Андре Моруа, сравнив его с Паскалем, Клодом Бернаром, Томасом Хаксли и Бертраном Расселом, сказал, что он вызывает глубокое уважение со стороны ученых и неподдельное вое хищение у писателей

     Член Французской академии, видный биолог, он обогатил генетику исследованием аномалий у земноводных, разработал тонкие методы хромосомного регулирования при помощи холода, методы консервации спер мы при низких температурах в присутствии глицерина. Эти работы легли в основу многих методик и полу чили практическое применение при усовершенствовании способов консервации тканей и крови Две премии Французской академии были наградой Ростану за его исследования.

     Сын знаменитого французского драматурга Эдмона Ростана, он, еще будучи студентом Сорбонны, проявил горячий интерес к литературе и в особенности, и публицистике.

     Сочинения Жана Ростана обширны и разнообразны. Среди них научно-популярные книги о генетике и проблемах наследственности, о природе, о крупнейших течениях научной мысли. Наряду с книгами, обращенными в будущее, у него есть сочинения и о прошлом. В «Эскизе истории биологии», например, рассказывается о пути этой науки с XVII века до наших дней.

     Он писал о людях науки - Дарвине, Ламарке, Менделе, Пастере, Швейцере. И всегда больше всего его интересовало в научной биографии ученого зарождение идеи, ее развитие, процесс познания. Часть этих биографий собрана в книге «Люди истины»

     В сборниках «Мысли биолога», и «Записные книжки биолога». Ростан выступает, как философ и моралист. Они полны афоризмов, - вот один из них «Биология открывает нам особенности каждого и в то же время напоминает, что все мы братья»

     Кто мы такие? Что такое человек и, каково его место во Вселенной? Вот о чем говорит он в своих книгах. Он воздает хвалу великой силе разума, свободного от религиозных предрассудков. Он пишет о необходимости сплочения народов для борьбы с голодом, с нищетой. Он пишет непринужденно, ярко, афористично, в лучших традициях французской прозы, в традициях Ларошфуко, Монтеня, Лабрюйера и поздних классиков.

     В наши дни популярность Ростана, как ученого и писателя огромна. Он президент Французского зоологического общества и член многих научных обществ. Он знаменит в мире науки и в мире литературы, и даже среди читателей газет, которые время от времени сообщают о его причудах. У нас имя Жана Ростана известно только специалистам. Думается, что в наши дни, когда сотрудничество между СССР, и Францией растет, как в сфере науки, так и в сфере культуры, будет чрезвычайно уместно познакомить нашего читателя с Жаном Ростаном.

     Ю. БОГУСЛАВСКАЯ.

     С тех далеких времен, что я себя помню, я всегда предпочитав спокойствие при роды мирской суете, всегда мое внимание приковывали крошечные живые существа. Как сейчас, вижу себя лежащим на животе на лугу, на берегу лужи, разглядывающим трав} или оживленную поверхность воды. Я делах это подобно многим другим детям, не ставшим впоследствии натуралистами, но ощутившим таинственную притягательную силу живого.

     Что притягивало меня в этих хрупких существах, которых я ловил и рассматривал с таким наслаждением? Не знаю, по помню и сейчас то ощущение, когда лесная бабочка отложила на мою ладонь свои фиолетовые лакированные яички. Я ничего не ждал от этих существ я был счастлив, что они есть, они были мне дороже самой лучшей игрушки из магазина; день, когда я видел жука-бронзовика на венчике цветка, был для меня счастливым днем. И вот, девяти лет от роду, на обложке школьной тетрадки прочел я случайно страничку из «Энтомологических воспоминаний». Фабра. И имя автора, и значение слова «энтомология» были мне, конечно, незнакомы.

     Речь шла о скарабее и навозных шариках, которые он скатывает. Мне дали 1 том Фабра и вскоре я запоем прочел один за другим все 9 томов. Передо мной открылся новый мир, уже не мир ребенка, по не менее фантастический. Просто!», убедительный, живой язык увлекал за собой мое воображение. Я чувствовал себя товарищем старого ученого, был рядом с ним, сопровождал его в походах, переживал его волнения и радости находок. Я написал Фабру, он мне ответил, более того, прислал несколько насекомых из своего Прованса. Вы можете понять, что значили для меня эти насекомые, пойманные самим Фабром, освещенные светом славы человека из Сериньяна!

     К «Воспоминаниям» я возвращался без конца и могу сказать без преувеличений, что знал их наизусть, да, и сейчас, хоть мне давно не приходилось их открывать, помню, о чем идет речь в любом из 9 томов.

     Мой отец однажды решил заглянуть в эти белые книжки, имевшие такую таинственную силу, утихомиривавшие шумливого, подвижного малыша. И он, в свою очередь, правда, по другим причинам, был увлечен, восхищен, взволнован.

     В это время он работал над «Шантеклером». Вопреки общему мнению, в моем отце не было ничего ни от парижанина, ни от светского человека. Это был серьезный, суровый человек, влюбленный в природу, предпочитавший одиночество. Отшельник, живший лишь для своего творчества, он проводил месяцы, ни с кем не общаясь, не выходя дальше сада. Потому-то, и почувствовал он столь глубоко все величие Фабра. В одной из его записных книжек, тех маленьких черных книжечек, где он записывал мысли, строфы, наброски окончаний фраз, я нашел несколько строк, относящихся, по-моему, к 1916 году и не могу удержаться, и не прочесть их, настолько они, такие простые и торопливые, полны глубокого, волнующего смысла «Анри Фабр. Герой. Идея фикс. Призвание. Предназначение. Жить внутренней жизнью, своей идеей. Не разбрасываться. Единая линия жизни Фабр. Мистраль. Будем богами возьмем пригоршню, рассмотрим, поймем их.

     Ничто не должно отвлекать нас от нашего труда, поэтому Фабр был бы велик в любой ситуации, ничто не могло бы его обольстить. Пленник своего корабля, как Фабр своего сада»

     Да, единство творчества, собранность души, корни в жизни, сознательное, освобождающее заточение, обогащающая нас простота жизни, страстное внимание, целиком отданное тому, что делаешь, уважение к своей профессии и презрение к бесплодным развлечениям, беспрерывный внутренний диалог с любимым делом, уверенность, что можешь найти главное на расстоянии вытянутой руки, нестареющее удивление, постоянная уверенность в правильности того, что выбрал, - вот философия Фабра, а также и Эдмона Ростана.

     Отец об этом не говорил - он был очень молчалив, но я чувствовал это и уважение мое к автору «Воспоминаний» еще более возросло. С тех пор Фабр, этот старик в сабо, стал для меня образцом, я понял, что любимое дело можно сделать своей профессией. Для меня уже не было вопроса о другой карьере, другой судьбе. Я мечтал стать натуралистом, как другие дети мечтают стать космонавтами, пожарниками или генералами.

     Если бы я жил в каменных стенах Парижа, возможно, мечта моя и умерла бы. Но мы жили на холме среди лесов, в Пиренеях. Мне стоило лишь взглянуть вокруг и страсть моя разгоралась с новой силой.

     Когда я бегал по полям, - продирался сквозь кусты, рылся во мху, мне не хотелось посадить на булавку, в стеклянный ящик еще одно редкое насекомое - нет, я жаждал увидеть жизнь насекомых, увидеть, как они охотятся, обедают, откладывают яички, услышать хруст поедаемого листика.

     Бесчисленные радости естествоиспытателя. Радости узнавания этих крошечных существ. Радости узнавания их названий, понимания их поступков, умения их различать, радость видеть их переливчатые расцветки.

     ...Мало-помалу от насекомых я перешел к биологии. Книги Фабра приобщили меня к волнующей тайне живого. В них я впервые встретил имена Пастера, Клода Бернара, Дарвина и такие труднопроизносимые слова, как партеногенез и трансформизм. Каждое новое имя, каждое новое слово вызывали во мне новое любопытство, новые вопросы и чтение книг удовлетворяло их лишь более или менее. И в моем юном мозгу складывались довольно странные понятия, где было много противоречий и экивоков, я, как бы сочинял свою собственную мифологию и фигурировали в ней все мои любимые герои.

     Я никогда не читал ни Жюля Верна, ни Фенимора Купера, ни даже Александра Дюма. Я перешел от «Розовой библиотеки» прямо к «Энтомологическим воспоминаниям», и, естественно, в биологии я утолял свою потребность в приключениях, героических поступках, различных путешествиях и перипетиях.

     Великие моменты истории биологии подогревали мое воображение, заставляли ускоренно биться мое сердце Пастер, борющийся с противниками своей теории микробов и Пастер в Авиньоне, узнающий от Фабра, что такое хризалида (куколка бабочки), Жоффруа Сент-Иллер, защищающий против Кювье рождающуюся теорию трансформизма, Дарвин, ползающий по земле в пампасах и разыскивающий больших ископаемых броненосцев, Мендель, ставящий в своем садике на зеленом горохе бессмертные опыты по наследственности.

     Я, и сегодня утверждаю во всем этом есть много романтики, не почувствовать ее невозможно.

     В то время я прилежно читал Клода Бернара. Однажды некий врач, друг семьи, выразил удивление, увидев у меня произведения великого физиолога. Он посоветовал мне более современные руководства. И он, конечно, был прав с точки зрения учебной пользы. Но, по правде говоря, я не жалею о времени, потраченном на чтение этих устаревших книг. Возможно, я почерпнул из них, какие-то ошибочные сведения, но зато вынес особый вкус к истинному и экспериментальный метод стал моей религией.

     В те времена родители не разрешали мне читать все подряд, считалось, что в естественной истории есть главы не для детей. Было решено, что секретарь моего отца т-н Лаба будет первым просматривать книги и заклеивать липкой бумагой страницы, которые мне не следует читать, что он, и делал. И по сей день сохранились в моей библиотеке книги с заклеенными страницами, но я не поручусь, что, так охраняя от меня некую тайну и тем выделяя ее, взрослые не способствовали тому крайнему интересу, что поздней проявился у меня к феномену размножения животных.

     Одно из самых сильных впечатлений тех времен - первое препарирование лягушки, сделанное на моих глазах моим дорогим учителем г-ном Муаном. Как живая, встает передо мной эта сцена, я ощущаю терпкий запах хлороформа, которым усыпляли лягушку, вижу учителя, казавшегося мне в тот момент магом, осторожно и серьезно сделавшего надрез скальпелем, струйку крови из разреза и вдруг кожа раздвинулась, как занавес и чудесная картина открылась перед моими глазами изумрудный цвет желчного пузыря, глубокий красный цвет печени, золотисто-желтая жировая ткань. Это было впечатление волнующее, почти драматичное. Я был допущен видеть то, что не было предназначено для глаз человеческих, увидел запретное.

     Меня часто спрашивают, не определила ли мою любовь к земноводным, хотя бы отчасти, знаменитая сцена жаб в четвертом акте «Шантеклера», когда лесные жабы хвалят Петуха и он вдруг понимает, что они лишь делают вид, что восхищаются им, чтобы досадить Соловью, чей голос слушают, исходя завистью и злостью.

     Это сильная сатирическая сцена. В ней мой отец, испытавший и сам немало подобных ядовитых атак, высказался с патетической откровенностью и прямотой. Она всегда и на премьере, и на последующих представлениях, вызывала бурю протеста, так, как в зале театра Порт Сен Мартэн было немало жаб от литературы, и я, подросток, с горьким удовольствием присутствовал при исполнении этой сцены и скандалах, лишь подчеркивавших ее значение. Но не думаю, чтобы эти воспоминания непосредственно отразились на моем выборе экспериментального материала - земноводных.

     Но, что правда и правда истинная, так это то, что длительная подготовка «Шантеклера» с 1902 по 1909 год, происходившая на моих глазах, в которой я почти, что участвовал с помощью Фабра, заняла огромное, доминирующее место в моем детстве и еще более укрепила мою любовь к естественной истории.

     Тот, кто умеет читать, увидит в каждой странице этой лирической драмы глубокое знание строения и нравов животных. Мой отец, с редкой для писателя требовательностью, доведя профессиональную добросовестность до высочайшего предела, счел необходимым узнать все о животных, коих он сделал героями своего произведения.

     В его библиотеке на специальных полках видел я различные научные труды о птицах и животных, разнообразные атласы животных и насекомых. «Мир птиц». Туссенеля, и «Жизнь животных». Брема находились по соседству с «Общей и специальной зоотехникой». Корневена, с «Карманным атласом натуралиста», с «Атласом птиц». Хэмонвиля и прочими книгами. Именно там увидел я впервые «Происхождение видов», его мой отец изучал, работая над главой о голубях. На нашем птичьем дворе были собраны петухи разнообразных пород, павлины, голуби, соловей и даже, на пруду, черный лебедь, «тень лебедя белого». Часто я видел, как мой отец часами стоял с отсутствующим видом, опираясь на изгородь птичьего двора, нервно пощипывая свои усы. Он видел, искал, изучал будущих персонажей «Шантеклера»

     Для ребенка, влюбленного в зоологию, было нечто опьяняющее в этой атмосфере лирической увлеченности орнитологией, в зрелище этого вольера.

     Создавался «Шантеклер» медленно, трудно, мучительно, ведь мой отец, несмотря на изумительную способность легко писать, никогда не был доволен тем, что написал. Приходили долгие периоды депрессии и отчаяния. В эти часы, дни, месяцы ничто не могло успокоить, развлечь, утешить его. Свой собственный судья, он судил себя гораздо строже самого недоброжелательного из критиков (я едва не сказал из жаб). Я видел эту пытку, эти муки артиста, изливавшиеся поздней в стихах «Шантеклера», и к этому произведению у меня особая нежность, оно особенно дорого мне, так, как открывало отцовскую душу. Но главное (и я знал, что именно поэтому оно мне посвящено) - это эпопея о животных, напоенная соками биологии.

     Я не уверен, что со всем простодушием своих пятнадцати лет я не видел в «Шантеклере» талантливую форму переложения идей Дарвина об изменяемости видов.

     Как бы там ни было, я твердо знаю, что привязанность к «Шантеклеру» пустила глубочайшие корни в моей душе. Два произведения, самых важных для меня в молодости, оказавших на меня самое большое влияние, - это «Энтомологические воспоминания». Фабра, и «Шантеклер». Эдмона Ростана произведение натуралиста, проникнутое поэзией и произведение поэта, проникнутое естественной историей.

     Конечно, я не сделал в науке всего, что мне бы хотелось и даже того, что, как мне кажется, мог бы сделать. Но это ощущение большинства из нас. Но я рад уже и тому, что не сделал из своей жизни нечто обратное желаемому, чем спас хоть частично идеалы своей юности. В урезанных планах моей старости есть еще нечто от преувеличенных мечтаний моего детства.

     Мне повезло, как и Фабр, я провел свою жизнь среди выбранных мною животных, как и он, я смог сохранить тесную близость с чарующей и пугающей загадкой жизни. Мне посчастливилось открыть несколько маленьких фактов и это принесло мне удовлетворение и этим я горжусь ведь и мне удалось, что-то сделать для науки, которой я так предан. Тот, кто добавил хоть песчинку к ее величественному зданию, кто вдыхал аромат рождающейся истины, прожил жизнь недаром.

     Как, и Фабр, я написал книги, много книг, возможно, слишком много. Свои первые книги, точнее свои первые книги о науке, так, как до них были и чисто литературные, я написал просто для собственного удовольствия, чтобы рассказать о том, что люблю, о том, что понял. Но немного поздней у меня появилось чувство, что распространять знания о великих свершениях генетики и общей биологии - это мой долг. И особенно я стремился к тому, чтобы пробудить призвание у молодежи.

     Профессор Грассе однажды по-дружески упрекнул меня в том, что я преподношу биологию в слишком привлекательном виде. Не знаю, справедлив ли этот упрек. Но я горжусь, если мне действительно удалось соблазнить молодые умы наукой о жизни. Нет для меня ничего радостней, чем получать от студентов или лицеистов письма, похожие на то, что я некогда написал Фабру. И если кто-нибудь из них приходит ко мне за советом или поделиться своими мечтами и надеждами, я, конечно, стремлюсь, чтобы речь моя звучала разумно, но, вспоминая ледяные встречи, оказанные мне некоторыми мэтрами, я стараюсь не охлаждать их рвения слишком рациональными словами.

     Но пробуждать призвание, зажигать страсть к исследованию - этого недостаточно. Как говорил известный физиолог Рише, цивилизация - это не тогда, когда наукой занимаются немногие избранные, а тогда, когда наука, распространяемая прессой и школой, «овладевает умами всего народа». В этой благородной задаче объяснения и обучения, и заключается роль популяризации, и не нужно бояться этого слова. Писать, чтобы уменьшить расстояние между специалистами и массами, - это работа не второстепенная. Я лично считаю ее тем более возвышенной, чем ниже уровень читателя, к которому она обращается.

     Это задача трудная, пока, что очень неблагодарная ведь, популяризируя, конечно, нельзя выходить за рамки научной истины. Чем больше разрастается и усложняется наука, тем трудней становится эта задача, но чем сильней власть науки, чем больше влияет она на нашу жизнь, тем важней и необходимей это дело.

     Я думаю, ныне мало кто осмелится оспаривать, что научные сведения должны быть частью общей культуры человечества. Морис Вебер назвал это «научным гуманизмом». И, конечно, наука о жизни занимает особое, избранное место, ведь без знаний биологических ни в. какой области невозможно иметь суждения правильные и здравые.

     Хотим мы этого или нет, биология лежит в основе всякого серьезного размышления о положении человечества, играет свою и немалую роль в любом философском синтезе. Я, конечно, не имею в виду, что она должна навязать всем однотипные выводы.

     Никто менее меня не поддерживает тоталитаризма и доктринерства. Возможно, в далеком будущем у нас будет достаточно знаний о великих явлениях вселенной и мы пожелаем, чтобы один и тот же свет озарил все умы. Но при настоящем положении вещей, когда наши исследования продвигаются ощупью, при незнании и непонимании главного, я считаю, что разнообразие мнений, несогласия - это необходимость.

     Когда в 1928 году я публиковал свои первые очерки о биологическом гуманизме, я, и сам не предвидел, что наука о жизни займет столь большое место в повседневной жизни. Сегодня каждый знает о группах крови, резус-факторе, искусственном осеменении, хромосомах, генах, гормонах. Биология вступила в Храм Юстиции. Ее свидетельства используют для опознания индивидуума, определения отцовства. Она со временем внесет изменения в гражданское право. Ведь теперь существует искусственное осеменение и женщина может родить ребенка от своего мужа, долгое время живя вдалеке от него, или будучи его вдовой. А завтра, быть может, пересадка яичников позволит женщине родить ребенка, чьей матерью она не является, а искусственный партеногенез позволит ей рожать, вообще обходясь без мужской половой клетки.

     Последствия революционных открытий современной биологии касаются не только юриспруденции, но, и социологии, психологии, морали.

     Остается ли особь сама собой, когда ей пересажен орган от другой особи, или это уже новый индивидуум? А что будет, если, когда-нибудь мы научимся пересаживать мозг - вместилище разума? А беременность в пробирке, определение заранее пола будущего ребенка, продление жизни, изменение пола, рождение по желанию одновременно нескольких детей?

     Да, необходимо рассказать обо всем этом широкой публике, ведь это касается ее так серьезно и непосредственно. Однако не менее важно дать ей почувствовать дух науки, показать научное мышление. И это вторая грандиозная задача научного гуманизма. Не хуже меня вы знаете, что культура, истинная культура, гораздо меньше, чем принято думать, связана с накоплением фактических знаний. Это скорей известное умение понимать, преломлять, мыслить. Быть культурным - это не значит начинить свой мозг цифрами, датами, именами. Это способность и уровень суждения, логическая требовательность, стремление к доказательствам, понимание сложности вещей и трудности поставленных проблем. Это способность к сомнению, к чувству меры и в недоверии, к скромности суждения и терпимости к незнанию. Это уверенность в том, что никогда не можешь быть правым до конца.

     Перевод с французского Ю. Богуславской.

№8, 1974