У каждого юноши наступает момент, когда он осознает, часто не без терзаний, что нужно сосредоточиться на чем-то одном. Он избирает профессию, и это знаменует переход человека к зрелости. Вместо беспредельных равнин, которые можно пересекать в любом направлении, перед пим ложится дорога, более или менее узкая. Но судьба человека зависит, по-видимому и от того, сумеет ли он сохранить широту, разносторонность молодости - сохранить как живую основу развития личности. Коновалов тем, собственно, и привлекает, что ему, как мне кажется, это удалось.

Действительный член Академии медицинских наук СССР профессор Н. В. Коновалов.

Действительный член Академии медицинских наук СССР профессор Н. В. Коновалов.

Нормальная клетка глии (глия ткань нервной системы, в которой располагаются тела нервных клеток и их отростки) (1). Гигантская уродливая глиозная клетка в мозгу больного (2) Верно ли, как утверждали некоторые ученые, что подобные клетки свидетельствуют о врожденной неполноценности нервной системы? Нет! Гигантская клетка - так называемая «глия Альцгеймера» - развивается уже в ходе болезни из обычных клеток. На схеме внизу показано, как совершается это превращение

Каждый год ко дню рождения великого основателя Коммунистической партии и Советского государства В. И. Ленина завершается очередной смотр советской науки и техники, литературы и искусства. Этот смотр превращается в творческий праздник торжества советской науки и культуры, технического прогресса, народного хозяйства. В работах, удостоенных Ленинских премий, находит свое отражение новый этап развития науки и техники, в который вступила наша страна. Каждая работа лауреатов Ленинских премий - с некоторыми из них мы знакомим нашего читателя в этом номере - это еще одна ступенька в познании великих тайн природы.

     1

     Николай Васильевич Коновалов принадлежит к поколению «ровесников века». В 1918 году, когда он окончил гимназию, ему исполнилось 18 лет. Он был на распутье, его увлекало многое литература древних, философия, психология, медицина. В юности кажется, что жизнь беспредельна и можно успеть всюду; Коновалов поступил в университет одновременно на философский и на медицинский факультеты.

     Отдаться целиком учебе он не мог: должен был поддерживать семью. Работал Коновалов в РОСТА - Российском телеграфном агентстве. Внизу, в первом этаже, пребывал Маяковский, там он рисовал своп плакаты, а наверху сидело начальство и при нем литературный секретарь агентства Коновалов, выдвиженец из телефонистов. Маяковский захаживал наверх - ругаться с начальством. Коновалову запомнились его фигура изящного великана и голос - редкой красоты голос.

     К третьему курсу он успел, как сам шутя говорит, «познать тщету философии» - Той идеалистической философии, которая еще держалась в Московском университете. А в это время на медицинском факультете начали проходить анатомию мозга; предстояла долгая зубрежка, заниматься ею просто так, не выяснив своих намерений, тоже означало бы слишком щедро расточать свое время. Надо было на что-то решиться.

     Выбор оказался теперь менее труден над всеми его увлечениями воцарился интерес к неврологии, который как-то связывался у него со стремлением разобраться в психологии людей. Он решил если быть врачом, так только невропатологом. Первый шаг был сделан.

     Шаг этот был, впрочем, самый обычный. У каждого юноши наступает момент, когда он осознает, часто не без терзаний, что нужно сосредоточиться на чем-то одном. Он избирает профессию, и это знаменует переход человека к зрелости. Вместо беспредельных равнин, которые можно пересекать в любом направлении, перед пим ложится дорога, более или менее узкая. Но судьба человека зависит, по-видимому и от того, сумеет ли он сохранить широту, разносторонность молодости - сохранить как живую основу развития личности. Коновалов тем, собственно, и привлекает, что ему, как мне кажется, это удалось.

     2

     Профессор Г. И. Россолимо вернулся после революции в университет, который он покинул в знак протеста против действий царского министра просвещения. Нигде молодой врач не мог бы приобрести больше, чем у Россолимо в университетской клинике нервных болезней. Коновалов явился туда с рекомендательным письмом от своего учителя - другого столпа московской неврологической школы - профессора Л. О. Даркшевича, вообще-то очень осторожного в отзывах о людях.

     Вскоре и Россолимо оцепил Коновалова, его наблюдательность, его умение увидеть и описать самые тонкие проявления болезни. Из этого молодого врача мог выработаться незаурядный диагност. Пока что он набирался ума-разума, работая безо всякого вознаграждения (это не было редкостью среди его сверстников).

     Однажды в ведение Коновалова поступила больная Н., совсем еще юная женщина. Она заболела девятнадцати лет, во время первой беременности. В течение немногих месяцев сильное дрожание охватило ее руки, ноги и голову. Тело вышло из повиновения. (Руки ходят ходуном, так что человек не может поднести ко рту ложку. Слова растягиваясь, как бы насильно выталкиваются по слогам - «скандированная речь».) Молодая мать, она была лишена всех радостей материнства. Это особенно потрясло Коновалова.

     «С тяжелым чувством смотрел я на свою больную, зная, какая судьба ожидает ее, -  вспоминал он в статье, написанной через много-много лет. -  Я слушал ее дрожащую речь, неизменные вопросы о том, когда ей станет лучше и скоро ли она будет здоровой...» Что мог он ответить! Он знал, что здоровой она не будет никогда, что ей станет еще хуже и на лице этой юной матери застынет отражение того, что врачи сдержанно называют «психическими изменениями» или «падением интеллекта». Так будет, ибо он, врач, не может этому помешать. Болезнь была поистине загадочная.

     Двух подобных больных описал еще в 1883 году немецкий ученый Вестфаль. Три десятилетия спустя английский клиницист Вильсон указал, что прогрессирующее поражение мозга связано здесь, возможно, с поражением печени. Это наблюдение было закреплено впоследствии в названии «гепато-церебральная (то есть печеночномозговая) дистрофия». Во всех статьях и руководствах говорилось одно и то же: болезнь неизлечима, она коренится во врожденной слабости мозга, и печени, так что в разные сроки жизни, обычно в детстве или юности, ткань мозга и печени неизбежно подвергается перерождению. «В этих словах, -  пишет Коновалов в уже упоминавшейся статье, -  мне слышалась не только трусость, но и лживость мысли, объявляющей научным фактом то, что было всего только предположенном».

     Трусость мысли, лживость мысли - как это по-молодому сказано! Судя но этому выпаду, Коновалов начал, как обычно начинает серьезный исследователь, с отрицания. Критическим пафосом был, вероятно, вдохновлен и его первый доклад о гепато-церебральной дистрофии, прочитанный в клинике, а потом в Обществе невропатологов и психиатров, когда он демонстрировал там больную П.

     Знал ли Коновалов тогда, в 1926 году, что эта работа надолго? Во всяком случае, он понимал, что загадка не из тех, которые можно решить вдруг. Так что ж, отступиться, поддаться трусости мысли?..

     В прошлом году - ему как раз исполнилось 60 - Коновалов опубликовал книгу «Гепато-церебральная дистрофия», итог работы. Можно поверить на слово Комитету по Ленинским премиям и, не раскрывая книги, согласиться, что она очень хороша.

     Но где ж тут видна широта? Я беседовал недавно с медиком, который, наоборот, недоумевал по поводу чрезмерной, на его взгляд, узости Коновалова. Ну что это, в самом деле, -  отдать всю жизнь изучению одной болезни, притом не слишком-то распространенной!

     Коновалов занимался, конечно, не одною этой болезнью, но верно то, что она заняла основное место в его научном творчестве. Да, он как будто очень жестко ограничил себя, шел не дорогою даже, а тропой... Но, может быть, заглянем в книгу?

     3

     Странное дело. По мере того, как вы читаете эту книгу, на обложке которой стоит только одна фамилия, у вас складывается впечатление, что в действительности работа выполнена коллективом ученых. Конечно же, иначе и невозможно было бы разработать такую проблему.

     Прежде всего невропатолог, живущий обычно особняком, должен был вступить в тесный контакт с терапевтом только общими усилиями можно что-то понять в болезни, которая поражает одновременно мозг и печень. Впрочем, почему же одновременно? Не естественней ли предположить, что сначала заболевает мозг, а уж потом поражение центра отзывается на периферии - в печени? Вероятно, может и не отозваться, и печень останется незатронутой... Есть ли вообще какая-то закономерная связь между тем и другим? Ведь и это надо еще установить!

     Врачи занялись клиническими наблюдениями, причем через их руки прошло 120 больных (пятая часть всех больных гепато-церебральной дистрофией, описанных в мировой литературе). Сотрудники гистологической лаборатории проследили все вызванные болезнью изменения в тканях мозга и внутренних органов. Выло обработано около • 100 тысяч препаратов. В коллективе состояли, по-видимому, и другие узкие специалисты, в том числе биохимик, владеющий новейшими методами исследования.

     Было установлено, что заболевание печени - обязательная черта и необходимое условие «болезни Вестфаля-Вильсона», что поражение печени предшествует поражению мозга. Именно так, сначала печень - потом мозг, и связь эта строго закономерна все изменения в мозгу вызываются вредоносными воздействиями, идущими от больной печени.

     События, начавшиеся на периферии, губительно отзываются в центре. Больная печень перестает обезвреживать ядовитые продукты кишечного пищеварения - мозг подвергается хроническому отравлению этими продуктами. Болезнь печени отражается на кровеносных сосудах враждебные силы периферии нарушают коммуникации - нарушается кровоснабжение мозга.

     Новые данные об изменениях в мозгу, вызванных недостаточной доставкой к нему крови и кислорода, представляют общемедицинский интерес и вся проблема «печень и мозг»! Ведь это приводит к рассмотрению важнейшего общего вопроса о взаимоотношении центральной нервной системы и внутренних органов! Значение работы вышло, таким образом, далеко за рамки одной болезни. Погодите, это еще не все...

     Руководил коллективом один человек: это видно из того, что материал при всем разнообразии фактов железною рукой нацелен в одну точку.

     Но собиратель фактов, или, как говорят, исполнитель работы, был тоже только один - он же. И терапевт, и биохимик, и все остальные носят одну фамилию - ту самую, что обозначена на обложке.

     А где же «и его сотрудники»? Долгое время их, собственно говоря, и не было. Самую трудоемкую часть работы Коновалов выполнил еще до того, как стал директором Института неврологии. Он тогда заведовал нервным отделением в одной московской больнице. Лаборатория была у него самая скромная. Ему помогали два препаратора и специалист по микрофотографии, только и всего. А друзья, с которыми он советовался и которых благодарит в предисловии? Вот один из них мне и рассказывал «Постоянно видели его над микроскопом, над «историями болезни», каждый день, упорно, год за годом - и совершенно один...» А рука, к слову сказать, у него и впрямь должна быть железная не напрасно же он занимался боксом.

     4

     Гепато-церебральная дистрофия, считавшаяся до недавних пор совершенно неотвратимой и неизлечимой, -  это целый клубок загадок. И не то даже существенно, часто она встречается или нечасто (как показал Коновалов, значительно чаще, чем думают практические врачи); важно то, что, разматывая этот клубок, исследователь продвигается в самую глубину лабиринта, именуемого живой природой. Нельзя, например, понять сущность этой болезни, не выяснив роли наследственности в ее происхождении, а это затрагивает проблему «наследственность и среда» во всей её сложности.

     Коновалов признает роковое порою значение конституциональных факторов, то есть конкретных особенностей именно этого человека, неразрывно связанных с врожденными, наследственными качествами. Однако он осуждает «неправильный принцип - все сваливать на наследственность, на организм и совершенно игнорировать значение внешних биологических и социальных вредностей». Полемику с теми, кто «сваливает», он ведет в весьма едком тоне. Говоря, напрмиер, о французском психиатре Эйере, Коновалов замечает, что в его руках «медицина становится наукой арифметически точной, и такой легкой, какой не была и астрология».

     Коновалов доказал, что своеобразные клетки нервной ткани, характерные для гепато-церебральной дистрофии, происходят из обычных клеток, которые подвергаются перерождению (дистрофии) в ходе самой болезни. Раньше считалось, что эти клетки - свидетельство врожденной ущербности нервной системы.

     Коновалов установил, что при некоторых хронических болезнях печени, развивающихся в зрелом и пожилом возрасте, в мозгу происходят изменения, близкие к тем, какие бывают при гепато-церебральной дистрофии; так он выделил целую группу «гепато-церебральных заболеваний». Но многие из них явно связаны с «внешними вредностями» (между прочим, и с алкогольным отравлением). Самый факт существования подобных заболеваний, в которых наследственность играет далеко не первенствующую роль, заставлял сдержанней оценивать ее роль и в происхождении гепато-церебральной дистрофии.

     Во многих случаях - таков вывод Коновалова-только толчок извне может пробудить те дремлющие в организме силы (или, лучше сказать, слабости!), которые мы зовем предрасположением. Коль скоро необходим внешний толчок - а это чаще всего инфекционное заболевание печени, -  то не попытаться ли оградить от него организм. Исследования Коновалова указывают на возможность предотвращения гепато-церебральной дистрофии.

     Сравнительно недавно было открыто, что у больных нарушен медный обмен. Количество меди в печени и мозгу во много раз превышает нормальное. В сопоставлении с тем известным фактом, что медь тормозит, а в больших концентрациях и прекращает окислительные процессы, это привело к мысли, что отравление медью и есть причина болезни. Возникла «медная теория» происхождения гепато-церебральной дистрофии, принятая большинством исследователей. С нею связан первый и единственный пока метод лечения препарат, способствующий выведению меди из организма, сдерживает развитие болезни.

     Коновалов не считает эту теорию удовлетворительной он знает вполне типичные случаи болезни, при которых обмен меди не нарушен. Согласно его взглядам, излишки меди появляются из-за неполноценного построения белков, в состав которых она должна была войти. Расстройство медного обмена, говорит он, лишь отзвук иной беды - расстройства белкового обмена. Вот где причина. И «дурная наследственность» - это не что иное, как неполноценность белкового обмена. И болезнь печени, перенесенная в детстве или юности, оставляет неизгладимый след именно в том случае, если она задела важнейшую функцию печени - функцию синтеза белков.

     Так толкует Коновалов вопрос о причине и происхождении гепато-церебральной дистрофии.

     Как видите, его «самоограничение» весьма своеобразно. Всюду, где это подсказано ходом исследования, невропатолог Коновалов свободно обращается к методам других специальностей или выходит в сферу теоретической медицины. Но ход исследования диктует подобные требования постоянно. Таково уж свойство избранной Коноваловым узкой темы. Или, быть может, таков его подход к ней.

     Обилие наблюдении само по себе отнюдь не облегчает задачу исследователя. Скорее наоборот. Спору нет, он должен собрать как можно больше фактов, но дело в том, что факты имеют неприятное свойство они нередко противоречат друг другу. И факты случайные могут вести себя не менее упрямо, чем всякие другие. И факты второстепенные, имеющие подчиненное значение, упрямо лезут на первый план.

     Вот один ряд фактов - нарушение медного обмена. Вот другой ряд фактов - нарушение белкового обмена. Между теми и другими должна быть какая-то связь (ведь нельзя же, как говорит Коновалов, «получить вместо цельного организма бессвязную мозаику его частей»). Какова же эта связь? Какое из этих расстройств является ведущим? Ответ вам уже известен, но что же примирило эти факты, какая сила? Логика? Да, конечно, но и логика не всесильна. Исследователь нуждается еще в каком-то ином орудии.

     Мы часто говорим о прозрениях ученого. О творческой фантазии, о воображении. Представляется знаменательным обостренный интерес ученых к той области человеческой деятельности, которая специально культивирует и воспитывает эту способность творческого воображения, -  к искусству. О нет, они обращаются к искусству не в поисках отдохновения, тут нечто большее. Похоже на то, что «физики» просто не могли бы существовать без «лириков». Без творческого воображения нельзя не только найти - нельзя искать.

     Я не знаю, занимается ли Коновалов сам каким-либо из искусств (убежден, что занимается), но знаю, что те склонности, которые были у него в молодости, он и не думал подавлять. Среди его литературных привязанностей на первом месте, как и тогда, писатели древности. Сейчас он читает Платона. Платон интересует его не как философ, а именно как писатель. Он находит, что диалог «Пир» может соперничать с лучшими произведениями драматургии но силе индивидуальных характеристик каждый персонаж говорит своим, совершенно особенным языком. Конечно, в переводе все это теряется, читать греков в переводе - потерянное время... Впрочем, с точки зрения Коновалова, читать в переводах вообще не следует, ежели имеешь дело со стилистом, будь то Сартр или Хемингуэй.

     Один его старый знакомый недавно при случае узнал (даже старые знакомые узнают о нем при случае он не станет распространяться о себе), что он глубоко заинтересован историей искусства. Между прочим, старший сын Коновалова - невропатолог, младший - архитектор.

     Всех поражает его память. Еще профессор Россолимо говорил о молодом Коновалове «Наша ходячая библиотека». С тех пор эта «библиотека», несомненно, пополнилась. Медик в любой момент может получить у него любую справку: он помнит всех своих больных и помнит, что в таком-то году в таком-то французском журнале была напечатана такая-то статья. Но он также помнит наизусть стихи Вергилия. Его осведомленность в истории (которую, кстати, мы тоже в большой степени воспринимаем через искусство) и в философии так широка, что это никак не могут быть только следы прежних увлечений. Его богатства так велики, словно он побывал во всех краях, куда манила его молодость...

     При всем том предпочитает не говорить, а слушать. Все, кто встречался с Коноваловым, отмечают его редкое умение слушать, ничуть не пострадавшее и теперь, когда он достиг такого возраста и такого положения, в каком люди обычно предпочитают не слушать, а говорить и даже изрекать.

     В «историях болезни», включенных в книгу Коновалова, тоже видно это умение слушать и понимать людей, умение заглянуть в душу больного, которое необходимо каждому врачу, но есть не у каждого.

     Этот разносторонний ученый и разносторонний человек - врач. И если нельзя заимствовать его человеческую проницательность, то каждый врач может воспользоваться врачебными наблюдениями Коновалова, изложенными в его книге.

     Он подробнейшим образом описывает все проявления гепато-церебральной дистрофии в каждой из ее форм; указывает новые симптомы, ускользавшие от менее изощренных наблюдателей. «Болезнь Вестфаля-Вильсона» смотрит из книги Коновалова своим страшным дрожащим ликом с такой впечатляющей, почти художественной определенностью, что врач уже не сможет не узнать ее. (Теперь иногда пишут «болезнь Вестфаля-Вильсона-Коновалова»; длинновато, но, пожалуй, точнее.) Опыт лечения гепато-церебральной дистрофии Коновалов оценивает с чрезвычайной осторожностью. В самом деле, ни о каком «чудесном исцелении» нет и речи. Однако следует сказать, что Коновалов и в этом отношении сделал больше, чем кто-либо другой. Он разработал строгую систему лечения. Кто знает, если бы больная П. пришла к нему теперь, она, быть может, могла бы жить, и получить образование, и работать, как некоторые из его пациентов. Напомню: эти больные считались совершенно безнадежными...

№10, 1961