Отвечая на постоянное стремление людей понимать слова их языков, языковеды создали специальную отрасль лингвистики — лексикологию, ведающую словами как таковыми.

Наука и жизнь // Иллюстрации

Наука и жизнь // Иллюстрации

Есть такая наука — этимология

Слыша в первый раз незнакомое слово, каждый прежде всего хочет понять, что оно значит. «Аэроплан» — это то же, что самолет. «Кибернетика» — общее учение об управлении. «Вермишель» — род лапши. Отвечая на постоянное стремление людей понимать слова их языков, языковеды создали специальную отрасль лингвистики — лексикологию, ведающую словами как таковыми.

Но вот я узнал, что значит слово. И у меня возникает другой вопрос: а почему оно значит именно это? Почему такая-то вещь названа таким-то словом, а не каким-либо другим? Почему «кот» — это кот, а «кит» — кит? Случайно так получилось или этому есть существенные причины? Чтобы не оставлять безответными и эти «почему», возник другой отдел лингвистики — этимология.

Много лет назад на моего сына сильное впечатление произвело упомянутое выше слово «вермишель». Сын был мал, но любознателен. Сначала он долго выяснял: «А что вермишель — дяденька оно или тетенька?» Ему представлялось неясным, какого рода это существительное. Потом возник новый вопрос: «А почему придумали, что она вермишель? Ведь она же на лапшу похожее...»

Мне было очень просто объяснить ему, что вермишель — «тетенька», А вот относительно второго «почему» дело обстояло сложнее: требовалось выяснить происхождение данного слова. Происхождением слов и ведает этимология, и тут мне понадобилась ее помощь.

В данном случае больших трудов не пришлось затратить. Полистав словари европейских языков, я быстро обнаружил, что слово это отсутствует в немецком (там этот продукт именуется неуклюжим и чисто немецким термином «фаденнудельн» — «нитчатая лапша»); зато оно налицо и во французском и в итальянском. Французская «вермисель» значила только «вермишель» и ничто другое. А вот итальянское «вермичелло» означало «лапшу» лишь во вторую очередь. Во-первых же и прежде всего оно значило «червячок». «Вермичелли» — по-итальянски «червячки». К чрезвычайному огорчению моей жены, но к великой радости сына, было обнаружено, что кушанье «вермишель», вместе со своим именем явившееся к нам из Италии, значит «червячки»... Не слишком аппетитно, но зато весьма убедительно.

Все, что я только что рассказал, есть типичный этимологический случай, только очень простой. Дано заведомо иноязычное слово; надо установить, откуда оно прибрело в наш язык, что значило у себя на родине и какие с ним по дороге произошли приключения.

Гораздо сложнее оказывается положение там, где речь идет не о словах-иностранцах, а о самых родных нам, отечественных словах. При первом же ознакомлении они распадаются на два крупных разряда; для одних объяснения подыскать очень просто: каждому ясно, скажем, что «столовая» происходит от слова «стол» или «леший» от слова «лес». А вот попробуйте догадаться, «от каких слов происходят» эти самые «стол» и «лес», и вы скоро убедитесь, что сделать это чрезвычайно трудно.

Может показаться на первый взгляд, что дело все же не такое уж сложное: если два слова похожи друг на друга по своему звучанию или если они очень близки по смыслу,— вот, видимо, тогда их и нужно считать родственниками. Однако при ближайшем ознакомлении оказывается, что это далеко не всегда так. Слово «ушко» (маленькое ухо) очень напоминает слово «ушка» (жиденькая уха), а общего между ними ровно ничего нет. Все уверены, что детское словцо «ладушки-ладушки» — то же самое, что «ладошки» — уменьшительная форма от «ладонь», а на самом деле в происхождении этих слов нет ничего общего: «ладушки» — видоизменение очень древнего русского слова «ладо» — «милый, любимый», тогда как «ладошка»— «ладонь» происходит от такого же древнего «долонь»; так наши предки обозначали обращенную «долу», вниз, сторону кисти руки. Слова «ладонь» еще не было, когда в далекой древности матери играли в «ладушки-ладушки» со своими детьми. Теперь наоборот: кто догадается, что столь непохожие слова, как «узел» и «вензель», — родные братья? Кому придет в голову, что слово «остров» происходит от слова «струя»: остров — это участок земли, омываемый струями речного течения! А если это и придет в голову, кто сможет такое предположение доказать?

Никто, кроме ученых-языковедов, языковедов-этимологов. Они истинные следопыты слов. Они, как знатоки геральдики в гербах и родословных, рыщут в дебрях родственных языков, исследуют историю языка родного, сопоставляют между собою и его слова и те вещи, которые этими словами обозначаются, и — нередко с великим трудом, после яростных споров — приходят к тем или иным решениям.

Не всегда решения эти окончательны. Есть упрямые словечки, которые не поддаются никакой этимологизации, упрямо скрывают свое родство; так сказать, слова — беспаспортные бродяги. Есть такие древние старцы среди них, при взгляде не которых руки опускаются о чем-нибудь их допрашивать: как мир себя помнит, они существовали всегда в одном и том же значении, переходя от прадедов к правнукам, от народа к народу и корнями своими уходя в такую глубь веков, до которой мы еще не умеем дотягиваться.

Но все-таки, как ни упрямы эти слова без роду без племени, человеческая мысль еще упорнее. С каждым годом лингвисты открывают тайны новых слов, уточняют старые решения. И вот уже выходят е свет один за другим все более и более полные словари, устанавливающие родство слов, этимологические словари всевозможных языков, нашего русского в частности.

Нет ничего увлекательнее, на мой взгляд, нежели изучение таких словарей. Однако работа эта доступна не каждому: нужно хорошо представлять себе, что такое сама этимология, на каких законах она основывает свои расследования, каких строгих правил придерживается, чтобы следить за рассуждениями специалистов. Надо самому быть языковедом, чтобы судить о содержании таких словарей, читая их «от доски до доски, от корки до корки».

Редакция «Науки и жизни» задумала дать читателям хотя бы самое первое представление об этимологии, чтобы они могли хоть одним глазом заглянуть за двери этой совершенно особенной части языкознания. Мне предложили написать с этой целью несколько самых кратких этимологических очерков, и я приступил к делу.

Работа оказалась сложнее, чем думалось. Нельзя охватить такими очерками достаточно большой круг слов: для этого не хватит места. Невозможно вместе с тем показать читателям и во всем объеме весь замысловатый аппарат рассуждений и доказательств, применяя который ученые исследуют происхождение каждого отдельного слова и целых разрядов слов сразу. Почему невозможно? По той простой причине, что многие из аргументов, при этом используемых, могут быть оценены и поняты только человеком, уже прошедшим изрядную лингвистическую подготовку.

Поэтому мне осталось просто как бы рассыпать перед вами, читателями, пригоршню-другую разных слов — обыкновенных слов нашего языка — и показать, насколько мне это удастся, какими неожиданными бывают происшествия а их далеком или, наоборот, недавнем прошлом, какие причудливые между ними складываются иной раз отношения, каким необыкновенно сложным чудом, какой удивительной загадкой является порой наше человеческое слово.

Каждое слово нашего языка.

Бык пчеле — брат

Откуда взялось слово «бык»?

Языковеды утверждают, что имя дано этому животному «по издаваемому им мычанию». Казалось бы, тогда его следовало бы скорее именовать «мык», не так ли?

Может быть, когда-нибудь, если не в русском языке, то в одном из языков, ему родственных, такое положение действительно имело место?

Ученые тщательно обследовали «имена» быка в самых различных языках Европы и Азии. Нет, нигде и никогда его не именовали «мыком». По-украински бык зовется «бик», у болгар он «бик», в чешском языке тоже «бик», для поляков, как и для нас, «бык». Но вот что интересно: в старом чешском языке на месте современного «букати», означающего «мычать», существовало другое слово, похожее — «бикати»; оно значило то же самое: «мычать», «реветь». Глагол «букати» — «реветь» — есть и у литовцев, говорящих на языке, родственном славянским, но отстоящем от них дальше, чем они сами отстоят друг от друга. Все это дает основание ученым уверенно говорить, что наш бык действительно в глубокой древности был наименован по своему голосу: «бык» первоначально значило «ревун»: он «бычал», и очень грозно. Любопытно, есть ли в нашем современном языке какие-либо другие слова близкого происхождения, родственные слову «бык» (не считая производных от него, вроде «бычок», «бычий» и т. п.)? Есть, но вы ни за что не догадаетесь, какие же именно.

Самым неожиданным из них, пожалуй, покажется вам слово «пчела». «Что общего между пчелой и быком?» — восклицаете вы, и самый тон ваш говорит: ровно ничего! А вот язык нашел между ними сходство.

Если поинтересоваться, как называют это трудолюбивое насекомое другие, близко родственные нашему славянские языки, получится вот какая картина:

русский — пчела
украинский — бджола
ст. болг.— бычела
нов. болг.— бчела и т. д.

Некогда, когда все славяне говорили еще на одном, общем языке, они, вероятно, именовали пчелу «бьчелой». Для них в то время это слово было ясно связано со звукоподражательным глаголом «бучать» — жужжать, издавать низкие, сердитые звуки, реветь. Но ведь если это так, то круг замкнулся: «бык», названный по своему «буканью», и пчела, поименованная по ее «бучанью», оказываются в тесном свойстве Друг с другом. А поискав, можно найти им и еще одного товарища — любую «букашку-жужжалку», жука. Все эти совершенно разные «звери» отмечены и описаны языком по одному общему признаку: каждый не свой лад, они «бучат». Бык пчеле в языковом отношении оказывается если не родным, то двоюродным братом.

Золототысячник

Сравнительно легко языковеду искать решение для любой этимологической задачи в тех случаях, когда на протяжении всей истории того или другого слова оно изменялось закономерно и логично, без помех и особых происшествий. Но как быть, когда во время причудливых путешествий слов из языка в язык и из века в век с ним происходили совершенно непредставимые «конфузы»? Впрочем, происходили-то они не с самим словом, конечно, а с теми людьми, которые по невежеству или по избытку фантазии, перенимая его от другого народа, начинают придавать ему совсем не то значение, какое за ним числилось до сих пор. И по ошибке, по игре случая слово начинает жить с этим новым, неправильно ему приписанным значением...

А такое бывает? Да, случается...

Растет повсюду в Европе и у нас в СССР довольно обычная травка, цветущая розовыми, иногда беловатыми цветами, ничем особенным не примечательная, но неведомо почему косящая горделивое и многозначительное имя «золототысячник». Удивительное дело: довольно невзрачная травенка, почти сорняк — и вдруг такое звучное наименование! Может быть, с растением этим связаны какие-нибудь народные предания, легенды, как с папоротником? Нет, ничего подобного нам не известно... Так откуда же этот многообещающий «титул»?

Догадаться было бы, вероятно, очень трудно; помогло одно особое обстоятельство. В Германии тоже растет эта полевая трава, и немцы называют ее не совсем легко переводимым именем: «Таузендгюльденкраут»; имя это состоит из трех слов: «Таузенд» — тысяча, «гюльден» — золотой и «краут» — трава. Что за притча: опять золото и опять тысячи!.. Очевидно же, это не случайно!

И верно, это не случайность. Попробуем обратиться к латинскому названию странного растения. По-латыни его имя «Центауриум». «Центауриум?» Но ведь «центум» на языке римлян означало «сто», а «аурум» — золото? Видимо, по-римски простенькая травка эта считалась «стократно золотой»...

Вот в том-то и дело, что и да и нет. Римляне свое название заимствовали у соседей и родичей — греков, а греки наш золототысячник именовали «кентаврион», то есть «трава кентавров», легендарных полулюдей-полуконей. Им и в голову не приходили ни «сотни», ни «золото»; «золото» на их языке — «хризос». Это римляне, плохо знавшие греческий язык, переиначили значение слова, приспособив его к своему пониманию просто по звуковому сходству.

Латинское название ботаники перенесли в Германию и там перевели его на немецкий язык, закрепив уже сделанную ошибку. Более того, стараясь как можно лучше перевести чужое название на свой язык, немцы ошиблись еще раз, увеличив, так сказать, в отношении один к десяти его «золотую стоимость»: из латинского «золотосотенника» у них получился «золототысячник». А из Германии его позаимствовали и русские, причем, надо думать, не русский народ, а прежде всего те же ученые — специалисты по травам — ботаники, аптекари.

Не правда ли, довольно причудливое приключение для скромной полевой былинки! Только я не могу дать голову на отсечение, что описал его с абсолютной точностью: если окажется, например, что римляне не виноваты в ошибке, что первыми неправильно поняли смысл названия немцы при переводе, я спорить не стену: вполне возможно, что это именно так.

№6, 1962