Есть немало свидетельств современников о том, что император много и самозабвенно занимался "государственными делами". А. Ф. Тютчева, фрейлина двора, а потому видевшая жизнь царя с близкой дистанции, пишет, что Николай Павлович "проводил за работой восемнадцать часов в сутки... трудился до поздней ночи, вставал на заре... ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовать своею волею". А в результате, замечает далее Тютчева, он "лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью..."

Государь, видя, что его повеления нередко не исполняются, что его обманывают, ему лицемерят, прибегают к пустым декларациям, стал брать на себя роль полицейскую, которая, как говорят современники, часто оканчивалась публичным фиаско. Дело порой доходило до смешного. Так, увидев однажды, что, вопреки существующему строжайшему запрету, в кабак вошли два солдата, проезжавший мимо Николай выпрыгнул из саней и стал самолично отыскивать нарушителей порядка. В другой раз, из желания покончить с воровством чиновников, он взялся просматривать их формуляры и, когда находил в них записи о приобретенных имениях, велел выяснять - на какие-такие средства. Ответы были разные, в том числе и с откровенной издевкой: "Имение приобретено женою на подарки, полученные ею в молодости от графа Бенкендорфа" (государь знал о женолюбии своего друга).

Подобные безуспешные действия императора, о которых все были наслышаны, давали повод путешествующим по России иностранцам с долей сочувствия писать: "Император русский, вмешиваясь в мелочи, часто компрометируется, но надобно войти в его положение: он приведен к убеждению, что во всей империи он - единственный честный человек", а потому "сделался полицмейстером". И чем безуспешнее были его усилия, тем более он раздражался, и это прежде всего сказывалось на людях из ближайшего окружения. Министр двора П. М. Волконский (двадцатью годами старше императора) при всех грубо обруган за то, что повар на пароходе слишком мало (украл?) приготовил еды для завтрака. Преданнейшему главноуправляющему путями сообщений П. А. Клейнмихелю он мог до синяков щипать руки, если на подведомственных ему дорожных станциях плохо открывались оконные задвижки... Что уж говорить о тех, кто был рангом пониже. За то или иное упущение он мог своим "громовым голосом" вне себя от гнева так обложить "трехэтажным непечатным словцом", что те "натурально падали в обморок".

Попадая в подобные ситуации, министры переставали быть государственными мужами, стараясь впредь либо по-лакейски угождать, либо обманывать государя. И он знал им цену. Так, своего военного министра А. И. Чернышева за глаза называл скотиной, не менее "лестных" эпитетов удостаивались и другие министры, среди которых не было ни одного, "с кем можно было бы посоветоваться", сетовал Николай Павлович в откровенном разговоре с любимцем-острословом А. С. Меншиковым.

Понимал ли свое двусмысленное положение сам Николай? Пожалуй, да, понимал, но не мог перебороть себя. В одном из его писем содержится примечательное признание: "Странная моя судьба. Мне говорят, что я - один из самых могущественных государей в мире... что я, стало быть, мог бы по усмотрению быть там и делать то, что мне хочется. На деле, однако, именно для меня справедливо обратное. А если меня спросят о причине этой аномалии, есть только один ответ: долг! Да, это не пустое слово для того, кто с юности приучен понимать его так, как я. Это слово имеет священный смысл, перед которым отступает всякое личное побуждение, все должно умолкнуть перед этим одним чувством и уступать ему, пока не исчезнешь в могиле. Таков мой лозунг. Он жесткий, признаюся, мне под ним мучительнее, чем могу выразить, но я создан, чтобы мучиться". В другом письме матери он, определяя мотивы своих действий, пишет: "Компасом для меня служит моя совесть... Я иду прямо своим путем - так, как я его понимаю; говорю открыто и хорошее и плохое, поскольку могу; в остальном же полагаюсь на Бога".

Впрочем, нередко подправлял: "На Бога надейся, а сам не плошай". Но "не плошать" мешало, как это ни покажется странным, его идеализированное представление об окружающих людях. Он полагал, как отмечает наследник престола великий князь Александр, что "все, подобно ему, стремятся к общему благу". О не вполне адекватном восприятии им действительности обмолвился однажды и сам Николай, когда на похвальные слова о честности, бескорыстии представленного к награде чиновника заметил: "Сначала я никак не мог вразумить себя, чтобы можно было хвалить кого-нибудь за честность, и меня всегда взрывало, когда ставили это кому в заслугу; но после пришлось поневоле свыкнуться с этой мыслью. Горько подумать, что у нас бывает еще противное, когда и я и все мы употребляем столько усилий, чтобы искоренить это зло!" Статс-секретарь Николая I М. А. Корф, к которому и были обращены эти слова, как истинный царедворец, польстил: "Теперь (в 1837 году. - М. Р.) хоть в высших, по крайней мере, степенях все чисто, как ваши намерения". Государь охотно тому поверил и с грустью добавил: "Но что еще делается внизу, что в середине! Там точно надо еще хвалить за бескорыстие". Из понимания этого родилось, видимо, его известное изречение: "Россией управляют столоначальники", то есть те, что "в середине".

Что это означало в реальной жизни страны, точно подметил де Кюстин: "Россией управляет класс чиновников... и управляет часто наперекор воле монарха... Из недр своих канцелярий эти невидимые деспоты, эти пигмеи-тираны безнаказанно угнетают страну. И, как это ни звучит парадоксально, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел. Этот предел положен ему бюрократией - силой, страшной повсюду, потому что злоупотребление ею именуется любовью к порядку, но особенно страшной в России. Когда видишь, как императорский абсолютизм подменяется бюрократической тиранией, содрогаешься за участь страны". Ни один из отечественных мемуаристов не сумел, пожалуй, с такой четкостью уловить один из главных пороков николаевской системы - всесилие бюрократии, порожденной самим самодержавием.

Де Кюстин указал и на другой краеугольный элемент созданной Николаем I системы - отсутствие в "его" России свободы: "Все здесь есть, не хватает только свободы, то есть жизни". Не случайно и обласканные царем высокопоставленные военные только после его смерти отважились писать, что "в его, около 30 лет, царствование Россия покрыта была мглою и дышать было тяжело... у всех уста были замкнуты". Действительно, о какой свободе можно говорить в стране, в которой, пишут наблюдательные иностранцы, "государственный строй - это строгая военная дисциплина вместо гражданского управления". Но они сразу же замечают и другие, ставшие привычными для россиян стороны, призванные поддерживать жизнеспособность автократического николаевского режима: из всего делать страшную государственную тайну, все важное замалчивать и лгать. "Лгать здесь - значит охранять престол, говорить правду - значит потрясать основы", - пишет тот же де Кюстин. В итоге после проигранной Крымской кампании 1853-1856 годов система рухнула. Война наглядно показала, насколько отстала Россия от стран Западной Европы буквально во всем: в "несовершенстве путей сообщения, слабом развитии техники и промышленности... в самом устройстве военных сил". Это слова Д. А. Милютина, будущего военного министра Александра II. Современники, приученные гордиться военным могуществом страны, были морально раздавлены тем, что "тысячи людей гибли напрасно из-за неумения, неспособности военачальников, из-за неудовлетворительной подготовки войск к войне, из-за плохого вооружения их, несовершенства материальной и технической части, из-за недостатка в запасах". Постыдный разгром враз развеял миф о том, что "положение России и ее монарха никогда еще, с самого 1814 года, не было более славно и могущественно".

Именно эта хвастливая мысль была рефреном необыкновенно пышного празднования 25-летия "славного царствования" в 1850 году. Тогда, ослепленный хвалебными отчетами всех без исключения министерств, государь, отдавая один из них для прочтения наследнику, написал: "Дай Бог, чтобы удалось мне тебе сдать Россию такою, какою я стремился ее поставить, - сильной, самостоятельной и добродеющей".

Не удалось. На поверку, как писал в ходившей по рукам записке "Дума русского во второй половине 1855 г." граф П. А. Валуев, оказалось: "Сверху блеск, а снизу гниль". Стоявший во главе государства человек в течение 30-летнего царствования оставался "тираном и деспотом, систематически душившим в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни". Царь не сумел (да и хотел ли?) понять, что окружающий мир находится в постоянном движении, в развитии. Зарождавшийся в Европе новый мир, "мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть". И ради достижения этой цели самодержец шел на угнетение всех и каждого, причем это "не было угнетением произвола, каприза, страсти, - пишет фрейлина Тютчева. - Это был самый худший вид угнетения, угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки".

Тютчевой вторит и цитированный выше Д. А. Милютин, состоявший в царской свите в последний год правления Николая: "Во все 30-летнее царствование императора Николая никто вне правительственной власти не смел поднять голос о делах государственных и распоряжениях правительства; даже в домашних кругах говорилось о них разве шепотом. Всякая частная инициатива была подавлена; существовавшие недостатки и болячки нашего государственного организма тщательно прикрывались ширмой официальной фальши и лицемерия".

В последние свои месяцы, уединившись в мрачной отцовской Гатчине, император проводил здесь бессонные ночи в коленопреклоненных молитвах, а дневные часы - за подзорной трубой, глядя на дымы кораблей английского флота, стоявшего у порога "его" державы. Директор канцелярии Министерства двора В. И. Панаев таким видел Николая в эти дни: "Как ни старался е. в. превозмочь себя, скрывать внутреннее свое терзание, оно стало обнаруживаться мрачностью взора, бледностью, даже каким-то потемнением прекрасного лица его и худобою всего тела". При таком состоянии, добавляет мемуарист, малейшая простуда могла привести к опасной болезни. Так и случилось. Легкий грипп, подхваченный им во время сильной эпидемии в Петербурге в зиму 1855 года, перетек в воспаление легких, приведшее к смертельному исходу.

Некоторые современники считали, что его "сразила не столько немощь телесная, сколько потрясение нравственное. Мощная натура его не выдержала удара, нанесенного душевным его силам... Увидев Россию в отчаянном положении, император Николай не мог перенести горести такого печального исхода всех его многочисленных державных трудов. Это было слишком тяжкое разочарование, которое и свело его в могилу". Непреклонный, самовластный, непомерно честолюбивый Николай I, император во всем, что он делал, ушел из жизни 18 февраля 1855 года.

Перед смертью Николай I сказал наследнику: "Сдаю тебе мою команду, к сожалению, не в том порядке, как желал, оставляя много хлопот и забот". Это горькое признание делает честь Николаю. Но натура все же взяла свое, и, по рассказу жены наследника, "одной из его последних фраз, обращенных к сыну, была: "Держи все - держи все". Эти слова сопровождались энергичным жестом руки, обозначавшим, что держать нужно крепко". Когда-то много-много лет назад при упоминании о народах, населяющих Россию, Николай спросил сына: "А чем все это держится?" Тот дал заученный ответ: "Самодержавием и законами". - "Законами, - усмехнулся отец, - нет, самодержавием - и вот чем, вот чем, вот чем!" - и при каждом повторении этих слов махал сжатым кулаком. "Так понимал он управление подвластными ему народами", - замечает приведший этот факт Е. В. Тарле в своей книге "Крымская война".

Как и все неординарные личности, он был противоречив. Во всех действиях и поступках Николая Павловича проступали, с одной стороны, его человеческое "я", с другой - самодержец, "...земной Бог, воле которого никто не дерзает перечить, или, по крайней мере, полновластный командир воинской части, связанной безответной дисциплиной". Современники дружно отмечают, что он имел "особенную способность внушать привязанность к себе, когда бывал в хорошем расположении духа, обворожал своей любезностью" и так обаятельно умел просить, что ему невозможно было ни в чем отказать. Но столь же единодушны они в мнении, что Николай I был "фанатическим жрецом" неограниченной власти государя. Близкие ко двору люди отмечали его подчеркнутое благоволение к тем, кто обнаруживал откровенную боязнь перед ним. Но при проявлении даже кажущегося разномыслия государь "вдруг покрывался сильным румянцем", его и без того на выкате глаза расширялись и он выпускал "из них пук молний так, как он один умел высыпать их из своего взора". Так свидетельствуют очевидцы.

Его крутой нрав, вспыльчивость, несдержанность внушали непритворный страх и самым приближенным лицам, невольно побуждая их проявлять во многом показное рвение - лишь бы избежать раздражения повелителя. А он с годами все кропотливее ворошил груды бумаг с "государственными делами", все жестче требовал от своих министров лишь исполнения его приказаний. При таких обстоятельствах верх конечно же брали льстецы, да до такой степени, что, по словам современника, писателя И. И. Панаева, уже в 40-е годы в свете "сомневаться в гении Николая Павловича считалось признаком невежества".

Потворствуя его слепой уверенности в себе, окружение царя усиливало нетерпимость Николая I к любой критике собственных действий. Даже если кто-нибудь отваживался выдвинуть обоснованные возражения против высочайшего повеления, то Николай, явно поступаясь здравым смыслом, оставался на прежней позиции, так мотивируя свое поведение: "Чтобы назвали меня дураком публично перед Комитетом или другою коллегиею, этого, конечно, никогда не попущу". Суть, разумеется, не в "дураке", а в том, что Николай не мог терпеть рядом с собой, самодержцем, другой власти. "Да неужели же, - с искренним недоумением спрашивал он у председателя Государственного совета Васильчикова, - когда я сам признаю какую-нибудь вещь полезной или благодетельной, мне непременно надо спрашивать на нее сперва согласие Совета?" И не спрашивал. Лица, хорошо усвоившие эту черту Николая, с успехом пользовались ею. Один лишь пример. При выработке условий перехода от ассигнаций как платежной единицы к серебряному рублю возникло противостояние Государственного совета и министра финансов Канкрина. Николай I стал на сторону последнего только потому, что тот схитрил: Совет якобы покушается на прерогативы самодержца, хочет быть "местом соцарствующим", а не совещательным.

Не шло на пользу дела и то, что Николай Павлович практически никогда не менял однажды принятых решений и на все робкие возражения сановного окружения ответ был один - указ уже подписан. Впрочем, он был столь же тверд в сохранении верности данному слову. Это было для него так важно, что он не раз наставлял в том и наследника: "Возьми за непременное и святое правило всегда держать то, что ты обещал".

Из врожденных слабостей государя надо отметить его любовь ко всему грандиозному. Не случайно он оставил потомству множество монументальных зданий, крепостей и прочих сооружений. Но противоречивость натуры Николая I сказалась и здесь. Пугающе огромным, унылого казарменного стиля казенным зданиям, ни одно из которых не возводилось без его одобрения, противостояли постройки, предназначенные лично для него и его семьи. В последнем случае, как пишет историк искусства А. Н. Бенуа, "видно желание интимности, уюта, удобства и простоты". Лучшее доказательство тому - место летнего пребывания царской семьи Петергоф, с его почти двумя десятками красивейших павильонов и коттеджей. Петергоф, заложенный еще Петром I, так тщательно и с такой любовью был обустроен под личным наблюдением императора Николая, что место не зря называли "волшебной резиденцией".

В обыденной жизни Николай Павлович был прилежен, точен и в высшей степени организован. В быту достаточно прост и непритязателен. Спал на набитом свежим сеном тоненьком тюфячке, укрывшись суконной шинелью гвардейского офицера, вставал рано, ел с величайшим воздержанием и редко когда ужинал. Днем никогда не отдыхал, не курил и не любил курящих, был равнодушен к спиртному. Его можно было видеть прогуливающимся по улицам Петербурга в разное время суток - "более для здоровья, чем для удовольствия" (характерная деталь - во время этих прогулок мог отловить не по форме одетых военных и, не жалея "державного" времени, лично сдать на гауптвахту). Для здоровья же в молодые годы ежедневно повторял очень непростые ружейные приемы. Как он признавался П. Д. Киселеву в конце 40-х годов, "двадцать лет не проходило дня, чтоб я не занимался этим движением и в это время не знал ни завалов, ни прочих теперешних пакостей" (страдал подагрой). По вечерам любил бывать в театрах, отдавая предпочтение французским труппам и итальянской опере, часто посещал балет, публичные маскарады.

Отдых для Николая I связывался прежде всего с пребыванием в кругу семьи, а также в обществе кадетов, для которых он был заботливым отцом-командиром, ибо видел в них надежную подпитку для системы, основанной на строгой армейской дисциплине. На их восприятие оказывала влияние не только внушительная, истинно царская наружность Николая*, но и его ораторское искусство: "Обращался ли он к войску, к толпе народа или говорил в совещательном собрании, представителям сословий, иностранным дипломатам - во всех случаях речь его изливалась непринужденно, гладко, звучно и метко. Слово его всегда производило впечатление".

В немалой части литературы о Николае I утвердилось мнение о его рыцарском поведении и великодушии, основанное главным образом на том, что, оскорбив публично кого-либо из "своих подданных", он мог затем публично же извиниться перед потерпевшим. Но делал это с обдуманным расчетом, прекрасно зная, какое производит тем впечатление в обществе, где существует громадная пропасть между господами и слугами. Так, он "по-отечески" поцеловал А. И. Полежаева перед отправкой его в полк солдатом за юношеское увлечение стихами вольного содержания. Но вяжется ли с рыцарством его мстительное отношение к "друзьям по 14 декабря", как он иронично называл сосланных в Сибирь декабристов. И уж вовсе не по-рыцарски повел он себя с их женами, пожелавшими разделить судьбу отправленных в Сибирь мужей, поставив им бесчеловечное условие: или муж, или дети. Император, видимо, не ожидал, что они пойдут на страшную для матерей жертву. Озлобленный этим, "коронованный зверь", как прозвали тогда Николая, тайно велел чинить препятствия женам декабристов уже на пути следования к мужьям. Примечательно, что в это самое время императрица Александра Федоровна записывает в своем дневнике: "О, на их месте я поступила бы так же".

Что касается собственно царской семьи, то нет оснований не доверять отзывам многих и многих современников о царившей в ней атмосфере доброты, нежности, непритворного внимания друг к другу, заботливости. Признание императрицы Александры Федоровны, что в день свадьбы "она почувствовала себя очень, очень счастливой, когда руки наши, наконец, соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он никогда не обманул этой надежды", не вызывает сомнений в искренности. По словам третьей дочери императорской четы, Александры, "самое большое удовольствие папа состоит в том, чтобы делать удовольствие мама!"

Пожалуй, впервые после Алексея Михайловича царствующие особы создали действительно любящую семью, где Николай Павлович, по воспоминаниям баронессы М. П. Фредерикс, "был самый нежный отец семейства, веселый, шутливый, забывающий все серьезное, чтобы провести спокойный часок среди своей возлюбленной супруги, детей, а позже и внуков. Император Николай I отличался своей любовью и почтением к жене и был самый нежный отец". Но и здесь, видимо, не обходилось без надевания на себя связанной с политическим расчетом маски. Царь, надо думать, хорошо усвоил уроки В. А. Жуковского: "Уважайте святыню семейной жизни, тогда будут уважаемы святыни государственной".

Насколько удачным был выбор судьбы этой супружеской пары (прежде всего для Николая Павловича) доказывают слова А. Ф. Тютчевой: "Император Николай питал к своей жене, этому хрупкому, безответному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властелином которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золоченых решеток своей клетки".

Но "птичка" была вполне счастлива в своей клетке и не помышляла ее оставлять ни на миг. Этого не могло просто быть по ее внутренней природе. "Ее душа была трогательно детская, чистая и непорочная... И эта душевная чистота отражалась на всем ее существе и во всех ее действиях". Этим словам М. П. Фредерикс, с раннего детства вхожей в царскую семью, можно верить. Как и тому, что деспотический характер Николая Павловича порой прорывался и в семейных отношениях. По свидетельству великой княжны Ольги Николаевны, бывали случаи, когда, несмотря на доходившие до слез протесты "мама, ей приходилось сменить наряд только потому, что он не нравился отцу", вникавшему во все мелочи ее туалета. И только уступчивость Александры Федоровны предотвращала бурные домашние сцены.

И тем не менее любящий супруг позволял себе довольно частые увлечения на стороне, называемые им "васильковые дурачества" (с тех пор, как Ф. И. Тютчев поэтически назвал их "des bluettes" - васильки). Но у Николая Павловича было и серьезное увлечение красавицей фрейлиной своей жены Варварой Аркадьевной Нелидовой. Долговременная связь эта, приведшая к созданию фактически второй семьи (усыновление незаконнорожденных детей царя - главная причина возвышения и фавора Клейнмихеля), по словам близких к императорскому дому лиц, была санкционирована самой императрицей при ее вконец пошатнувшемся здоровье. Действительно, начало увлечения Николая Нелидовой относится к тому времени, когда Мария Александровна была "так слаба, что кажется совершенно лишенной жизненных сил". Она так и не смогла оправиться от нервного потрясения, пережитого в день 14 декабря. Всю же ее жизнь поглотил супружеский долг - она дала императору семерых детей, не считая одного мертворожденного ребенка.

Однако со стороны все выглядело настолько благопристойно, что даже очень внимательный взгляд де Кюстина не увидел всего, и он без тени сомнения пишет о "семейных добродетелях", о неизменной верности им Николая I. И впрямь, внешне все было в рамках приличия. А. О. Смирнова-Россет, посвященная в секреты быта царской семьи, так описывает обычные сутки жизни Николая в 1845 году: "В 9-м часу после гулянья он пьет кофе, потом в 10-м сходит к императрице, там занимается, в час или 1 1/2 опять навещает ее, всех детей, больших и малых, и гуляет. В 4 часа садится кушать, в 6-ть гуляет, в 7 пьет чай со всей семьей, опять занимается, в десятого половина сходит в собрание, ужинает, гуляет в 11-ть, около двенадцати ложится почивать. Почивает с императрицей в одной кровати". Заполненность суток такова, что автор записок откровенно недоумевает: "Когда же царь бывает у фрейлины Нелидовой?"

Не знала А. О. Смирнова-Россет (или не хотела разрушать образ преданного супруга) и того, что император одаривал мужским вниманием не только пригожих фрейлин и придворных дам, но и случайно встреченных им привлекательных особ, о чем имеются несомненно правдивые воспоминания современников. Вот свидетельство одного из побывавших в России иностранцев, секретаря небезызвестного светского льва князя А. Н. Демидова, что позволяло ему всегда быть в курсе новостей двора: "Царь - самодержец в своих любовных историях, как и в остальных своих поступках; если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем; родителей, если она девушка, - о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли от своего бесчестья. - "Неужели же царь никогда не встречает сопротивления со стороны самой жертвы его прихоти?" - спросил я даму, любезную, умную и добродетельную, которая сообщила мне эти подробности. - "Никогда! - отвечала она с выражением крайнего изумления. - Как это возможно?" - "Но берегитесь, ваш ответ дает мне право обратить вопрос к вам". - "Объяснение затруднит меня гораздо меньше, чем вы думаете; я поступлю, как все. Сверх того, мой муж никогда не простил бы мне, если бы я ответила отказом".

Такая покорность привлекших внимание государя особ развращала Николая, и он был злобно памятлив на получаемые редкие отказы, особенно, если ему предпочитали другого. Так, когда красавица княгиня Софья Несвицкая, в пору своей молодости ответившая отказом на щекотливое предложение царя, отдав предпочтение его флигель-адъютанту, с годами осталась без средств и обратилась за помощью к Николаю I, то он, увидев ее имя на прошении, вскричал с гневом: "Этой?! Никогда... и ничего!" Мнение современников, что Николай I "всеми своими словами и действиями проводил мысль, что государь земной Бог, воле которого никто не дерзает перечить", основывалось и на подобных фактах.

Если отбросить крайне необъективные (как излишне хвалебные, так и резко уничижительные) оценки Николая I и его царствования, то, пожалуй, наиболее авторитетное мнение принадлежит военному историку и крупному государственному деятелю Дмитрию Алексеевичу Милютину, 20 лет занимавшему пост военного министра при Александре II: "Говоря совершенно откровенно, и я, как большая часть современного молодого поколения, не сочувствовал тогдашнему режиму, в основании которого лежали административный произвол, полицейский гнет, строгий формализм. В большей части государственных мер, принимавшихся в царствование императора Николая, преобладала полицейская точка зрения, то есть забота о сохранении порядка и дисциплины. Отсюда проистекали и подавление личности, и крайнее стеснение свободы во всех проявлениях жизни, в науке, искусстве, слове, печати. Даже в деле военном, которым император занимался с таким страстным увлечением, преобладала та же забота о порядке и дисциплине: гонялись не за существенным благоустройством войска, не за приспособлением его к боевому назначению, а за внешней только стройностью, за блестящим видом на парадах, педантичным соблюдением бесчисленных, мелочных формальностей, притупляющих человеческий рассудок и убивающих истинный воинский дух". (Не зря же, по воспоминаниям княгини М. А. Волконской, любимым развлечением императора Николая на досуге было отбивание на барабане дроби воинских сигналов.)

Так же критически оценивала результаты правления Николая I М. Д. Нессельроде, жена бессменного министра иностранных дел: "Что за странный этот правитель. Он вспахивает свое обширное государство и никакими плодоносными семенами его не засевает". Этого и не могло быть. "Почти 30 лет командовал он Россией, как командовал бы армией или корпусом, - справедливо пишет академик Ю. В. Готье, - взыскивая с подданных, как взыскивали с солдат ... придирчивые и суровые командиры ... Его отнюдь нельзя назвать сознательно злым человеком, не думавшим о своей стране; напротив, он любил Россию по-своему, тяжелой любовью, которую она долго не могла забыть; по-своему он желал ей блага, и в тех редких случаях, когда его личные взгляды не служили задержкой в развитии нашей страны, он мог способствовать этому развитию".

Свою сугубо консервативную политику он старался приукрасить, по меткому замечанию современников, "стремлением к прогрессу в мелочах". В целом же Николай всю свою энергию направлял на укрепление принципов самодержавия, слегка подорванных либеральными мечтаниями Александра I. По точному определению современника Николая I, французского писателя и политика Альфонса Ламартина, его правление имело целью достигнуть "неподвижности мира" как в России, так и в Европе. В результате в николаевскую эпоху власть усматривала протест буквально во всем - в нарушении форм кокошника у придворных дам, эполетов у офицеров, в ношении усов невоенными или в усах, подбритых не "по уставу", в не "по чину" богатой карете и пр. и пр.

А вот что пишет С. М. Соловьев, крупнейший отечественный историк: "Деспот по природе, имея инстинктивное отвращение от всякого движения, от всякого выражения индивидуальной свободы и самостоятельности, Николай любил только бездушное движение войсковых масс по команде. Это был страшный нивелировщик: все люди были пред ним равны, и он один имел право раздавать им по произволу способности, ум, все, что мы называем дарами Божиими; нужды нет, что в этом нечестивом посягновении на права Бога он беспрестанно ошибался: он не отставал до конца от своего взгляда и направления, до конца не переставал ненавидеть и гнать людей, выдававшихся из общего уровня ... до конца не переставал окружать себя посредственностями и совершенными бездарностями ... Не знаю, у какого другого деспота в такой степени выражалась ненависть к личным достоинствам, природным и трудом приобретенным, как у Николая". Недостаточно подготовленный и сведущий для решения тех вопросов, в которых сам признал себя компетентным, делают вывод историки, он "с присущей ему самонадеянностью решал их кратко, губительно и бесповоротно".

Оправдались слова Николая, обращенные в письме к матери еще 25 июня 1826 года: "Что касается моего поведения, дорогая матушка, то ... я иду прямо своим путем - так, как я его понимаю: говорю открыто и хорошее и плохое, поскольку могу; в остальном полагаюсь на Бога ... я предпочитаю заблуждаться честно, нежели как-нибудь иначе". Он действительно "честно заблуждался", ибо отказать в любви к России ему нельзя. Но вся его любовь к ней сводилась, пишет А. Е. Пресняков, "к немногим основным представлениям о власти и государстве, об их назначении и задачах, к представлениям, которые казались простыми и отчетливыми, как параграфы воинского устава".

После смерти Николая значительная часть образованного общества испытала чувство облегчения. Но если среди славянофилов и в идейно близких к ним кругах больше говорили о государе "не только без раздражения, но даже с участием, желая даже извинить его во многом", хотя вместе с тем "все невольно чувствуют, что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легче стало дышать", и "никто, если спросить себя откровенно, не пожелал бы, чтобы он воскрес", то открыто радостный отклик нашла весть о кончине Николая у другой половины общества. Профессор Московского и Петербургского университетов, публицист и общественный деятель К. Д. Кавелин, которому "до сих пор как-то не верится", что это "не сон", в начале марта пишет своему коллеге Т. Н. Грановскому: "Калмыцкий полубог, прошедший ураганом, и бичем, и катком, и терпугом по русскому государству в течение 30-ти лет, вырезавший лица у мысли, погубивший тысячи характеров и умов, истративший беспутно на побрякушки самовластия и тщеславия больше денег, чем все предыдущие царствования, начиная с Петра I, - это исчадие мундирного просвещения и гнуснейшей стороны русской натуры - околел, наконец, и это сущая правда". Реакция самого Грановского на полученное от С. М. Соловьева известие "Умер!" была тоже примечательна: "Нет ничего удивительного, что он умер; удивительно то, как мы с вами живы".

Письмо Кавелина во множестве списков ходило по рукам и как укор всему царствованию Николая I "вызывало полное сочувствие" у читавших. Совершенно нежданно, пишут современники, "возродились небывалые надежды, безвыходное положение, к сознанию которого почти с отчаянием пришли наконец все, вдруг представилось доступным изменениям". Общество стало жить надеждами, частично вскоре оправдавшимися в реформах нового царя.

Английская набережная у Сената. На следующей странице - Исаакиевский понтонный мост и впереди - Сенатская площадь со стороны Васильевского острова. Этот мост через Неву наводился ежегодно с 1727 года до середины XIX века.

Акварели Бенжамена Патерсена. Впервые этот шведский художник появился в Петербурге в 1787 году и прожил в нем почти тридцать лет. В своих работах - живописных, акварелях, гравюрах - он сумел передать своеобразие и красоту северной столицы.

Золоченое бронзовое навершие знамени в виде российского двуглавого орла.

Император Николай Павлович в форме кирасира.

Фрагмент картины Г. Чернецова "Парад на Царицыном лугу ...". 1837 год.

Николай I на маневрах. (Рисунок, сделанный современником.)

Русский флот на рейде у Севастополя после победы над турецким флотом у Синопа в ноябре 1853 года.

Покинутая батарея на Малаховом кургане. Фотография времен Крымской войны.

Храм на братской могиле в Севастополе, воздвигнутый в честь павших в Крымской войне.

* Вот таким его увидел один просвещенный англичанин во время посещения императором в конце 1845 года папы Григория XVI: "Государь выходит из кареты - в полном мундире с лентой через плечо, со всеми орденами и звездами, с лучезарным лицом, и, благосклонно улыбаясь направо и налево, он твердым эластичным шагом идет по мраморным ступеням. Молодец да и только! "Каждый вершок в нем - царь!" - как говорит Шекспир".

№3, 2002