БУДНИ МИРНОГО
Кандидат физико-математических наук Л. СИЛЬВЕСТРОВ.
Публикуем отрывки из записок о жизни советских ученых в Антарктиде, на станции Мирный. (Первый очерк см. «Наука, и жизнь» № 5, 1973.] Автор - участник 13-й советской антарктической экспедиции - не ставит перед собой цель показать всю сложную, и многообразную научную работу полярников. Это всего лишь рассказ о жизни и быте зимовщиков, но именно в мелочах, и отдельных штрихах, тонко подмеченных деталях быта раскрывается нелегкий, незаметный, повседневный героизм будней.
ДЕЖУРСТВО
Яс трудом разлепляю веки. Из темноты на меня смотрят красные глаза, какого-то зверя. «Урр-ам», - рычит зверь. Мне кажется, что я где-то уже слышал это рычание, с интересом жду, что будет дальше. Дальше слышится продолжительное шипение и отчетливый голос произносит, упирая на «р»:
- Р-радиоузел обсерватории Мирный начинает свою работу. Местное время - 7 часов 30 минут. Прослушайте сводку погоды. В районе Мирного температура воздуха минус 25 градусов, скорость ветра - 18 метров в секунду, видимость - 100 метров. В течение дня ожидается усиление ветра до 23 метров в секунду. Повторяю.
Я окончательно просыпаюсь, и зажигаю настольную лампу. Прямо против меня на большом столе стоит серый квадратный ящик с множеством стрелок и ручек - пульт нейтронного монитора. Два красных глаза принадлежат ему. Рычание издает мотор фоторегистратора, который помещается на соседнем столе. На третьем столе, письменном, стоит динамик, который в данный момент сообщает, кому пришли радиограммы. Мне радиограмм нет.
Сообразив, где нахожусь, вспоминаю, что сегодня я дежурю на камбузе и через 15 минут должен быть там. Надо вставать. Голова тяжелая - ночью опять была жестокая бессонница, и я уснул только в 3 часа. С трудом поворачиваясь в узком проходе между' пультом, и кроватью, я натягиваю тяжелые и жесткие, как панцирь, кожаные штаны, и отправляюсь умываться.
Умывальник устроен в бойлерной, которая одновременно служит и кухней. Умывальник у нас отличный. Под потолком укреплен оцинкованный бак, который соединяется резиновой трубкой с краном. Кран никелированный, раковина большая, и удобная - все, как в лучших домах. На баке красным карандашом нарисованы две рожицы - одна расплывшаяся в улыбке, другая вытянутая, с волосами, вставшими дыбом. Около них на капроновой лесе подвешен круглый конденсатор, выдранный из радиосхемы. Все вместе - указатель уровня воды. Конденсатор подходит к вытянутой рожице, значит, сегодня надо не забыть закачать воду. Это моя обязанность, так, как эту неделю я еще и дежурный по дому.
Из бойлерной иду к снеговой бочке обтереться холодной водой. Бочка, висящий над ней брезентовый рукав, и выходящий на крышу фанерный короб - наша система водоснабжения. Через рукав засыпается снег, включается ТЭН (трубчатый электрический нагреватель), вделанный в дно бочки, - вода готова. Я отворачиваю кран, но вместо ледяной воды на руки мне льется кипяток - опять с вечера кто-то забыл выключить нагреватель.
Натягивая сапоги, прислушиваюсь к шуму ветра. Сводку погоды я обычно не слушаю и привык определять силу ветра на слух если из дома ничего не слышно, значит, скорость ветра не больше 10 метров в секунду, если хорошо прослушивается шум, значит, ветер от 10 до 20 метров, если весь дом вздрагивает от порывов, значит, скорость подходит к 30 метрам, а если по крыше стучат куски льда, - это уже под 40. Сегодня ветер средний, и достаточно надеть одну «каэшку» - стеганую куртку на верблюжьей шерсти.
Мысленно приготовившись получить заряд снежной крупы в лицо, толкаю дверь. Однако она и не думает открываться. Значит, занесло. На этот случай в крыше у нас сделан люк, и я вылезаю через него. В некотором отношении это даже удобнее - не надо выбираться из ямы, которая образовалась перед входом.
Захлопнув за собой люк, несколько минут стою спиной к ветру, чтобы привыкнуть и осмотреться. Темно. Звезд не видно. Цепочка фонарей начинается у нашего дома, и теряется где-то в снежной сетке. Белые струи бесшумно разбиваются о стекло прожектора стоящего на крыше.
Прикрыв лицо рукавицей и отвернув его в сторону настолько, насколько мне позволяет шея, я привычно бреду против ветра, изредка поглядывая на белые огоньки эстакады, и красные фонарики на верхушках радиомачт, чтобы не сбиться с пути. Наконец из снежной пелены проступает самый большой, и яркий фонарь Мирного - фонарь над кают-компанией.
Я прихожу довольно рано, но на камбузе уже горит свет. Дежурный повар Коля Каныгин режет масло, и раскладывает его по тарелкам. Из 62 человек нашей зимовки почти на каждого приходится, какое-нибудь качество, которого нет у других самый высокий, самый толстый, самый бородатый. Коля - самый легкий, и это дает постоянный повод для острот нашей радиоредакции. Чтобы выглядеть хоть, как-то солиднее, Коля отпустил бородку, и усики, но они только подчеркивают его молодость и худобу.
Вообще говоря, наши повара меньше всего похожи на поваров. Второй повар, Саша Игнатов - высокий, стройный брюнет с темными восточными глазами, и матовой кожей, вполне мог бы играть роли первых любовников в кино, а «шеф». Витя Морозов, боксер и штангист, может поспорить по части мускулов с любым культуристом. Все вместе они служат красноречивым опровержением ходячего мнения о представителях их профессии, как о тучных, и неповоротливых людях. Впрочем, тут, наверное, сыграл свою роль медицинский отбор.
Пока я готовлю свое рабочее место - наливаю горячую воду для мытья посуды, мы с Колей обсуждаем сегодняшнюю погоду. Дом, в котором живут повара, соединяется с кают-компанией туннелем, бывает, что они по неделям не выходят наружу и о погоде узнают только по рассказам.
Потом мы приносим на средний стол большую кастрюлю с кашей, титан с кипятком, и чайник с заваркой. Рядом я ставлю стопку чистых тарелок, поднос с кружками и салатницу' с ложками, и вилками. Самообслуживание у нас доведено до совершенства, и только посуду моет не каждый сам себе, а один за всех, по очереди.
К восьми начинает собираться народ. Первым, как всегда, приходит транспортный отряд во главе со своим начальником, прозванным «Генералом» то ли за его массивную фигуру', то ли за то, что во время войны он был командиром танкового подразделения. Ребята в транспортном отряде под стать Генералу - плотные, краснощекие, и отличаются отменным аппетитом. Во всяком случае, овсяную кашу, которую сегодня предлагает на завтрак Коля, едят только они. Остальные предпочитают чай с традиционным печеночным паштетом.
В окошко, через которое мне подают грязную посуду, я вижу только руки и бороды, и для развлечения устраиваю конкурс, мысленно выставляя оценку каждой бороде. Борода номер один, без сомнения, у плотника Коли Лепешкина - широкая, как лопата, и раздвоенная на конце, она закрывает почти всю грудь. Борода номер два, пожалуй, у Генюка - дизелиста с ДЭС. Она не такая большая, как у Лепешкина, зато необыкновенно курчавая, и растет от самых глаз. Третье место я присуждаю Вадиму Рогальскому, инженеру-геодезисту - за густоту волос и иссиня-черный цвет. Дальше идет безымянная масса бород, к которым я причисляю, и свою собственную, не отличающихся никакими особыми качествами. На последнем месте стоят малогабаритные бороды, означающие либо, что их хозяева слишком молоды, либо, что они их подстригают из пижонства. Отсутствие бороды - в основном признак начальства.
Работы утром немного. Поскольку каша не пользуется успехом, тарелок почти нет, и нужно мыть только кружки. Кроме того, на завтрак редко собираются все одни спят после ночной вахты, другие просто не хотят лишний раз идти в кают-компанию. Чай можно попить, и дома.
Покончив с кружками и вытерев столы, я отправляюсь домой, где меня уже ждут неотложные хозяйственные дела.
Прежде всего нужно наполнить бак умывальника. В других домах это делается примитивно - ведром, у нас есть специальный насос, снятый со списанного самолета, и приспособленный для перекачки воды. Работает он, как зверь и за считанные минуты может выкачать двухсотлитровую бочку, поэтому главное в работе с ним - вовремя его выключить. Это не всегда удается сделать, потому, что он включается в сеть с помощью разъема с гайкой, которая в самый ответственный момент заедает, и тогда в бойлерной не миновать наводнения. На этот раз закачка проходит благополучно, и конденсатор останавливается около улыбающейся рожицы.
Теперь в снеговую бочку надо досыпать снега. Накидать снега в люк при ветре двадцать метров - это целое искусство. Снежный слой под действием ветра становится плотным, и вязким, его нужно рубить лопатой на куски, следя, чтобы куски были не’ слишком большими и не слишком маленькими маленькие куски тут же уносит ветром, большие застревают в коробе. Тогда приходится брать длинную узкую доску, лежащую для этой цели на крыше, и прочищать короб, при этом доска норовит вырваться из рук и улететь.
Зато вытряхивать мусор в такую погоду - одно удовольствие. Мусорницами у нас служат две квадратные жестяные коробки из-под кинопленки. Выйдя за дверь, я просто переворачиваю коробку, и ветер уносит весь сор, даже не дав ему долететь до наста.
За этими хозяйственными делами я едва не пропускаю «срок»
«Срок» - это строго определенное время, в которое мы должны делать строго определенные операции списывать показания приборов, менять ленты самописцев, сверять хронометры.
«Делать срок» - наша священная обязанность в экспедиции. Ураган может засыпать дома, ледники могут обрушиваться в океан, землетрясение может раскалывать острова, но «срок» должен делаться. Если кто-нибудь во время киносеанса или праздника в кают-компании срывается с места и бежит в свой дом - значит, ему пришло время делать «срок»
...За минуту до одиннадцати я вбегаю в комнату, хватаю ручку, рабочий журнал, и списываю показания приборов на пульте. Кажется, все работает нормально, и можно часик отдохнуть.
В обед приходится работать, как следует. Что-что, а поесть полярнички умеют. Полуведерные кастрюли с супом и вареным мясом пустеют одна за другой, повара едва успевают их менять. В дверь камбуза то и дело просовываются головы:
- Тарелок нет.
- Кружки кончились.
- Ложки давай.
И я тащу стопы тарелок, подносы с кружками, ссыпаю в салатницу чистые ложки, и ножи. На камбузе жарко, гора посуды не уменьшается, надо держать темп. На мне только легкая поварская куртка, но с меня ручьями льет пот. К концу обеда я похож на выжатую губку, и, когда все перемыто, убрано, и можно сесть за стол, то уже не чувствую никакого аппетита. А к трем часам мне нужно спешить на очередной «срок»
После «срока» я был бы не прочь вздремнуть, но на сегодняшний день у меня записаны неотложные дела сменить пленку в фоторегистраторе, развести растворы на следующую неделю и отнести в ремонт часы. Решаю начать с часов, пока светло.
Массивные круглые контактно-пусковые часы - сердце всей аппаратуры. Они запускают фоторегистратор, дают отметки времени на ленту самописца, включают, и выключают разные приборы и даже переводят дату на механическом календаре. Вчера они остановились. Я поставил запасные часы, но они тоже идут не очень хорошо, и вся надежда у меня на то, что механики быстро сделают ремонт.
Мастерскую найти легко, поскольку это один из немногих домов в Мирном, не занесенных снегом, но дабы миряне все-таки не спутали ее с баней или радиостанцией, на ней повешен указательный знак гаечный ключ на голубом фоне. На всех наших общественных зданиях висят эти голубые знаки, точно Мирный - это кемпинг на оживленной автостраде. Наверное, в, какую-то экспедицию главным инженером был заядлый автолюбитель, который таким способом лечил свою ностальгию.
При виде многочисленных механизмов и приборов, которые стоят под стеклянными колпаками у механика Вити Титова на столе, и ждут своей очереди, я прихожу в полное уныние и решаю, что раньше чем через два месяца мне своих часов не видать. Но Витя меня несколько утешает - вставив в глаз окуляр, и осмотрев со всех сторон мою машину, он обещает сделать ее за две недели. Придется это время выкручиваться, как-то со старыми часами.
С заправкой пленки я справляюсь быстро. Хотя пленку нужно наматывать в темноте, за многие месяцы тренировки я привык делать эту операцию почти автоматически, и мои пальцы работают уверенно, как у пианиста, разыгрывающего заученный пассаж.
Гораздо более хлопотное дело - разводить растворы. Хорошо еще, что у меня есть опыт старого фотолюбителя.
До ужина у меня остается еще полчаса времени, и я решаю закончить хозяйственные дела - пропылесосить коридор и бойлерную, вытряхнуть коврик. В это дело у нас давно внесена рационализация - чтобы меньше возиться с дорожками, которые раньше устилали весь коридор, мы просто выкинули их на чердак, оставив только маленький коврик для вытирания ног. Процедура чистки этого коврика сводится к тому, что его выбрасывают на крышу, прижав чем-нибудь тяжелым. Через полчаса ветер, и снег отлично вычищают его.
В семь часов у меня снова «срок»
Когда я прихожу на камбуз, ужин там уже в полном разгаре, и меня ждет гора грязных тарелок. Работать сейчас легче, чем за обедом, - не так жарко, но нужно больше спешить через сорок пять минут после ужина начинается кино, к этому времени все столы должны быть убраны, и пол подметен. Все знают, что на ужин надо приходить пораньше и пораньше освобождать столы. С опоздавшими дежурные не церемонятся могут из-под носа унести тарелку, и ложку. Но так, как я сам люблю ужинать поздно, то никого не тороплю и с места не сгоняю. В результате убрать столы, и подмести пол до начала кино я успеваю, но не успеваю вынести мусор и ведра с отбросами. Мне приходится несколько раз в темноте проходить через кают-компанию то с мешком, то с ведрами, то с ящиками. Каждый раз я наступаю кому-нибудь на ноги, и выслушиваю нелестные замечания в свой адрес. Это, впрочем, меня мало трогает.
Наконец все убрано и вынесено, ведра вымыты, и мешок для бумажного сора повешен на свой гвоздь.
Я последний раз наступаю на чьи-то ноги и сажусь на свободный стул - отдохнуть, и посмотреть, что сегодня крутят киномеханики. Крутят, какую-то старую цветную ленту. Ненатуральные актеры, освещенные ненатуральным светом, разыгрывают ненатуральные сцены, и, посмотрев минут десять, я ухожу.
Не торопясь, иду вниз к своему дому в блаженном настроении человека, предвкушающего заслуженный отдых. Метель утихла, и по снегу бегут струи поземки - в красном луче прожектора они кажутся языками пламени. Ветер, как ласковый друг, слегка подталкивает меня в спину. Через все небо передо мной протянулся бледно-зеленый колышущийся занавес полярного сияния. Над ним висят холодные зимние звезды, и, если задрать голову повыше, прямо в зените виден неправильный ромб Южного Креста.
Впервые за этот день осознаю, что нахожусь в Антарктиде.
ТОВАРИЩИ
Только в Антарктиде мы по-настоящему начинаем понимать, как тесен мир. Постепенно знакомясь друг с другом, делаем иногда удивительные открытия одни обнаруживают, что в Москве они ездят на одном троллейбусе, другие, что они рядом работают, третьи, что их жены учились на одном курсе.
Отправившись, как-то вечером на стирку (в это время в бане всегда бывает мало народу), я застаю там инженера из геодезического отряда Вадима Рогальского. Намыливая белье, мы ведем обычный разговор кто, откуда, чем занимался до экспедиции. Узнаю, что Вадим - заядлый турист, и даже состоит в Московском турклубе. Я хоть и не заядлый, но тоже турист, и мы пускаемся в воспоминания о пройденных маршрутах.
- А не знаешь ли ты такого Сазыкина? - спрашиваю я, приступая к полосканию.
- Ну, как же, - говорит Вадим, - Сазыкин утверждал почти все мои маршруты.
Помогая друг другу выжимать рубашки, мы выясняем, нет ли у нас еще общих знакомых. Больше мы никого вспомнить не можем, зато я узнаю, что Рогальский живет в Москве в соседнем доме с Ривиным. Сосед моего соседа, несомненно, мой сосед, и к концу стирки мы с Вадимом чувствуем себя так, как будто знакомы уже десять лет.
Немало общих знакомых оказывается у меня, и с Василем Захарьевым, представителем Болгарии в нашей экспедиции Васил был на специализации в Московском университете в те же годы, когда я там учился. По-русски он говорит свободно, и еще на корабле у нас с ним установились приятельские отношения. Но по-настоящему мы знакомимся за чисткой лука. Повинность по чистке введена у нас с начала февраля. Лук катастрофически прорастает, чтобы его сохранить, чистим, и заливаем растительным маслом («пассируем», - по-научному объясняют нам повара).
Сморкаясь, вытирая слезы и часто перекуривая, мы тем не менее ведем довольно оживленный разговор. Васил - первый болгарин, который остался зимовать на шестом континенте. Это, однако, не первый решительный шаг в его жизни - в 1944 году он, тогда еще совсем мальчишка, ушел в партизанский отряд, был посыльным при штабе. Сейчас он работает в Болгарской Академии наук над вполне мирными проблемами - численными методами метеопрогнозов, а в Мирном вместе со своим напарником Пашей Сельцером заведует «синоптической кухней». Как они стряпают свои прогнозы, для непосвященных абсолютная тайна, но делают они это неплохо. Их предсказания не вызывают тех обычных шуток, которые люди привыкли адресовать метеобюро, возможно, потому, что предсказывать погоду в Антарктиде легче, чем в любом другом месте земного шара - если вы объявите мороз, и ветер, то ошибетесь не больше, чем в одном случае из тридцати.
В Мирном у нас появилась еще одна чисто внешняя причина для сближения он наголо остриг голову, отпустил иссиня-черные усы, и теперь стало видно, что он обыкновенный гайдук, а я со своей рыжей бородой, и стрижкой под горшок выгляжу, как обыкновенный мужик, и мы чувствуем друг к другу симпатию.
Аэролог Леха Горелов в разговоре называет меня не иначе, как «земеля» на том основании, что, во-первых, мы живем с ним по одной железной дороге, а, во-вторых, команды наших институтов, когда-то встречались на лыжных соревнованиях.
Но самый большой сюрприз преподносит мне Медуницын.
- Ты кому отправляешь телеграммы в Киров? - спрашивает он меня однажды.
- Родителям, а, что?
- Так, и у меня там родители. Твои где живут?
- Недалеко от Профсоюзной.
- И мои недалеко. А ты в, каком году уехал оттуда?
- В пятьдесят первом.
- А я в пятьдесят втором. Ты в, какой школе учился?
- В тридцать восьмой.
- И я в тридцать восьмой.
Мы изумленно смотрим друг на друга. Земляки, почти одногодки, ученики одной школы, мы встретились не где-нибудь на Невском проспекте или улице Горького, а на краю света, на пятачке льда, зажатом между двумя сопками. Недаром все-таки говорят, что вятские - ребята хватские.
Два года разницы в возрасте - для школы огромный барьер, и мы, конечно, не запомнили друг друга, но своих учителей, общие вечера, концерты, и диспуты помним хорошо. С этого дня стоит нам собраться в одной компании, как мы возвращаемся к воспоминаниям юности, и эта тема никогда не надоедает нам, и никогда не исчерпывается.
- А помнишь литераторшу Нину Германовну, которая руководила драмкружком?
- А чеховский вечер в Доме пионеров?
- А биолога Якова Дмитриевича «Не шевелите своими ногочелюстями»
- А вечера дружбы в женских школах? - А диспуты о счастье?..
Помните ли и вы нас, наши учителя, и живы ли вы еще? Мы так торопимся скорее окончить школу, поступить в институт, в училище, устроиться в жизни, что нам бывает не до воспоминаний. Но вот много лет спустя встречаются два школьных товарища, и картины школьной жизни, очищенные временем от неприятных ее сторон, встают перед ними неожиданно яркими, и привлекательными.
С тех пор мы прожили полжизни и в поисках счастья забрались в Антарктиду, но так, и не поняли, что это такое, и теперь начинаем думать, что пора диспутов о счастье, и была самой счастливой порой жизни.
Да и, что, в самом деле, может быть большим счастьем, чем его ожидание?
К ближайшему празднику мы решаем послать в школу приветственную телеграмму. Однако, как всегда бывает в таких случаях, мы вспоминаем о своем намерении тогда, когда праздник уже проходит. Пропустив таким образом несколько прекрасных поводов, мы в конце концов отправляем телеграмму просто так, приурочив ее к окончанию учебного года.
У нас бывает не так уж много поводов собраться в компании со своими друзьями. Кроме общих праздников, есть, по существу, только одна возможность и для этого - чей-нибудь день рождения.
День рождения на Большой земле проходит для каждого из нас более или менее стандартно присылают телеграммы несколько родственников, звонят несколько друзей, которые еще об этом помнят, да практичная жена дарит галстук или рубашку.
День рождения в экспедиции - это значительное, и важное событие, затрагивающее почти всех членов нашей маленькой полярной общины.
Готовиться к нему начинают задолго и тщательно. Друзья подыскивают подарки или мастерят нехитрые сувениры, местком выбирает в библиотеке по возможности не затрепанную книгу, и выкладывает ее в кают-компании с тем, чтобы все на ней расписались (потом эта книга с автографами зимовщиков, печатью Мирного и соответствующим посвящением будет поднесена имениннику), повара прикидывают, какого калибра будут именины и, что приготовить к столу.
Когда гости собираются за праздничным столом - это не просто дань уважения имениннику, но, и дружеская пирушка, и производственное собрание, и дипломатический раут - все сразу. Здесь укрепляется старая дружба и завязывается новая. Здесь высказываются взаимные претензии друг к другу, которые накапливаются в повседневной работе, и улаживаются споры между отрядами.
Мой день рождения - третий по счету в отряде, после Сечи и Мишки Ферчева. Ощущать праздничное настроение я начинаю еще за две недели до него, когда отправляюсь записываться на переговоры с Москвой.
Мирный имеет мощный передатчик, что, собственно, и дает ему право называться не станцией, а обсерваторией. Когда позволяют атмосферные условия, нам можно связываться с Москвой по радиотелефону.
Переговоры проводятся по средам. В принципе можно приходить на них каждую неделю, но так, как хорошее прохождение радиоволн бывает редко, а желающих поговорить много, то воспользоваться этим сервисом удается раз в два-три месяца, и мы стараемся приурочить это к, какому-нибудь торжественному событию.
Записавшись на очередь б особую тетрадочку у радистов, я отправляю телеграмму жене, чтобы она приехала в радиобюро, и в среду с утра начинаю прислушиваться к передачам радиоузла, что передают, трансляцию из Москвы или магнитофонные записи. Если записи - дело плохо, значит, прохождения радиоволн сегодня нет. Если трансляцию - прохождения тоже может не быть, но есть хотя бы надежда.
За час до начала переговоров жаждущие пообщаться с родными собираются в радиоузле. Обычно радисты настроены пессимистично:
- Зря будете ждать, ребята, идите лучше домой и почитайте книжку. Нет прохождения.
Тем не менее они начинают крутить ручки своих передатчиков, и бесконечно повторять в микрофон «Москва, Москва, я Мирный, даю настройку один, два, три, четыре, пять. Москва, Москва, я Мирный, даю настройку.» Минут через тридцать - сорок связь все-таки налаживается, и первый счастливчик отправляется в закуток, предназначенный для переговоров. В закутке стол, стул, радиоприемник, пара наушников, и внушительный микрофон. Тайна переговоров, конечно, не соблюдается. Во-первых, потому, что закуток отделен от остального помещения тонкой фанерной дверью, во-вторых, потому, что радисты слушают разговор через динамик и на ходу подстраиваются. И если говорит кто-нибудь из «своих», можно не сомневаться, что после разговора он выслушает немало полезных советов, и наставлений.
Передо мной на переговоры идет наш кладовщик Борис Иванович. Хотя связь у нас двусторонняя, работает явно только один канал - из Москвы в Мерный. В течение десяти минут мы слышим, как из динамика льется властный женский голос; слабое попискивание Бориса Ивановича, пытающегося вставить хоть несколько слов, не может прервать этот поток ни на секунду.
- Вот это жена командира! - восхищенно говорит вахтенный радист Мишка Земсков, когда Борис Иванович выходит, вытирая обильный пот с лысины.
Подходит моя очередь. Я надеваю наушники и сквозь невообразимый треск, и свист слышу неожиданно громкий, но абсолютно неразборчивый голос жены. Судя по интонации она меня за, что-то ругает, наверное, за то, что я заставил ее долго ждать в радиобюро. Мне кажется совершенно невероятным, чтобы сквозь этот шум она могла меня услышать, и я ору в микрофон изо всей мочи. Но, по-видимому, она слышит меня еще хуже, чем я ее, и нам приходится по поскольку раз повторять каждую фразу. Так мы и говорим - частью улавливая смысл, частью отвечая невпопад. В сущности, нам неважно, о чем мы говорим - ведь мы можем все написать в радиограмме, а важно услышать живой, и неподдельный голос близкого человека.
Я выхожу от радистов, слегка оглушенный шумом и потрясенный пережитым чудом. Умом я понимаю, что наш пятикиловаттный передатчик не бог весть, какое достижение техники, но где-то в подсознании у меня остается твердое убеждение, что разговаривать с человеком, который находится на другом конце планеты, - это магия, и волшебство.
Следующее приятное дело, которое мне предстоит исполнить, - взять у нашего кладовщика Бориса Ивановича «праздничную норму». Этим термином обозначается у нас «Столичная», «Гамза» и минеральная вода, которые выдаются каждому ко дню рождения. Список соответствующих дат имеется в месткоме, и попытки некоторых получить свою «норму» раньше времени строго пресекаются.
Убедившись, что я обращаюсь к нему на законном основании, Борис Иванович ведет меня на теплый склад, где хранятся продукты, боящиеся мороза, в том числе и водка, и вручает аккуратно завернутые в бумагу бутылки. По доброте своей он добавляет мне еще пару бутылок «Боржоми»
Потом я иду к поварам обсудить именинное меню. Мне хочется угостить своих друзей чем-нибудь более оригинальным, чем стандартные закуски, на которые обычно идет то, что было не съедено в предыдущие дни. Посовещавшись с «шефом». Витей Морозовым, мы решаем сделать пельмени.
На арктических станциях пельмени - самая заурядная вещь, их завозят туда целыми самолетами, благо кругом естественный холодильник. А в Антарктиде они редкость. Готовыми через экватор их не повезешь, а стряпать на месте слишком накладно - попробуйте наготовить на шестьдесят человек, каждый из которых может без труда проглотить полсотни штук.
С пельменями возникает несколько проблем. Первая, как их состряпать. Повара согласны приготовить фарш и тесто, но остальное мы должны делать сами. Я решаю, что самый лучший выход - применить метод самообслуживания. Приглашая гостей, я таинственным шепотом сообщаю им, чтобы после ужина они зашли на камбуз. Гости заинтригованы, и в назначенное время являются все, как один.
Тут они получают стаканы для вырезания кружков из теста и чайные ложки для зачерпывания фарша. Отступать некуда, и скоро конвейер начинает работать на полный ход.
Проблемой оказывается варка. Из кухонной посуды в доме есть только эмалированное ведро. Мы наливаем его водой на одну треть, ставим на электроплитку и сверху опускаем в воду еще кипятильник.
Вода, однако, мучительно долго по закипает. Когда наконец она закипела, и мы ссыпали в неё пельмени, она снова остыла чуть ли не до комнатной температуры. В результате пельмени получились почти несъедобными - тесто разварилось, а мясо не доварилось. Тем не менее блюдо имеет потрясающий успех, ибо никому не хочется ругать дело своих рук.
Недостатка в тостах у нас нет за именинника, за гостей, за родных и близких на Большой земле, за науку, и за международное сотрудничество и, конечно, за женщин, которых нам так не хватает здесь.
В разгар веселья несколько человек вскакивают и начинают одеваться - им надо идти на «срок». Заодно им дают поручения. Малкину - захватить на обратном пути гитару, а Медуницыну - магнитофонные ленты у Сани Асютина, у которого их великое множество.
Медуницын приносит ленты вместе с магнитофоном. Мы запускаем первую катушку, и хриплый, надтреснутый, но в самую душу влезающий голос Высоцкого заполняет комнату. Теперь мы чувствуем себя привычно и уютно, как будто собрались на вечеринку в, каком-нибудь московском переулке.
Великое изобретение - магнитофон! В Москве, и Ленинграде, на «Визе» и на «Оби», в Антарктиде, и на дрейфующих станциях Арктики ни одна компания не собирается без того, чтобы кто-нибудь не притащил свой «маг». У нас нет времени читать романы и нет возможности смотреть хороший театр, но всеми правдами, и неправдами мы добываем новые записи и так же, как двадцать веков назад, слушаем сказания о нашем времени из уст бродячих певцов с той разницей, пожалуй, что бродячими стали не певцы, а их голоса.
В три часа ночи метеорологи начинают собираться им пора на «срок». Вместе с ними расходятся, и остальные гости.
Как обычно, ветер к концу ночи усиливается, и я бреду по снегу, крепко прижимая к себе подарки березовый веник, поднесенный за неимением цветов, хула-хуп, который метеорологи смастерили из пластмассовой трубки, две цветные кинопленки, и карту Мирного с автографами гостей.
Я иду не домой, а к радистам - посмотреть, не пришли ли еще телеграммы. (Имеются в виду, конечно, радиограммы, но мы чаще употребляем более привычное слово «телеграмма»)
Телеграммы действительно есть, и вахтенный Коля Астахов подает мне пачку бланков. Это уже третья - одну пачку я взял перед обедом, вторую - перед ужином.
- Когда-нибудь они кончатся? - сердито спрашивает Коля, но в его топе явно чувствуется зависть.
Получать радиограммы - одна из самых больших радостей на зимовке. Можно привыкнуть к самому жесткому быту, можно найти себе друзей, и не чувствовать одиночества, по для того, чтобы наша жизнь здесь имела смысл, мы должны знать, что мы кому-то нужны и, что о нас помнят там, на Большой земле.
Чем бы ни занимались, мы бросаем все дела и прислушиваемся к динамикам, когда передаются сообщения о радиограммах. И тех, кому они пришли, можно потом узнать по улыбкам, и довольному виду, с которым они будут ходить до конца дня. А те, кто ничего не получил, испытывают неподдельное разочарование, словно они обманулись в своих лучших надеждах.
Даже простая деловая телеграмма, как нечаянный выигрыш. А целых три пачки - такого богатства не выпадало ни одному игроку в мире.
Придя домой, я раздеваюсь, залезаю в постель и раскладываю телеграммы перед собой на одеяле. Словно Скупой рыцарь, перебираю свои сокровища - желтые бланки с неровно напечатанными машинописными строчками. Сначала я читаю пачку, которую только, что взял у радистов, потом все телеграммы, которые получил за сегодня, потом еще раз - особенно теплые, и приятные. Читаю не торопясь, и смакуя каждое слово:
«Успеха трудной работе», «Благополучной зимовки.», «Приехать домой железным здоровьем.», «Познавай себя, и пингвинов.», «Есть такая передача - «От сердца к сердцу.», «Представляю шумный улыбками друзей вечер, когда ты вернешься.»
Когда я вернусь? Конец зимовки кажется мне таким же далеким и нереальным, как конец света. И, как оно все получится, еще неизвестно. В какой-то момент такие мысли приходят к каждому из нас, но сейчас мне не хочется об этом думать. Обо мне помнят, меня любят, а, что еще в жизни мне нужно?..
Почему-то мы стыдимся своих слез, хотя в эти минуты мы, и бываем больше всего людьми - плачем ли мы от горя или от радости. Сейчас меня никто не видит, я чувствую, как строчки начинают расплываться у меня в глазах. Так я и засыпаю.
Кто может пожелать себе лучшего дня рождения?
ЗИМА
Летом мы фактически чувствовали себя жителями острова. С севера, и востока мы были окружены водой, с юга - многокилометровой зоной трещин, и наше жизненное пространство ограничивалось полосой ледника от сопки Комсомольской до сопки Моренной. Теперь, когда лед окреп, нам не терпится выйти на простор, и мы целой компанией отправляемся на припай.
Мы идем на север от мыса Мабус, туда, где образовалось обширное скопление айсбергов. Пройдя километра Два вдоль наружной гряды, сворачиваем в сумрачный, похожий на сводчатые готические ворота проход между двумя ледяными глыбами и оказываемся в ледяном городе, придумать который не смогла бы, пожалуй, са мая изощренная фантазия художника. Здесь есть строгие прямоугольные башни, и безупречные горизонтальные структуры, причудливые восточные дворцы и ледяные трущобы, ступенчатые овальные арены, и обширные многоугольники площадей, широкие прямые проспекты и узкие кривые переулки. Несколько часов бродим по этому изумрудному городу, переходя с гладкого льда «главных улиц» на искореженные мостовые «переулков», протискиваясь в узкие лазы «проходных дворов» или увязая в бездорожье снежных заносов, и не перестаем изумляться бесконечному разнообразию форм, творимых природой. Ни один айсберг не похож на другой, ни один изгиб не повторяется, ни одна грань не штампуется во множестве экземпляров. Как мало напоминает это те унылые скопления каменных коробок, которые строят люди!
В одном месте наше внимание привлекает гладкая ледяная стена с несколькими полукруглыми гротами. Издалека они кажутся небольшими, но, когда мы подходим ближе, самый маленький из них возвышается над нами четырехметровой полированной аркой, а сама стена уходит ввысь на добрых пятьдесят метров. Можно подумать, что это и есть вход в покои Снежной Королевы - так изящно, и обдуманно украшена барельефами стена по бокам гротов. На голубом фоне льда четко выделяются белые фигуры медведей, львов, стоящих на задних лапах, и грифов с распростертыми крыльями. Разумеется, все это исполнено в несколько абстрактной манере.
Я отхожу от айсберга, чтобы целиком захватить его в кадр, и, когда удалился уже метров на сто, за моей спиной вдруг раздаются резкие крики. «Хо-хо-хо, ха-ха-ха!..» - кричит кто-то рядом, хотя я стою один среди снежного поля. «Какая-то чертовщина», - думаю я, но потом соображаю, что это ребята, которые остались у грота, пробуют эхо. Многократного отражения не получается, но звуки отскакивают от стены, как упругие мячики, чистые и незаглушенные.
Мы возвращаемся в Мирный к концу дня и, хоть изрядно устали, не торопимся расходиться по домам. Стоим на барьере, курим и смотрим. Антарктида исполняет перед нами одну из своих излюбленных цветовых симфоний - зимний закат.
Здесь нет багровых тонов, и картинно громоздящихся облачных башен, привычных нам по средним широтам. Краски полюсов - это полутона, размытость акварелей, тончайшие переходы от одного цвета к другому, а почти абсолютная прозрачность воздуха Антарктики придает им необыкновенную ясность и чистоту.
Закат начинается незаметно. Солнце скользит почти параллельно горизонту, чуть желтея, и приглушая свет, и, когда оно вот-вот готово коснуться темной полосы айсбергов, эта полоса начинает расти вверх, словно притянутая им, и вдруг распадается на две части - настоящую, и другую, которая висит над ней вниз головой. Эта полярная фата-моргана, как удар литавр, начинающий симфонию. За ним идет лирическое вступление. По мере того, как солнце уходит за горизонт, небо меняет окраску, и по нему проходит гамма цветов от голубого до светло-желтого. Потом все краски сбегают вниз. Звучит бурное аллегро розового света. На несколько минут мы погружаемся в розовый мир с розовым небом, розовым припаем, и розовыми айсбергами.
Постепенно цвет сгущается до рубинового, и с юга на небо вползает темно-синяя пелена. Исполняется главная часть - борьба светлых, и темных сил. Синева подкрадывается исподволь, заполняя склоны и впадины, и источенная ветром поверхность снега покрывается прихотливым сине-розовым узором. Медленно, но неумолимо синее поднимается вверх по склонам, вытесняя розовое, и, наконец, сплошной пеленой заливает припай, как темный прозрачный газ. Некоторое время над этой синевой, как островки, возвышаются розовые верхушки айсбергов, но понемногу скрываются и они. Наступает финал. На месте заката остается гореть узкая зеленая полоса, как заключительная нота симфонии.
Невидимый дирижер последний раз взмахивает палочкой, и все гаснет. Мир становится пепельно-серым. Только высокие перистые облака еще долго остаются освещенными, словно занавес, подсвеченный огнями рампы. Дирижер ждет, не вызовут ли его еще раз. Но мы молчим, подавленные этой роскошью красок, и рампа постепенно выключается.
Наступает ночь.
А когда наверху тьма, и пурга, мы чувствуем себя вполне уютно.
Кроме того, сказывается и акклиматизация. Только сейчас, спустя полгода после приезда, мы по-настоящему привыкаем к своей новой жизни. В первые месяцы мы воспринимали окружающую среду, как экзотику, а все наши привычки, и помыслы оставались там, на Большой земле, и нам бесконечно снились дом, друзья, жены, и картины нашего возвращения.
Это был период психологического привыкания. Потом начался период привыкания физического, когда организм приспосабливался к новым условиям существования и зачастую подносил нам весьма неожиданные сюрпризы. У одних начинался фурункулез, у других возникали мышечные боли, у третьих расслаивались, и ломались ногти. Меня несколько месяцев преследовала непонятная боль под лопаткой, и я уже начал думать, что это рак, но потом, как-то само собой все рассосалось.
Давно ли, кажется, Антарктида была для меня таким же абстрактным понятием, как Млечный Путь, а сейчас я с трудом могу представить себе, что на земле есть другие пейзажи, чем эти скалы, и лед, другие, не такие, как наше подснежное жилище, дома, другая работа. Мы не забыли свой дом, своих друзей и свой город, но они потеряли в нашем сознании свою плоть, и кровь и стали всего лишь воспоминаниями, как давно виденный кинофильм.
24 БАНИ
Сложность первой зимовки в том, что человек не знает, что его ждет, и поэтому склонен предполагать самое худшее. Хотя мы уже достаточно хорошо познакомились с Антарктидой, пережили и ураганы, и недели беспросветной пурги, впереди у нас главное испытание - полярная ночь.
Я с некоторым страхом смотрю на календарь и каждый день ожидаю, что вот произойдет нечто такое, после чего я пойму, что Она началась. Может быть, я жду, что душу мне охватит неземная тоска, или я заболею «болезнью пустыни» - желанием идти вперед, и вперед, пока не замерзнешь.
Ничего особенного, однако, не происходит. День убывает медленно и незаметно. В июне снова задул нудный, и безостановочный «сток», и мы выходим из дома только для того, чтобы дойти до кают-компании, и обратно. В некотором смысле наше самочувствие даже улучшилось мы меньше ощущаем тяжесть жизни под снегом.
Тяготы жизни всегда относительны - нищета невыносима рядом с богатством. Окно в надстройке давно занесло снегом, дневного света я не вижу, но для меня мучителен не сам факт, что за окном вечная тьма подземелья, мучительно сознание, что наверху в это время ярко сияет солнце.
Со временем я, наверное, забуду все, что меня сейчас окружает, - айсберги, лед, пингвинов, свой павильон, но мирненские бани мне не забыть до конца жизни.
Еще накануне я засыпаю с приятной мыслью, что завтра банный день. Проснувшись утром, я не умываюсь, ограничиваюсь только беглым взглядом на приборы и, не теряя времени, начинаю собираться. Париться лучше на пустой желудок, а кроме того, до обеда меньше народа. Погодой я не интересуюсь - если речь идет о бане, то никакая пурга человека не остановит.
На пути к бане нужно пройти метров 50 по гладкому, пустому и абсолютно продуваемому месту. В сильный ветер сцепления подошв с настом не хватает, чтобы удержаться на ногах, и тогда приходится переползать его на четвереньках, но тем приятнее бывает, свалившись в люк, почувствовать себя в тепле и уюте раздевалки.
Войдя в раздевалку, нужно прежде всего спросить, какой сегодня пар - сухой или сырой, и если окажется, что сырой, нужно обругать этих растяп-дизелистов, которые занимаются черт знает чем, вместо того, чтобы держать в котле давление. Потом нужно попросить у банщика и кастеляна Жени Чернова новый веник. Веники выдаются строго по норме - по три штуки в день, но может случиться, что, как раз настало время выдачи очередного веника, и тогда вы его получите первым. Раздеваясь, нужно узнать, сколько человек сейчас в парилке. Если там есть уже двое, то лучше посидеть и подождать, чем лезть третьим или даже четвертым, ибо тогда придется стоять в углу прямо под струей пара, бьющей из вентиля. Войдя в парилку, нужно постараться занять место на верхней полке, на том краю, который ближе к входу.
Теперь можно взять веник, и начинать париться сообразно со своим темпераментом - или нежно похлопывая себя веником и млея, или нещадно хлеща, и ухая диким голосом. Когда вы начнете чувствовать, что глаза вот-вот вылезут у вас из орбит от жары, можете пойти отдохнуть в раздевалку В хорошую погоду лучше всего выскочить наружу, потереть себя снежком (только осторожнее - снег жесткий, как наждак) и посмотреть, как на тени четко видны поднимающиеся от вас клубы пара. В плохую погоду можно просто постоять в тамбуре, и выпить кружку холодного кваса, который готовят в двухведерном бидоне к этому случаю повара. После этого пора снова отправляться в парилку.
Повторять эту процедуру можно сколько угодно раз, смотря по вкусу. Я обычно бываю готов после третьего-четвертого раза, а Меньшов с Ивановым считают, что незачем ходить в баню, если не попариться там восемь-девять раз.
- Совершенствоваться в искусстве париться, как и во всяком другом, можно всю жизнь. Иногда мне случается попасть в компанию с радистами Славой Яковлевым, и Толей Басовым, и тогда я понимаю, что такое настоящие асы парилки, и виртуозы веника.
Прежде чем начать париться, Слава долго колдует в парилке тщательно затыкает все дыры и щели ветошью, потом прогревает ее самым горячим паром, потом регулирует вентиль так, чтобы пар был горячим, но не обжигающим, и в заключение приносит кружку кваса и плещет его на трубы, чтобы придать пару аромат, и крепость.
Толя в это время готовит веник (веник они, разумеется, приносят с собой) подстригает его ножницами, размачивает в кипятке и кладет для дозревания под струю пара.
В парилку они никогда не входят с непокрытой, а тем более мокрой головой. Они повязывают ее платком, хотя «лучше всего для этого подходит меховая шапка», - говорит Слава. Парятся они неторопливо, и обстоятельно, не хлещут себя, словно приговоренные к розгам, а сначала распаривают кожу горячей водой, потом нежно проходятся по этим местам веником.
После парилки Слава демонстрирует научные методы намыливания. «Спину надо намыливать только сверху вниз, живот - круговыми движениями, а, когда намыливаете грудь, ладонью прикрывайте сердце», - учит он нас.
Сеанс обучения заканчивается демонстрацией массажа. В качестве объекта демонстрации Слава выбирает своего напарника, и, пока он методично обрабатывает его, Толя кряхтит и жмурится от удовольствия.
После радистов веник переходит в общее пользование, и, попарившись им по очереди, мы рассаживаемся отдыхать в раздевалке. Попивая квасок, и покуривая, ведем неторопливый разговор.
В банный день я не хожу на обед, а, придя домой, отправляюсь в нашу кладовую, лезу на верхнюю полку и достаю самый неприкосновенный из всех неприкосновенных запасов - бутылку пива, и воблу. Юра, который приходит из бани раньше, уже ждет меня со своей бутылкой, и, расположившись на монтажном столе, мы наслаждаемся - цедим почти по капле пиво и обсасываем воблу до последней чешуйки.
Потом я ложусь отдохнуть. Дабы очистить свой дух, так же, как я очистил плоть, беру, какую-нибудь книгу возвышенного содержания - обычно поэтов - и, растянувшись на кровати, вникаю в смысл звучных строф. Впрочем, далеко в этом занятии я не продвигаюсь, так, как на второй или третьей странице задремываю.
Просыпаюсь я от голоса Юры, который спрашивает меня:
- Маэстро, как вы сегодня насчет банной стопки?
Стопка разведенного спирта перед ужином в банный день - это старая полярная традиция, о которой мне рассказывал еще Гончаров. В нашу экспедицию она не соблюдается, поддерживаем ее частным образом.
Ритуал принятия банной стопки совершается торжественно, и обстоятельно, как и все в этот день. На том же монтажном столе мы расстилаем полосу чистой осциллографной бумаги, и на нее выставляем закуску, которую специально к этому случаю прихватывают с завтрака Юра или Веня хлеб, колбасу, паштет и рыбные консервы. В бойлерной у нас устроена из фотографической ванны, и куска картона плантация зеленого лука. Я снимаю урожай с наиболее подросших луковиц и кладу перед каждым по нескольку зеленых перьев.
На этом наши несложные приготовления заканчиваются, но мы не спешим садиться за стол - сначала надо сделать «срок». Проделав все манипуляции с самописцами, барографами, и хронометрами, мы снова собираемся у монтажного стола, разливаем спирт в граненые стаканчики (предусмотрительно завезенные сюда нашими предшественниками), и кто-нибудь произносит магическую формулу:
- Двадцатой (или двадцать восьмой, или тридцать шестой - смотря по тому, сколько прошло времени) неделе зимовки - конец!
Какая бы пурга ни мела наверху в этот день, путь до кают-компании нам кажется значительно короче, и приятнее, чем обычно, застольные разговоры веселее, а любая чепуха, которую крутят киномеханики, - отличнейшим фильмом.
...Мудрено ли после этого, что счет времени на зимовках ведется на бани? «Осталось двадцать бань до конца. осталось десять бань. осталось пять бань.» Кстати, и зимовка тогда представляется совсем небольшой - всего двадцать четыре бани!
Читайте в любое время
