враждебную позицию по отношению к России. Со своей стороны, английское посольство во главе с посланником Джоном Макдональдом не скрывало своего опасения насчет усиливающегося влияния русских в Азербайджане, что могло привести к краху всей их иранской политики. Шах давно готов был пойти на территориальные уступки, но не желал платить военные издержки, тем более из личной казны, так как государственной казны в Персии не существовало. Вопрос о денежной компенсации стал самым болезненным и трудным.

Переговоры, точнее - заключительная стадия их, прошли довольно быстро. Дату и время подписания итогового документа предложил наследный принц, прислушавшийся к советам придворного астролога. Он просил разрешения поставить свои подписи под Туркманчайским трактатом в полночь с 9 на 10 февраля. Российская сторона не возражала.

Наконец мирный трактат был подписан: с русской стороны - Паскевичем и Обрезковым, а с персидской - наследным принцем Аббас-Мирзой и Мирза-Абуль-Хассан-ханом. В момент подписания трактата 101 залп из русских орудий возвестил войскам и народу о заключении долгожданного мира. Ликованию в войсках не было конца. Фельдъегеря тотчас отправились в путь, чтобы оповестить другие воинские части об этом событии.

Прекрасно понимая, какие блага ждут подателя столь выгодного для России договора с Персией к стопам самого императора российского, граф Паскевич поручил эту ответственную миссию Грибоедову.

Текст рапорта, составленный для Николая I, гласил: "Повергаю к стопам Вашего Императорского Величества мирный трактат, заключенный 10 февраля 1828 года с Персидскими уполномоченными в Туркманчае. Имею счастье посему благополучному событию принести Вашему Императорскому Величеству мое всеподданнейшее поздравление.

Посылая с сим донесением Коллежского советника Грибоедова, коего я осмеливаюсь рекомендовать как чиновника, который был у меня по политическим делам весьма полезным. Ему обязан я мыслию не приступать к заключению трактата прежде получения вперед части денег, и последствия доказали, что без сего долго бы мы не достигли в деле сем желаемого успеха".

Российская столица, куда Грибоедов прибыл 12 марта 1828 года, восторженно встретила и его, и сообщение, привезенное им.

Спустя два дня столичная газета "Северная пчела" сообщала горожанам историческую новость: "Сего числа в третьем часу пополудни возвещено жителям столицы пушечным выстрелом с Петропавловской крепости о заключении мира с Персией. Известие о сем и самый трактат привезен сюда сегодня из главной квартиры действующей в Персии Российской Армии, ведомства Государственной Коллегии Иностранных дел Коллежским Советником Грибоедовым".

16 марта коллежского советника Грибоедова представили императору и вручили ему в торжественной обстановке Туркманчайский трактат для ратификации. После торжеств состоялась получасовая беседа с императором, которая произвела на Грибоедова огромное впечатление. "Мой благодетель, - пишет он Паскевичу. - Поздравляю Вас и себя. Все, что Вы для меня желали, сбылось в полной мере. Я получил от Нессельроде уведомление, что Государю угодно меня пожаловать 4000 червонцев, Анною с бриллиантами и чином статского советника. - А вы!!! - Граф Эриванский и с миллионом... Государь благоволит Вам, как только можно, право, в разговоре с ним я забыл расстояние, которое отделяет повелителя седьмой части нашей планеты от дипломатического курьера; он с семейным участием об Вас расспрашивал. Государыня тоже. Вот добра! Чудо!.."

Ежедневные приемы, восторженные встречи, обеды сменяли друг друга. В те дни Грибоедов стал, пожалуй, самой заметной личностью в столичном обществе. Его можно было видеть и в театре, и на приемах, и на балах...

Не имея еще нового назначения, о чем его поставили в известность в департаменте, Грибоедов поделился своими соображениями на этот счет с генералом: "Да если и не получу, да мимо идет меня чаша сия. Душевно бы желал некоторое время пробыть без дела официального и предаться любимым моим занятиям".

Желание продолжить работу над трагедией "Грузинская ночь", которую он задумал во время военных и дипломатических дел на Кавказе, вновь охватило его. Сюжет к ней он почерпнул из народных преданий. Грибоедов наизусть читал отрывки из вновь сочиненных сцен своим друзьям. Издатель журнала "Сын отечества" Николай Греч говорил: "Грибоедов только испробовал перо на комедии "Горе от ума". Он займет такую степень в литературе, до которой еще никто не приближался у нас: у него, сверх ума и гения творческого, есть душа, а без этого нет поэзии!"

Освободившись от официальных приемов, Грибоедов все чаще встречается со своими коллегами по перу. Об одной из таких встреч на обеде у издателя "Отечественных записок", литератора и журналиста Павла Свиньина, вспоминал Ксенофонт Полевой, брат известного в то время писателя и издателя "Московского телеграфа": "В назначенный день я нашел у гостеприимного Павла Петровича много людей замечательных. Кроме нескольких знатных особ, приятелей его, тут был, можно сказать, цвет нашей литературы: И. А. Крылов, А. С. Пушкин, А. С. Грибоедов, Н. И. Греч и другие. Грибоедов явился с Пушкиным, который уважал его как нельзя больше и за несколько дней сказал мне о нем: "Это один из самых умных людей в России. Любопытно послушать его..."

Вечером, когда кружок гостей стал теснее, Грибоедов был гораздо мягче и с самою доброю готовностью читал наизусть отрывок из своей трагедии "Грузинская ночь", которую сочинял тогда..."

Не изменил он и своим музыкальным пристрастиям. У него стоял рояль, на котором он любил музицировать, а однажды, встретившись с тогда уже известным композитором Михаилом Глинкой, Грибоедов наиграл несколько полюбившихся грузинских мелодий. Мотив одной мелодии известный композитор использовал при написании романса на слова Пушкина "Не пой, красавица, при мне".

Но хлопоты Грибоедова, вызванные желанием все же увидеть свою комедию на сцене, и на этот раз оказались безуспешными. Цензура стояла на своем.

Но от этого экзотического путешествия пришлось отказаться. 17 апреля 1828 года в Петербурге опубликовали манифест об объявлении войны с Турцией. И вновь Персия, хотя и побежденная, но граничащая с Турцией, оказалась в сфере дипломатических интересов России.

В середине апреля у Грибоедова состоялась встреча с вице-канцлером Карлом Нессельроде, который предложил ему отправиться в Персию поверенным в делах. Грибоедов старался, как он сам вспоминал, уйти от этого предложения и отвечал графу, что в Персии необходим полномочный посол, по примеру англичан. Была ли это уловка с его стороны, чтобы убедить министра найти для этой роли более подходящую фигуру, или он надеялся сам занять эту, куда более высокую должность, неизвестно.

В своих воспоминаниях Степан Бегичев приводит со слов друга дальнейший разговор с Нессельроде: "Министр улыбнулся и замолчал, полагая, что я по честолюбию желаю иметь титул посла. А я подумал, что туча прошла мимо и назначат починовнее меня, но через несколько дней Министр присылает за мной и объявляет, что я по высочайшей воле назначен полномочным послом. Делать было нечего! Отказаться от этого под каким-нибудь предлогом, после всех милостей царских, было бы с моей стороны самая черная неблагодарность".

Уже на следующий день близкие друзья узнали о новом назначении. Петр Вяземский сообщал в Москву: "Грибоедов же вместо Парижа едет в Тегеран чрезвычайным посланником".

Весть о назначении Грибоедова полномочным послом мгновенно облетела весь Петербург. Многие стали говорить о возрождении петровских времен, когда Петр I без малейшего сомнения назначал на высокие государственные посты молодых людей, предпочитая их титулованным и обвешанным наградами старцам.

В конце мая Грибоедов в большой компании, вместе с президентом Академии художеств Алексеем Олениным, его сыном и дочерью Анной, к которой сватался присутствовавший там же Пушкин, Вяземским, польским поэтом Адамом Мицкевичем, совершал увеселительную прогулку на пароходе в Кронштадт. На обратном пути с ним повстречался капитан, секретарь английской миссии в Персии Джон Кэмпбелл, который, узнав о том, что Грибоедов возвращается обратно, предостерег его: "Берегитесь, вам не простят Туркманчайского мира".

В канун отъезда министра-посланника в Персию напомнил о себе его давний друг Вильгельм Кюхельбекер, которого к тому времени, после заточения в Петропавловской крепости, а затем в Шлиссельбурге, перевели в Динабург. Находясь там в одиночном заключении, он умудрился в апреле 1828 года отослать нарочным Грибоедову короткую записку. "Я долго колебался писать ли к тебе. Но, может быть, в жизни мне не представится уже другой случай уведомить тебя, что я еще не умер, что люблю тебя по-прежнему... - признавался он, заканчивая послание словами: "Прости! До свидания в том мире, в который ты первый вновь заставил меня веровать".

Мысленно прощаясь с Александром, Вильгельм Кюхельбекер даже не мог представить, какой злой рок уже витает над головой друга.

Расставаясь с Пушкиным, который всячески старался отвлечь его от странных предчувствий и успокоить, Грибоедов со вздохом ответил по-французски: "Вы еще не знаете этих людей: вы увидите, что дело дойдет до ножей".

То же самое говорил Грибоедов и Ксенофонт у Полевому, с которым сдружился в свой последний приезд в Петербург: "Я уже столько знаю персиян, что для меня они потеряли свою поэтическую сторону. Вижу только важность и трудность своего положения среди них и, главное, не знаю сам, отчего мне удивительно грустно ехать туда!"

Вести, доходившие из тех краев, заставляли Грибоедова торопиться. Военные действия с Турцией приобретали все больший размах. Персидские власти, подстрекаемые англичанами к оказанию помощи туркам, колебались. Задерживать ся в Москве, ожидая важные бумаги из Петербурга, не имело смысла.

Грибоедов двинулся в путь. Он сделал короткую остановку в Туле, где погостил в течение трех дней у Степана Бегичева, но и там ему не удалось избавиться от мрачных мыслей. Прекрасно понимая важность и высокую ответственность предстоящей миссии в Персии, Грибоедов оставил на хранение у Степана Бегичева среди прочих черновых записей развернутый план двух актов трагедии "Родамист и Зенобия", который он довольно подробно набросал еще в Грузии, используя для этого один из эпизодов древней истории кавказских народов. Ипохондрия крепко держала его в своих объятиях. Заметив это, Степан просил его не принимать так близко к сердцу нахлынувшее волнение. "Я знаю персиян, - отвечал Грибоедов. - Аллаяр-хан - мой личный враг, он меня уходит! Не подарит он мне заключенного с персиянами мира!"

(Окончание следует)

14 декабря 1825 года. на Сенатской площади в Петербурге. 1830 год. Художник К. И. Кольман.

Один из рукописных списков комедии А. С. Грибоедова "Горе от ума". (Из частного собрания.)

Иллюстрация Д. Н. Кардовского к "Горе от ума". 1912 год.

Крепость Грозная, где был арестован Грибоедов. С гравюры середины XIX века.

Заседание следственного комитета по делу декабристов. С рисунка А. Ивановского. 1826 год.

Главнокомандующий Кавказским корпусом генерал А. П. Ермолов. Картина кисти Д. Доу. 1820 год.

Граф И. Ф. Паскевич-Эриванский. Портрет со старинной гравюры. XIX век.

Заключение Туркманчайского мира 10 февраля 1828 года (первый справа - А. С. Грибоедов). Конец 1820-х годов. К. Осокин, с оригинала В. Мошкова.

№10, 2003