Несколько лет назад в нашем журнале была помещена статья «Как мы записывали речи В. И. Ленина». Ее автор - Р. А. ВЕКСМАН - ветеран стенографического труда. В двадцатые годы она была съездовской стенографисткой и неоднократно стенографировала речи В. И. Ленина и многих его соратников - А. В. Луначарского, Н. А. Семашко, М. И. Калинина, А. Д. Цюрупы, Н. И. Подвойского и многих других.

     С первым наркомом просвещения Анатолием Васильевичем Луначарским меня столкнула жизнь и работа в двадцатые годы.

     Он был одним из самых блестящих и эрудированных ораторов своего времени. Не без юмора и очень точно описывает Николай Александрович Семашко выступления Луначарского:

     Часто выступал он без подготовки, экспромтом - и всегда блестяще. Как правило, он опаздывал; аудитория нетерпеливо волновалась. Тогда влетал весь мокрый Анатолий Васильевич (зимой он ходил в огромной медвежьей шубе), оттирая свою изрядно полысевшую голову, несся к трибуне, по дороге спрашивая «О чем говорить!», и говорил так блестяще, как будто он готовился к выступлению неделями. Его речь была красива и образна; один образ сменялся другим; это была художественная речь в полном смысле этого слова.

     Речь Анатолия Васильевича в 1925 году на праздновании двухсотлетия Российской Академии наук, произнесенная им на шести языках (русском, немецком, английском, французском, итальянском и латинском), произвела подлинную сенсацию за границей *.

     Но единственными слушателями, которым было не до восхищения во время выступления Луначарского, были стенографисты.

     Для нас он был грозой, «пулеметом» (как мы звали Анатолия Васильевича между собой). Луначарский говорил очень быстро - до 140 - 150 слов в минуту, а лишь немногие из съездовских стенографистов того времени могли писать 120 слов в минуту. (На курсах же стенографии в 1924/25 году «потолком» считалось 110 слов, причем с такой скоростью заканчивали лишь 5 процентов учащихся.)

     Уже в 1926 году, когда я была редактором всесоюзного журнала «Вопросы стенографии», мне довелось читать поступившую в редакцию статью ярославского стенографа П. Г. Кувыркина «Как мы писали Луначарского» (речь шла о губернском съезде Советов). Я невольно рассмеялась, найдя в ней знакомые термины и столь же знакомые страхи:

     «О тов. Луначарском, как ораторе, мы уже достаточно слышали. А после того, как в одном из московских журналов прочитали, что «улавливать» его способны лишь немногие из съездовских стенографов, пришли к единодушному выводу «Сверхпулеметчик»

     Гладко идут минут 30. Вдруг тревога «Разошелся. Запулеметил.» Командируем вторую смену. Так мы еще ни разу не писали. Внимание, слух - на сто процентов! Пружинятся нервы. Час. два. три.

     Материал нужен к завтрашнему дню. Время около 11 часов вечера. Как быть, не представим - перед собой стыдно. Решили «Дать!». Дать, потому, что это наш экзамен.

     Утром стенограммы перепечатаны, сданы в секретариат съезда, а через час - т. Луначарскому. На следующий день мы читали его уже в местной газете. Экзамен выдержан»

     Действительно, записать речь наркома - каждый раз означало заново сдать экзамен на звание стенографа высшей квалификации. Конечно, не всегда и не всем это удавалось. Тем не менее ни одного случая «рекламации», предъявленной Луначарским к Бюро стенографов, не было. Объясняется это, возможно, не столько нашей квалификацией, сколько его деликатностью.

     Впрочем, нас и не принято было ругать. Съездовских стенографов была горсточка - 30 - 35 человек на всю Москву, работали мы с раннего утра и до глубокой ночи, выходных дней почти не знали. Вот почему организаторы съездов, диспутов, лекций да, и сами ораторы были счастливы уже тем, что удавалось «достать» стенографов бюро. Но, и хвалили нас чрезвычайно редко. Был другой способ поддержать нужных работников. На съездах мы наравне с делегатами вкушали «деликатесы» того времени селедочный или картофельный суп, пшенную или «шрапнельную» кашу (не могу вспомнить, что это была за крупа). А по окончании больших всероссийских или всесоюзных съездов, длившихся по 5 - 10 дней, зачастую несли за плечами выданный нам дополнительный паек, мешочек с ржавыми селедками или мороженой картошкой.

     Но вернемся к Луначарскому. Об одной его похвале, весьма весомой, в адрес стенографистки мы узнали совсем недавно. В 1971 году несколько старых стенографисток пришли поздравить с девяностолетием Александру Федоровну Фудель, одну из основательниц Стенографического союза и Московского бюро стенографов. Разговорились, как водится, о былом. Когда речь зашла о Луначарском, Александра Федоров на, обычно довольно молчаливая, замкнутая, сказала, что ей посчастливилось часто записывать его выступления и в Наркомпросе и на длительных диспутах с митрополитом Введенским и на лекциях в Комакадемии и в Свердловском университете. В последние годы жизни Луначарского она частенько писала у него на квартире.

     - Вот он ходит по комнате и диктует, диктует, - рассказывала Александра Федоровна,-то в одну редакцию - о жизни и судьбе Амундсена, то в другую - рецензию на спектакль и так по нескольку часов. А ведь это было, когда он приехал из Берлина после тяжелой операции!

     И ни словом не обмолвилась скромнейшая из ветеранов стенографии, что она писала его всегда одна и, следовательно, работала тоже без передышки. Правда, мы знали, что Александра Федоровна была блестящей (по быстроте и по эрудиции), и на редкость выносливой стенографисткой, одной из трех «звезд», на параллельной записи с которыми проверялась пригодность молодежи к работе на съездах. До сих пор помню, с, каким трепетом я держала труднейший в моей жизни экзамен - стенографировала в паре с Фудель речь Луначарского, и, какого-то еще - оратора. Но эта «звезда» была настолько требовательной к себе, что никогда не оставалась довольной точностью своей записи. А теперь вот растроганная нашим вниманием А. Ф. Фудель вдруг неожиданно рассказала, как она записывала в Свердловском университете цикл лекций Луначарского. На прощальной лекции Анатолий Васильевич сообщил студентам, что стенограммы лекций проверены, сданы в печать и слушатели скоро их смогут получить. И добавил «Нужно отметить, что застенографированы лекции очень точно. Мне почти не пришлось их править»

     Не пришлось править! Это ли не высшая похвала для стенографистки? Испугавшись своей нескромности, Александра Федоровна просила меня в письме не сообщать о том, что она рассказала. Однако Анатолий Васильевич не только похвалил А. Ф. Фудель в аудитории перед студентами, но вставил свой лестный отзыв о ней в предисловие к первому изданию этих лекций. И мне очень грустно, что Александра Федоровна, увы, не прочтет этих строк она умерла 5 декабря 1973 года.

     В 1920 - 1925 годы мне тоже довелось неоднократно стенографировать речи Луначарского. К сожалению, никто из нас не вел дневников (тогда было не до того), а память не сохранила, на, каких съездах и лекциях это было. Но отлично помню то напряжение и волнение, ту боязнь не записать дословно, которые меня охватывали каждый раз. За расшифровкой я несколько успокаивалась, так, как стенограмма, к моему собственному удивлению, получалась довольно гладкой.

     Совершенно инстинктивно у меня выработалась своя «тактика» записи Луначарского я нашла спасение в некоторой цветистости, красочности речей Анатолия Васильевича, в обилии определений, сопровождавших почти каждое существительное. Не записать одно-два прилагательных в трудных местах речи, чтобы не упустить основной мысли, - не очень большое преступление, поскольку и оставшихся определений было вполне достаточно, чтобы расшифровка сохранила живой и яркий колорит. Такая запись требовала мгновенной реакции на речь, умения редактировать на ходу, что вырабатывалось постепенно и очень пригодилось мне в дальнейшей работе.

     Конечно, пользоваться этим «методом» можно было только в самых крайних случаях. В 1927 - 1929 годах квалифицированной ленинградской стенографистке А. Соловьевой пришлось неоднократно стенографировать А. В. Луначарского и в частности его диспуты с митрополитом Введенским на тему «Разум против религии», которые проводились в Ленинградской филармонии:

     «Это была очень трудная работа, так, как при той быстроте, с которой говорил Анатолий Васильевич, надо было стараться не пропустить ни одного слова, иначе ничего путного не получилось бы Луначарский ссылался на сочинения Шопенгауэра, Бок-ля, Гегеля, Канта, Маркса, Энгельса, Ленина. И проверить цитаты нельзя было, так, как он не указывал, откуда они взяты. Его оппонент Введенский-тоже очень образованный человек и прекрасный оратор, возражая Анатолию Васильевичу, ссылался на сочинения древних философов и писателей.

    У Анатолия Васильевича не было при себе никаких материалов, говорил он просто, словно разговаривал»

     И все же констатируя, что писать Луначарского было «очень трудно, так, как он говорил минимум 140 слов в минуту», она добавляет «и очень легко, потому, что он говорил так хорошо, ясно, красиво, логично»

     Стенографическая запись речей руководителей партии и правительства на съездах, совещаниях, митингах и немедленная их публикация знакомили население с первыми шагами Советской власти. Эти стенограммы имеют непреходящее историческое значение. Их изучают и будут изучать все новые и новые поколения.

     Но не менее нужна была стенография в повседневной, так сказать, в черновой работе политических деятелей того времени, до предела загруженных своими обязанностями. Кем, как, и, когда она осуществлялась? К сожалению, об этом у нас осталось еще меньше свидетельств, чем о стенографировании на заседаниях. Вот почему меня так обрадовали краткие воспоминания секретаря Луначарского - Ксении Семеновны Ериновой:

     «Работа «номинально» начиналась в 9 час. утра. Но, когда я приходила к этому времени в Кремль, занятия были уже в полном разгаре. Анатолий Васильевич энергично расхаживал по кабинету и диктовал стенографистке статью или материалы для Коллегии Наркомпроса»

     Эти строки живо воскресили в памяти те несколько дней, когда я работала с Луначарским у него дома. Это было в 1920 или 1921 году. Заболела его постоянная стенографистка из штата Наркомпроса, позвонили в Бюро стенографов, прося кого-либо прислать. Послали меня. И вот в течение нескольких дней я приходила к 9 часам утра в Кремль, на квартиру Анатолия Васильевича.

     Помню узкий, по-спартански обставленный кабинетик Луначарского небольшой письменный стол, пара стульев, столик с пишущей машинкой, кушеткой и, кажется, все. Усадив меня за свой письменный стол, Анатолий Васильевич быстрыми шагами, без устали ходил по комнате и диктовал, диктовал. Прерывался лишь для того, чтобы спросить меня, не устала ли я. Это были служебные записки, проекты постановлений, статьи, но больше всего мне запомнились письма. Их было много, адресовались они в различные правительственные учреждения или членам правительства, иногда самому В. И. Ленину. Среди них - множество просьб обеспечить такого-то ученого лабораторией, такого-то профессора дровами, усилить питание такому-то писателю, выдать теплое пальто, обувь или костюм известному музыканту, артисту, и т. п.

     На всю жизнь врезалась в память такая, казалось бы, мелкая деталь закончив работу, я пошла к вешалке, находившейся при выходе из комнаты. Анатолий Васильевич с необычайной живостью (ему было в ту пору лет 45 - 46, но мне он казался значительно старше из-за некоторой грузности) пересек комнату и успел мне помочь надеть пальто.

     Меня, молодую стенографистку, тронули вежливость и воспитанность Луначарского, проявлявшиеся буквально во всем, как он здоровался, как заботливо усаживал на самое удобное место, как спрашивал, не быстро ли он диктует, не устала ли я, как благодарил после работы.

     С грустью расставалась я с Луначарским эти несколько дней совместной работы с ним дали мне очень многое.

     Сейчас даже трудно представить, что один Наркомат просвещения мог ведать всеми видами воспитания и обучения дошкольными учреждениями, школой, рабфаками, вузами, профтехническими учреждениями, а также ликвидацией неграмотности (неграмотность в те времена была вопиющей!), политпросвещением, всей издательской деятельностью, наукой и культурой. Редкая книга не проходила через руки Луначарского, многие даже получали его предисловие. А столь близкие сердцу Анатолия Васильевича театры, за чрезмерное пристрастие к которым ему даже «попадало» от Владимира Ильича! Полагаю, что не было крупной премьеры, по которой с ним бы не консультировались и которую он бы не посетил. (Будучи страстной театралкой, я не раз встречала его то в Большом, то в Малом театре.) Он сделал все для того, чтобы даже в самые тяжелые годы разрухи ни один театр не был закрыт. Да, и не одна область искусства - живопись, скульптура, кино, музыка - не была обойдена его вниманием. Он активно участвовал в вернисажах, выставках, диспутах. И находил время писать статьи, рецензии, пьесы.

     Что же помогало Анатолию Васильевичу раздвигать сутки? Постараюсь частично ответить на этот вопрос словами самого наркома просвещения, опубликованными в 1923 году в журнале «Вопросы стенографии». Привожу статью Луначарского целиком, поскольку она почти никому, кроме узкого круга стенографов того времени, неизвестна (журнал просуществовал всего семь лет (1923 - 1930), и давно стал библиографической редкостью).

     БЕЗ СТЕНОГРАФИИ НЕТ ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ

     Менее чем, когда-либо общественная жизнь, разлившаяся столь широким потоком и индивидуальная работа каждого втянутого в эту общественную жизнь человека может обходиться сейчас без быстрой записи летучего слова. Я уже давно считаю стенографию существеннейшим элементом моей работы и решительно не знаю, как бы мог я обходиться без ее постоянных услуг. Если успеваешь диктовать статьи, более или менее обстоятельные ответы на всякого рода запросы, разнообразные инструкции, и т. д., то только потому, конечно, что при помощнике - стенографе это требует не больше времени, чем простая устная речь. Все мои произведения, за исключением беллетристических, я непосредственно диктую стенографистке и очень многое из того, что выходит сейчас в печати, представляет собою мои доклады или лекции, стенографически записанные.

     Будущее, может быть, принесет с собою еще более технически совершенные и быстрые записи живой речи, но покуда стенография сделалась одной из соединительных тканей, которые обнимают все элементы общественной жизни и без которой представить ее себе нельзя. Дальнейшее развитие ее вызовет, конечно и дальнейший рост потребности в стенографии и притом в хорошей. Те, кто подобно мне, более или менее часто прибегают к стенографии, знают, какая это невероятная разница - стенограф хороший и стенограф плохой.

№1, 1974