В ПОИСКАХ СЕРМЯЖНОЙ ПРАВДЫ. ГЕРОИ "АННЫ КАРЕНИНОЙ" И ИХ ВРЕМЯ
А. АЛЕКСЕЕВ, историк.
I. РЕФОРМЫ 1860-х ГОДОВ: МЕЖДУ ВОЛКОМ И СОБАКОЙ
Преобразования проводятся успешно Петрами Великими; но беда, если за них берутся Людовики XVI или Александры II.
С. М. Соловьев. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других
Мудрость во всех житейских делах, мне кажется, состоит не в том, чтобы знать, что нужно делать, а в том, чтобы знать, что делать прежде, а что после.
Из письма Л. Н. Толстого Е. П. Ковалевскому, 12 марта 1860 года
Работая над произведением, автор, бывает, почти сливается с одним из персонажей. Рядом с компанией Воланда возникает Мастер в черной шелковой шапочке, рядом с Анной Карениной - Константин Дмитриевич Левин *. С его появлением камерная история "потерявшей себя" женщины из высшего общества обрастает множеством этических, социальных и хозяйственных проблем. Л. Н. Толстой, при всем сходстве со своим alter ego, старше его: Левину в начале романа тридцать два года, а Толстому в 1874 году - сорок шесть лет. Он был уже вполне зрелым человеком, когда Россия вступила в сложную и противоречивую эпоху реформ. Его детство и молодость пришлись на деспотическое царствование Николая I. Невозможность обсуждать текущие дела побуждали мыслящих людей заняться вопросами более общими. И это натолкнуло их на главную болевую точку тогдашней российской жизни.
Реформы Петра I при видимой всеохватности затронули лишь верхушку российского общества, преимущественно дворянство. Нация раскололась на узкий слой "господ" и многочисленный "народ", которому отводилась роль фундамента - безмолвного, недвижного и потому особенно прочного. "Не только нам, русским, - писал Толстой, - но каждому иностранцу, проехавшему 20 верст по русской земле, должна в глаза кинуться численная непропорциональность образованных и необразованных, или, вернее, диких и грамотных".
В любой стране существуют две культуры - элитарная и массовая, но в России элита полностью оторвалась от масс, пропасть между ними далеко переросла понятие сословного неравенства. "Грамотные" изучали науки и иностранные языки (или не изучали, но что-то о них слышали), они одевались по-европейски, сплетничали о правительстве, обсуждали проблемы землеустройства и фабричной промышленности. Некоторые из них искренне желали приносить пользу "народу", а кое-кто ради интересов (подлинных или мнимых) этого самого "народа" готов был жертвовать благополучием и даже жизнью.
"Дикие", как и тысячи лет назад, носили зипун и лапти, пахали сохой землю, старались надуть барина, плясали, пели песни, рассказывали и слушали сказки. К "господам", чуднo, одетым, говорящим на птичьем языке и занятым пустяками, "народ" относился со смесью видимого почтения и затаенного презрения - "известно, дело господское". И он абсолютно не доверял всем "грамотным" без исключения, трактуя любые их слова и действия как барскую корысть.
Если считать признаками цивилизации города, письменность и государственность, то русские крестьяне жили вне цивилизации. Поголовно неграмотные, они имели смутное представление о городах, их жизнь протекала в родной деревне, которая была их миром - и так и называлась. Все возникающие вопросы решались либо помещиком, либо мирской сходкой. Мир кончался за околицей, дальше начиналась земля незнаемая, полная опасностей и чудес.
Разрыв между элитой и массами рано или поздно мог привести к катаклизмам. Судьба России зависела от того, сумеет ли элита найти пути их преодоления.
Выбор цели: хотели, как лучше
Российская элита (включая правящие круги) пребывала в межеумочном состоянии. Ей приходилось учитывать нравы "народа" и одновременно как-то реагировать на Европу.
В николаевскую эпоху сложились две, условно говоря, партии - западники и славянофилы. Первые считали, что нет нужды ничего изобретать, надо просто учиться у Европы, и спорили о том, что именно заимствовать: конституционный строй или социалистическое учение. Вторые были убеждены, что у России совершенно особая духовность, правда, суть ее формулировали всяк на свой лад (в пору повального увлечения Гегелем высказывалась даже мысль, что именно русские лучше всех способны постичь глубины гегелевского учения).
В последние годы жизни Николая I его причуды приобрели почти клинический характер. Как-то царь спросил генерал-адъютанта Назимова: "Случалось ли тебе когда-нибудь читать философские сочинения?" Назимов, не изуродованный чтением, отвечал отрицательно. "Ну а я прочитал их все, - заявил царь, - и убедился, что все это только заблуждение ума". Результатом этого умозаключения стал запрет преподавать философию; оставался один шаг и до закрытия университетов. Понятно, почему, например, не позволялось ввозить литературу из-за рубежа, но Николай углядел признак вольнодумства… в бороде! Дворянам было предписано бриться. То есть в своей деревне помещик мог хоть голышом ходить (такие случаи бывали), но, приезжая в губернский город, а тем более в одну из столиц, обязан был избавиться от лишней растительности.
Дикости эти имели одно оправдание - заботу о могуществе России. "Некоторые, - пишет историк С. М. Соловьев, - утешали себя так: Тяжко! Всем жертвуем для материальной, военной силы, но по крайней мере мы сильны, Россия занимает важное место, нас уважают и боятся". Эта иллюзия рухнула в одночасье в огне Крымской войны.
Николай I тяжело переживал поражения, и его неожиданную кончину 18 февраля 1855 года молва приписала принятому яду. Кончилось тридцатилетнее царствование - целая эпоха. В. С. Аксакова пишет: "Мы были подавлены огромностью значения этого неожиданного события… Все невольно чувствуют, что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легче стало дышать… Его жалеют как человека, но даже говорят, что, несмотря на все сожаление о нем, никто, если спросить себя откровенно, не пожелал бы, чтобы он воскрес".
На трон взошел 37-летний Александр Николаевич. "Разве может быть какой-нибудь толк от человека, у которого такие глаза?" - обронил П. Я. Чаадаев. Славянофил А. С. Хомяков, напротив, уповал на лучшее, основываясь на извечной российской последовательности: Екатерина II - хорошая, Павел - плохой, Александр I - хороший, Николай - плохой, - значит, Александр II будет хорошим.
Соловьев так характеризует тогдашнюю атмосферу: "У всех, начиная с самого императора и его семейства, было стремление вырваться из николаевской тюрьмы… Стали бранить прошедшее и настоящее, требовать лучшего будущего".
Свежеиспеченное общественное мнение формировали два человека: из-за рубежа - А. И. Герцен с его "Колоколом", а из Москвы - либерал-англоман М. Н. Катков, потерявший место преподавателя философии в Московском университете и приступивший к изданию журнала "Русский вестник". В. Г. Белинский высоко оценивал способности Каткова, но указывал на страшного врага - самолюбие, "которое при его кровяном, животном организме черт знает до чего может довести его. Самолюбие ставит его в такое положение, что от случая будет зависеть его спасение или гибель, смотря куда он повернет".
Александр II, кое-как закончив злосчастную войну, приступил к реформам. Ему не хватало знания России, умонастроений различных слоев населения. Он действовал в потемках, часто шел не туда, спотыкался, трусил там, где нечего было бояться, и шел прямо и бодро туда, где была действительная опасность. Однако, что касается направления движения, царь, его окружение, славянофилы и западники держались единого мнения, видя главное зло в крепостном праве.
Чем объяснялось такое единодушие? Во всяком случае, не экономикой. Конечно, техническая база России была очень отсталой, однако за первую половину XIX века валовой сбор хлебов вырос в полтора раза (правда, при почти таком же росте населения). Назвать это "кризисом крепостнического хозяйства" язык не поворачивается. Сдвиги носили скорее психологический характер. А. П. Заблоцкий-Десятовский писал в 1841 году, что слухи о близкой воле "никогда не распространялись так быстро, не повторялись так часто, как в настоящее царствование. Большинство убеждено в том, что эти слухи, эти толки рождает не кто иной, как дух времени, против которого не может устоять никакая человеческая сила".
По состоянию на 1858 год в крепостной зависимости от помещиков находились 23 миллиона душ обоего пола - более половины крестьянского населения (остальные крестьяне имели статус государственных или удельных, то есть принадлежащих членам царской семьи). Избавить крестьянина от ига рабства пытались и раньше. Екатерина II и Александр I, склонные к поискам консенсуса, отказались от своих намерений из-за сильнейшей оппозиции правящего слоя. Николай Павлович, которому решительности было не занимать, отступил перед призраками революционной анархии и противодействием в собственной семье. Говорили, что на смертном одре он взял со своего наследника слово исполнить то, чего не смог добиться сам. Имелись на этот счет прямые свидетельства людей, близких к императору; впрочем, другие свидетели не менее твердо этот слух опровергали.
Настойчивость нерешительного, часто плачущего Александра II обычно объясняют взрывоопасной обстановкой в стране. Герцен призывал освободить крестьян, предрекая в противном случае кровавый бунт. М. П. Погодин предупреждал, что может завариться "каша крутая", и вопрошал: "Да и теперь не убивают ли ежегодно до тридцати помещиков - искупительная жертва за право тиранства остальных?" Сам Александр II заявил перед дворянами, что лучше дать свободу крестьянам сверху, чем ждать, пока ее возьмут снизу.
Действительно, число крестьянских волнений в течение XIX века медленно, но неуклонно растет. В нравственно-политическом отчете III отделения "собственной Е. И. В. канцелярии" за 1839 год констатировалось, что "при каждом новом царствовании, при каждом важном событии при дворе или в делах государства издревле и обыкновенно пробегает в народе весть о предстоящей перемене во внутреннем управлении и возбуждается мысль о свободе крестьян… В народе толкуют беспрестанно, что все чужеязычники в России, чухны, мордва, чуваши, самоеды, татары и т. п., свободны, а одни русские, православные - невольники, вопреки Священному писанию".
Известный анархист князь Петр Кропоткин считал, что именно эти вспышки, с одной стороны, и глубокое отвращение к крепостному праву в поколении, которое выдвинулось при вступлении на престол Александра II, с другой, сделали освобождение крестьян насущным вопросом. Еще одну причину Кропоткин видел в европейском общественном мнении. Тезка Кропоткина князь-эмигрант Петр Долгоруков иронически заметил, что петербургское правительство "не боится ни Бога, ни совести, но трепещет перед европейской гласностью".
Для Европы, где торговля соотечественниками не считалась нормой даже в древности, ситуация выглядела совершенно неприемлемой. На совещании представителей великих держав в Париже в мае 1856 года России дали понять, что ее не могут считать европейской державой, пока крепостное право не уничтожено.
В бытность наследником престола Александр II высказывался решительно против освобождения крестьян. Теперь же он желал быть популярным, а кроме того, хотел заставить забыть о поражении в войне. Влияло на царя и ближайшее окружение. Активно выражал свое мнение брат Александра, великий князь Константин Николаевич. Даже Петр Долгоруков, который все происходящее в России в его отсутствие рисует исключительно черными красками, признавал: "В Петербурге есть целый кружок людей, большая часть коих умны, образованны, способны и честны на деньгу. Члены этого кружка более или менее группируются около великого князя Константина Николаевича".
Возможно, Александр II недооценил сложность предпринимаемого дела. В 1857 году он говорил: "В шесть месяцев все будет кончено и пойдет прекрасно". Однако товарищ министра внутренних дел А. И. Левшин отмечает настойчивость царя, "которой публика по мягкости его характера вовсе не ожидала". Сперва подготовка велась в глубокой тайне Секретным комитетом, но в 1858 году процесс получил гласный характер. Герцен тогда писал: "Имя Александра II отныне принадлежит истории; если б его царствование завтра окончилось, если б он пал под ударами каких-нибудь крамольных олигархов, бунтующих защитников барщины и розог - все равно. Начало освобождения крестьян сделано им, грядущие поколения этого не забудут!"
Под влиянием слухов о близкой воле число крестьянских беспорядков резко растет. Один помещик заметил в частном письме, что "теперь имение покупать, все равно что на Малахов курган идти во время Севастопольской осады".
Владельцы крепостных душ не испытывали восторга от предстоящих перемен. Однако, вопреки опасениям Герцена, перспектива лишиться "законной собственности" не только не превратила их в "крамольных олигархов", но вообще не побудила к каким-либо организованным шагам. "Ежели хотят, пускай отнимут все или все оставят в старом положении" - таково было настроение подавляющего большинства помещиков. Действовать, как всегда, предоставляли правительству. Общественная активность почти не выходила за пределы литературы. Тридцатилетний Л. Н. Толстой в этом отношении не отличался от большинства соотечественников. Крайне совестливый, но органически неспособный к совместной деятельности, он пытается "построить свой честный мирок среди всей окружающей застарелой мерзости и лжи" - сеет, косит, жнет наравне с крестьянами.
"Эка воля!"
В шестую годовщину восшествия на престол, 19 февраля 1861 года, Александр II подписывает Манифест, обещающий крепостным "в свое время полные права свободных сельских обывателей", и несколько Положений, определяющих ход предстоящей реформы. Правительство намеревается вести дело как можно мягче, чтобы не причинить ущерба экономике. "Мир" сохранялся: помещик обязан иметь дело только с "миром", не касаясь личностей, "мир" отвечает круговой порукой за своих членов по отправлению повинностей. В течение двух лет сохраняются все обязанности крестьян по отношению к помещикам, включая барщину. За это время помещики и их крестьяне должны принять уставные грамоты, определяющие дальнейшие отношения. Наделы, на которых крестьяне ведут свое хозяйство, им предстоит выкупать в рассрочку в течение длительного времени, а остальная земля остается за помещиками.
Начиная с 5 марта Манифест и Положения оглашают для всеобщего сведения. Как встретила страна это великое событие? Редкие всплески энтузиазма потонули в море опасений, непонимания и недоверия. По мнению И. С. Тургенева, "манифест явным образом написан был по-французски и переведен на неуклюжий русский язык каким-нибудь немцем". Л. Н. Толстой удивлялся: "Не понимаю, для кого он написан. Мужики ни слова не поймут, а мы ни слову не поверим". В самом деле, крепостные поняли только то, что происходящее совсем не похоже на ожидаемую "волю". А их понятия о "воле" в материалах Секретного комитета сформулированы так:
- государственное управление заменяется мирским сходом;
- крестьяне не обязаны платить подати и нести повинности, как земские, так и рекрутскую;
- капиталы должны быть уравнены между бедными и богатыми крестьянами;
- землями владеют крестьяне, которые их обрабатывают.
Многие крестьяне надеялись, что с объявлением воли помещики бросят свои имения и уедут в города (осуществить эту мечту они смогли лишь в 1918 году, когда были разграблены десятки тысяч помещичьих усадеб). Пока же объявленные меры сочли обманом: "Ходи на барщину да плати оброк, эка воля! Толковали про слободу, слобода будет всем, а теперь стали в сипацу (эмансипацию) загонять".
Отдельного крестьянина, в отличие от дворянского или разночинного интеллигента, не волновали "судьбы народа". Интересовали его только он сам, его семья и его мир. Это отношение четко сформулировал Соловьев:
"Скажут: не мог же крестьянин не обрадоваться, узнав, что он не будет более зависеть от помещика, что его семейство и собственность будут безопасны. Отвечаю: те крестьяне обрадовались, которых семейство и собственность были в опасности, но это были не все крестьяне и не большинство".
Славянофил Ю. Ф. Самарин назвал отмену крепостного права "первой после петровской реформы встречей двух разлученных между собой сословий". Отношения надо было строить заново. Но как? Крестьянам говорили, что помещик владеет землей по закону, что право собственности священно. Они отвечали: "А для нас разве и земли нет? Мы тут спокон веку живем, неужели на наши христианские души Господь земли не сотворил?" Они стали отказываться платить подати. Им ставили в пример казенных и удельных крестьян: те подати платят, хотя и свободны; они отвечали, что не считают тех вольными, а принадлежащими государю: какие ж вольные, когда от них требуют податей? Государственные крестьяне, со своей стороны, скептически отнеслись к освобождению крепостных: "Не будет из того пути. Как можно господского подневольного человека вольным сделать?" "Но вы же вольны, а вы мужики", - возражали им. "Мы-то! - усмехались они. - Мы дворянской крови, только что не пишемся дворянами".
Прямое - не через чиновников и полицию - обращение к народу само по себе вызывало недоверие: "По старой привычке коли царская воля, рядом палка, а нет ее, так и воля не царская" (Ю. Ф. Самарин). С тиражированием Манифеста и Положений были проблемы, комплекты часто оказывались неполными, и это вносило дополнительную неразбериху: "У нас что за воля! У нас воля восемьдесят семь листов; а вот графским привезли на ста девяноста трех листах, братец ты мой!"
Язык Манифеста и Положений крестьяне не понимали, чиновникам, помещикам и священникам, зачитывавшим эти документы, не доверяли. Не верили и газетам: "Газеты не от царя приходят, а за деньги у господ господами же покупаются; будут ли господа против господ идти!" Вывод был очевиден: господа прячут от народа царскую волю. Самарин констатирует "полное, безусловное недоверие народа ко всему официальному, законному, ко всему тому, что установлено, т. е. ко всей той половине русской земли, которая не народ… Спор возможен только при одном условии, когда у спорящих есть хоть одна общая исходная точка, хоть один факт, в котором они не сомневаются. Этого-то и не оказалось на сей раз".
Борьба невежества с несправедливостью
В большинстве случаев оглашение "воли" крестьяне выслушали молча и разошлись с убеждением, что "воля" не та, а на днях пришлют другую, настоящую. Искали чтецов попроще - сельских писарей, дьячков, отставных солдат. Лучшим считался тот, который умел "вычитать больше воли". Обманутые ожидания оборачивались вспышками волнений: на 1861 год падает их пик - 1859! На стыке Тамбовской и Пензенской губерний крестьяне числом до 10 тысяч возили по деревням красное знамя, оскорбляли священников, били старшин и сотских, угрожали чиновникам и помещичьим управляющим. В Самарской губернии бессрочноотпускной Орловского пехотного полка рядовой Василий Храбров разглашал, что он император, обещал в скором времени свободу и одного ямщика наградил медалью.
Самые крупные волнения случились в селе Бездна Спасского уезда Казанской губернии. Благочестивый, но малограмотный Антон Петров нашел в образце уставной грамоты слова: "Из них отпущено на волю после ревизии дворовых - 00, крестьян - 00". На обратной стороне речь шла о размерах допустимого изменения крестьянского надела - 10%. Приняв знак процента за крест Святой Анны, Петров объявил, что отыскал "волю". На подавление беспорядков, вызванных этим "открытием", были направлены войска под командованием генерал-адъютантов А. С. Апраксина и А. М. Дренякина; погибли около ста человек, ранено еще больше. На панихиде по убитым крестьянам профессор Казанской духовной академии А. П. Щапов поминал "демократа Христа" и закончил здравицей в честь демократической конституции. Щапов отделался полицейским надзором, а про казненного Петрова в народе говорили, что он мученик, что над его могилой видно сияние и является по ночам ангел.
Все это происходило на фоне волнений польско-католического населения. В 1861 году русские войска несколько раз открывали огонь по манифестантам и даже врывались в католические храмы. Среди поляков складывается партия "красных", выступающая за национальную революцию.
Популярность государя-реформатора падает. Крепостники, ненавидящие Александра, с наслаждением читают "Колокол", который клеймит "апраксинские убийства" и объясняет, что старое крепостное право заменено новым, что народ царем обманут. За шесть лет между смертью Николая Павловича и Манифестом 19 февраля образованное общество далеко обогнало царя в радикализме (в конце XX века потребовался примерно такой же срок, чтобы инициатор перестройки очутился в роли консерватора). Люди, не привыкшие к спорам и разномыслию, ошалели от ненароком свалившейся на них свободы. Бурлит молодежь, как всегда, больше похожая на свое время, чем на своих родителей. Наставниками ее становятся Митя Писарев, успевший к окончанию университета провести четыре месяца в психиатрической клинике, и ярый критик европейского капитализма Коля Добролюбов, умерший 17 ноября 1861 года 25 лет от роду. "Все истинные отрицатели, которых я знал, - замечает Тургенев в письме, - без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнев и т. д.) происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни".
До рождения лозунга "Будьте реалистами - требуйте невозможного!" остается еще столетие, но такое ощущение уже разлито в воздухе. Герцен призывает молодежь "идти в народ". В Петербурге революционные кружки объединяются в федерацию "Земля и воля". В августе найдена прокламация, в которой анонимные "доброжелатели" советуют барским крестьянам беречь силы, не устраивая порознь "булгу", и обещают подать сигнал к общему бунту. В Московском университете обнаружена литература, опасная для алтарей и тронов. Адмирал Е. В. Путятин, в июне назначенный министром народного просвещения, действует по-военному: вход на территорию университета закрыт для посторонних, факультеты разделены кордонами, сходки запрещены, а главное, вводится ежегодная плата за учебу в размере пятидесяти рублей - при том, что некоторые студенты не видят более семи рублей в месяц и вечерами сидят без свечей. Из числа приехавших из провинции к началу занятий многие оказались за воротами.
Университет закипел. В аудиториях с кафедры читают прокламации, инспекторов, пытающихся этому мешать, освистывают. Беспорядки происходят и в Петербургском университете. Пошел слух о революции, намеченной на 4 октября - годовщину смерти Грановского. Члены Госсовета боятся съехаться, пока им не выделили батальон охраны. В толпе студентов перед Петербургским университетом производят аресты, в Москве многих похватали в ночь на 12 октября. В конце концов участников беспорядков отчислили, видимость спокойствия восстановили, а Путятина в декабре сменяет более либеральный А. В. Головнин. Тургенев сетует в письме: "Известия из России - литературные и всякие другие - печальны. Мы живем в темное и тяжелое время - и так-таки не выберемся из него".
Среди людей постарше растет ощущение кризиса. Тверское дворянство подает государю "всеподданнейший адрес", предлагая слияние сословий, введение независимого суда и гласности в управлении. 22 февраля 1862 года тринадцать инициаторов адреса посажены в Петропавловскую крепость. Консерватор Е. М. Феоктистов констатирует, что стеснения становятся невыносимыми, в обществе говорят о необходимости нового адреса, с десятками тысяч подписей и с изложением требований либеральной партии: "Эти требования состоят в свободе печати, гласном судопроизводстве, отмене телесных наказаний и обнародовании бюджета. Большинство просвещенного общества принадлежит к этой либеральной партии. Да, впрочем, что я говорю - либеральной партии! Вернее, требования всего просвещенного дворянства, всех сколько-нибудь просвещенных людей".
С появлением романа Тургенева "Отцы и дети" ("Русский вестник", 1862 год) в оборот входит катковское словечко "нигилисты". Среди многочисленных анонимных прокламаций, призывающих к свержению существующего строя, особой ненавистью к образованному обществу дышит прокламация "Молодая Россия", изданная в мае 1862 года от имени таинственного Центрального Революционного Комитета. Впоследствии выяснилось, что ее автором был студент Московского университета Петр Заичневский, отбывавший наказание за создание тайной типографии и печатание прокламаций.
Заичневский стал одним из первых интеллигентов, принявших точку зрения "диких" в их отношении к "грамотным". Прославляя близкую революцию, "которая должна изменить радикально все, без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка", этот предтеча Ленина и Троцкого обещал "пролить втрое больше крови, чем пролито французскими якобинцами в 90-х годах восемнадцатого столетия... Знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы. Мы предвидим все это и все-таки приветствуем ее наступление; мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная". Где уж тут жалеть о чужих головах, при таком-то самопожертвовании!
Спустя всего год после отмены крепостного права Заичневский выдвинул программу, предвосхитившую разом идеи начала и конца XX века. От властей требовалось немедленно изменить деспотическое правление на федеративный союз областей с передачей всей власти в руки Национального собрания и областных собраний. Каждая область большинством голосов сама должна решить, желает ли она войти в состав федеративной республики. Польше и Литве обещана полная независимость. Требования эти сопровождались призывами к массовой резне: "Может случиться, что дело кончится одним истреблением императорской фамилии, то есть какой-нибудь сотни, другой людей, но может случиться и, что вернее, - что вся императорская партия, как один человек, встанет за государя… В этом последнем случае с полной верою в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой выпало на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим крик: "В топоры!", и тогда... тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам. Помни, что кто будет не с нами, тот будет против; кто против, тот наш враг, а врагов следует уничтожать всеми способами".
Выражая взгляды "диких", Заичневский хорошо понимал их психологию и не собирался делиться с ними властью: "Мы твердо убеждены, что революционная партия, которая станет во главе правительства, если только движение будет удачно, должна захватить диктатуру в свои руки и не останавливаться ни перед чем. Выборы в Национальное собрание должны происходить под влиянием правительства, которое тотчас же позаботится, чтобы в состав его не вошли сторонники современного порядка (если только таковые останутся живы)".
Народное счастье явно было не за горами: незабываемый 1918-й уже стучался в дверь.
На пепелище
Почти одновременно с появлением "Молодой России", 26 мая 1862 года, в четыре часа пополудни, в Петербурге вспыхнул Апраксин двор. Середину его, почти полверсты в квадрате, занимал Толкучий рынок - деревянные лавчонки с наваленными в проходах подержанной мебелью, перинами, ношеным платьем, книгами и т. п. По случаю Духова дня никого, кроме нескольких сторожей, здесь не было. Одновременно по другую сторону Фонтанки загорелись дровяные склады. Будь в это время сильный ветер, выгорело бы пол-Петербурга, в том числе Государственный банк, несколько министерств, Гостиный двор, Пажеский корпус и Публичная библиотека.
Пожар Апраксина двора и последовавшие за ним пожары в провинциальных городах Кропоткин считал поворотным пунктом не только в политике Александра II, но и в истории России того периода. Михаил Никифорович Катков немедленно обвинил в поджогах поляков, революционеров и всех левых вообще. Ни одного факта в подтверждение этой версии не найдено, однако в июне органы левых - журналы "Современник" и "Русское слово" - были приостановлены на восемь месяцев. 2 июля в Петропавловскую крепость заключен Писарев, призывавший к физической ликвидации царствующего дома. Чернышевский, арестованный 5 июля, следует за ним. Общественное мнение отшатывается не только от революционеров, но и от либералов. "А тяжел пришелся России ее 1000-й год!" - вздыхает Тургенев. (В 1862 году отмечалось тысячелетие Руси, считая от призвания Рюрика.)
Между тем в уездах приступают к работе мировые посредники, призванные решать споры между крестьянами и помещиками. Л. Н. Толстой на какое-то время подхвачен общим движением: "Принимаю участие во всем, что делается не для рубля, не для чина и не для мамона". Однако уже 12 февраля 1862 года он просит Тульское губернское по крестьянским делам присутствие уволить его от должности мирового посредника Крапивенского уезда. Этот неудачный опыт отразился в фигуре Левина, отрицающего полезность любой деятельности, кроме сугубо индивидуальной.
А 6 июля в Ясную Поляну нагрянули на трех тройках жандармский полковник с исправником, становым и частным приставом. Арестовав студентов, преподававших в толстовской школе для крестьянских детей, они обшарили все имение в поисках нелегальной литературы, рылись в личных письмах и дневниках писателя. На Толстого это произвело ужасное впечатление: "Народ смотрит на меня уж не как на честного человека, а как на поджигателя или делателя фальшивой монеты, который только по плутоватости увернулся. "Что, брат, попался? Будет тебе толковать нам о честности, справедливости: самого чуть не заковали?". У него возникает ощущение беспомощности: "Разве может быть у нас что-нибудь другое? Черт с ними, надо бежать из такого государства". К счастью, государь через губернатора передает: ему благоугодно, чтобы происшедшее не имело для графа Толстого никаких последствий. А главное, тридцатичетырехлетний отставной артиллерии поручик влюбляется в восемнадцатилетнюю Соню Берс, женится на ней, и недавние переживания уходят на задний план.
Царство Польское в 1862 году получило широкую автономию, но радикалы из партии "красных" начали в начале 1863 года восстание, объявив от имени Польши, Литвы и Руси (бывшие польские земли Украины и Белоруссии) войну Российской империи. Европейские страны грозились прийти на помощь полякам. "Здесь все готовятся к войне", - пишет Тургенев из Парижа в апреле 1863 года. Однако помощь так и не была оказана, а восстание потерпело поражение. Около 500 его участников казнены, почти 19 тысяч сосланы в Сибирь. Остатки польской автономии ликвидируются, делопроизводство в Царстве Польском переводится на русский язык.
Катков, помимо "Русского вестника" возглавивший в 1863 году газету "Московские ведомости", успел полностью утратить веру в дееспособность своих соотечественников: "Во мне иссяк всякий источник воодушевления; предо мною прошли представители всех слоев русского общества; нигде не видно крепкой закваски, нет никакого общественного типа, имеющего задатки силы". Приняв мнение Пушкина о правительстве как единственном европейце в России, он теперь ожесточенно требует самых крутых мер против поляков и революционеров. Под впечатлением статьи Каткова цензор А. В. Никитенко 9 января 1864 года записывает в дневнике: "Правительству в известных обстоятельствах бывают нужны цепные собаки, оно и спускает их с цепи, а потом не знает, как их унять".
Польская тема никогда не выпадала полностью из поля зрения: в романе Толстого, то есть спустя десять лет после восстания, Алексей Александрович Каренин обсуждает с Сергеем Кознышевым политику обрусения Польши. Сам Толстой в частном письме в ноябре 1865 года отрицает, что поссорился с Катковым ("во-первых, потому что не было причины, а во-вторых, потому что между мной и им столько же общего, сколько между вами и вашим водовозом"), и едва ли не бравирует своей безучастностью: "Я и не сочувствую тому, что запрещают полякам говорить по-польски, и не сержусь на них за это, и не обвиняю Муравьевых и Черкасских, а мне совершенно все равно, кто бы ни душил поляков… И мясники бьют быков, которых мы едим, и я не обязан обвинять их или сочувствовать".
Количество крестьянских волнений идет на спад. Этому способствовала замена (с 1 января 1863 года) откупной системы на акцизную и появление дешевой водки, которую так и звали "дешевкой". Правительство параллельно борьбе с революционным буйством продолжает реформы. Университетам возвращают автономию, отнятую при Николае. Общественным учреждениям и частным лицам позволено создавать начальные школы, а гимназии открыты для подростков всех сословий и вероисповеданий. Отменяется предварительная цензура для крупных сочинений и, с санкции министерства внутренних дел, для центральных периодических изданий. Создаются бессословные, независимые от власти суды с несменяемыми судьями и судебными следователями, с гласным судопроизводством, присяжными и адвокатами. Отменяются клеймение и наказание преступников плетьми, шпицрутенами и кошками (плети с несколькими просмоленными концами).
Главным событием, безусловно, стало Положение о губернских и уездных земских учреждениях, утвержденное 1 января 1864 года. В 34-х из 51 губернии Европейской России создаются выборные губернские и уездные всесословные собрания, избирающие из своей среды исполнительные органы - управы. В ведение земств передаются попечение о местной торговле и промышленности, постройка церквей и тюрем, ветеринарная служба, взаимное страхование, продовольственное дело, местные пути сообщения, почта, школы, богадельни, приюты.
Если бы нечто подобное происходило восемью-десятью годами раньше, образованное общество дружно славило бы царя-реформатора. Но теперь эти новшества не удовлетворяют даже умеренных либералов. В середине 1860-х годов уже невозможно объяснить, почему в земских собраниях председательствуют предводители дворянства, почему сохранены телесные наказания для крестьян в волостных судах, почему высшее образование закрыто для женщин, а студентам запрещено создавать объединения, почему брошюры и провинциальная периодика по-прежнему подвергаются предварительной цензуре, наконец, почему при наличии новых судов сохраняются старые, а людям, арестованным за "политику", грозит все та же ужасная сибирская каторга?
Среди прочих в Сибирь отправляется Чернышевский. Его ждут семь лет каторги с последующим вечным поселением. Но возобновленный "Современник" уже напечатал роман "Что делать?", и молодые люди обоего пола по примеру Веры Павловны кидаются устраивать мастерские на артельных началах. Интеллигентные участники кружка Николая Ишутина рвут со своей средой, селятся как простые работники в больших промышленных городах, устраивают кооперативные общества, открывают школы. "Они надеялись, - пишет Кропоткин, - что при известном такте и терпении удастся воспитать людей из народа и таким образом создать центры, из которых постепенно среди масс будут распространяться лучшие идеи. Для осуществления плана были пожертвованы большие состояния. Любви и преданности делу было очень много".
Одновременно зреет мнение, что победе "народного дела" может помочь замена выдохшегося реформатора Александра II его либеральным братом Константином Николаевичем или сыном Александром (будущий Александр III). 4 апреля 1866 года двоюродный брат Ишутина, двадцатишестилетний саратовский дворянин Дмитрий Каракозов, стреляет в Александра II. По официальной версии, спас царя мастеровой Осип Комиссаров, толкнувший террориста под руку. Каракозова казнят, Комиссарова осыпают почестями, а Толстой пишет А. А. Фету: "Последнее уважение или робость внутреннего суда над толпой исчезла. Ведь это всенародно, с важностью, при звоне колоколов вся Россия, которая слышна, делает глупости с какой-то радостью и гордостью, и ведь какие глупости. Глупости, которыми я стыдил бы трехлетнего Сережу. Осип Иванович Комиссаров - член разных обществ, молебствие о том, что в царя стреляли, студенты у Иверской - сапоги всмятку, желуди говели". Разуверившись, как и Катков, в образованном обществе, он ищет свой путь к "народу".
От Александра Освободителя к Петру IV
Покушение Каракозова в корне меняет ситуацию, но не так, как рассчитывали его инициаторы. В царской администрации начинается охота на ведьм. Выдающихся деятелей шестидесятых годов, даже самых умеренных, негласно заносят в неблагонадежные. Преобладающим влиянием на Александра II пользуется теперь генерал-адъютант граф Петр Андреевич Шувалов, занимавший с 1866 по 1874 год пост шефа жандармов и главного начальника III отделения. Остряки именуют его вице-императором и даже Петром IV. Шувалов стращает государя нигилистами и убеждает, что только неутомимой бдительности III отделения обязан он своей безопасностью.
До 4 апреля 1866 года общество без усилий со своей стороны получало сверху половинчатые реформы. Теперь эту половинчатость власть стремится свести как можно ближе к нулю. Не отменяя впрямую прежних установлений, их обходят с помощью казуистики, в которой сильны российские руководители независимо от режима, - по ленинскому выражению, "формально правильно, а по существу издевательство". Земствам запрещают сообщаться друг с другом: не дай бог, снизу нечувствительно пролезет конституция! Судебных чиновников обязывают являться к губернатору по первому вызову и "подчиняться его законным требованиям". "Несменяемых" судей перемещают из одного округа в другой, а вместо следователей назначают "исправляющих должность следователя" - всего два лишних слова, но принцип несменяемости уже можно не соблюдать. Дела о печати изымают из ведения окружных судов и передают более управляемым судебным палатам, а Комитет министров получает право запрещать неблагонадежные издания без суда.
К исходу 1860-х годов обстановка в обществе мало напоминает беспокойное начало царствования. Писарев, освобожденный по амнистии, в 1868 году утонул под Ригой в Балтийском море, другие популярные вожди левых в ссылке или, подобно Некрасову, сменили тон. О политике рассуждать побаиваются, переводя разговор на качества балыка. Лишь два-три журнала, уцелевших благодаря ловкости издателей, достаточно внятно говорят о препятствиях, чинимых любому прогрессивному начинанию.
Но кое-какие перемены уже приобрели необратимый характер. Особенно это касается положения женщин. В "Анне Карениной" княгиня Щербацкая видит, что сверстницы ее младшей дочери составляют какие-то общества, отправляются на какие-то курсы, свободно обращаются с мужчинами, ездят по улицам без сопровождающих, многие не приседают, и, главное, все твердо уверены, что выбрать мужа - дело их, а не родителей. "Нынче уж так не выдают замуж, как прежде", - твердит и молодежь и многие из стариков. Но как, как выходить и выдавать замуж? Этого княгиня ни от кого не может узнать. Русский обычай сватовства считается безобразным; французский - родителям решать судьбу детей - осуждается, английский - совершенная свобода девушки - тоже не принят и невозможен в русском обществе. Меняется и само понятие супружества. Брак по страсти высший свет признал антеделювиальным (допотопным). Долли Облонская приходит в ужас, узнав, что ее золовка Анна не собирается больше рожать, а хочет быть товарищем (!) своего мужа. Княжна Варвара, живущая у Анны и Вронского, уверяет, что и развод - явление вполне нормальное...
Вкусы деградируют. Скучную оперу сменили второстепенные парижские звезды и "Прекрасная Елена" Оффенбаха с Лядовой в заглавной роли. "Оффенбаховщина царила повсюду" - так характеризует общественную атмосферу Кропоткин. В романе говорится, что заезжему принцу, которого сопровождает Вронский (вероятно, Фридрих-Карл Прусский, победитель французов, посетивший Россию в ноябре 1871 года), демонстрируют набор развлечений "в русском стиле": рысаки, блины, медвежья охота, тройки, цыгане, кутежи с русским битьем посуды, а более всего французские актрисы, балетные танцовщицы и шампанское с белой печатью.
Радикалы продолжают поиски революционных рецептов, отвечающих духу "народа". В январе 1870 года в столичной печати появляются первые подробности убийства слушателя Петровской земледельческой академии Иванова. Организатором оказывается двадцатидвухлетний Сергей Нечаев, учитель начальной школы и вольнослушатель Петербургского университета. После участия в студенческих беспорядках 1869 года он бежал в Швейцарию и вскоре вернулся с мандатом Русского отделения "Всемирного революционного альянса" за № 2771 от 12 мая 1869 года, подписанным Бакуниным.
Михаил Александрович Бакунин, происходивший из семьи тверских дворян, - личность незаурядная. Проживи он лет на 40-50 дольше, он смотрелся бы вполне уместно в большевистском ЦК. Им восхищались такие разные люди, как Тургенев и Белинский. Последний, признавая за Бакуниным "благородную львиную породу, дух могущий и глубокий, бесконечное чувство, огромный ум", одновременно отмечает "высокое мнение о себе за счет других, желание покорять, властвовать, охоту говорить другим правду и отвращение слушать ее от других". "Постоянно скрывая собственную персону под именем всяких" революционных комитетов", - писали о Бакунине К. Маркс и Ф. Энгельс, - он добивался неограниченной власти, опирающейся на всевозможные обманы и мистификации времен Калиостро".
Из своих приверженцев - по отзыву классиков социализма, "форменных революционных людоедов, объявляющих изменой революции уважение к чему бы то ни было", - Бакунин сколотил в 1868 году "Альянс социалистической демократии", через который пытался привить европейскому социалистическому движению нравы разинщины и пугачевщины. Революция была для него синонимом разбоя, по его мнению, - "одной из почетнейших форм русской народной жизни". Бакунинский "Катехизис революционера" - это даже не сталинизм, это полпотовщина или маоизм времен культурной революции. Предавая анафеме "государственный, сословный, так называемый образованный мир", бакунисты поделили "все это поганое общество" на несколько категорий. Первая осуждалась на немедленную смерть, второй предполагалось сохранить жизнь временно, третью и четвертую ("высокопоставленных скотов", честолюбцев и либералов всех мастей) намечалось использовать, чтобы "их руками мутить государство". К пятой категории отнесены были "доктринеры, конспираторы, революционе ры, все праздноглаголящие в кружках и на бумаге" - словом, все единомышленники Бакунина, не признавшие его воплощением Святой Революции. Их предлагалось провоцировать на действия, ведущие к скорейшей гибели. Бакунинская газета "Народная расправа" призывала к "обновлению жизни" "путем сосредоточения всех средств для существования общественного в руках нашего комитета и с объявлением обязательной для всех физической работы", - ни дать ни взять РСДРП(б) образца 1917 года. Бакунинцы намеревались объявить "все" общественным достоянием и согнать население в рабочие артели. Одновременно предполагалось издавать "статистические сводки, составленные знающими людьми и указывающие, какие отрасли труда наиболее необходимы в данной местности". (Именно такие "знающие люди" под названием "Госплан" рулили российской экономикой в течение большей части XX столетия.)
Чтобы нагнать страху на обывателей и полицию, альянс в массовом количестве рассылал из Женевы по первым попавшимся адресам письма в желтых конвертах с внешним штампом на русском языке: "Тайный революционный комитет". Нечаев, вернувшись в Россию, сколотил несколько кружков - "пятерок", в основном из слушателей Петровской академии. Студент Иванов осмелился вступить с Нечаевым в конфликт. И тогда в ночь на 21 ноября 1869 года был им убит при участии других членов своей "пятерки". По делу арестовали почти девяносто человек, из которых некоторые умерли или покончили с собой до суда. Нечаев же сумел скрыться от полиции.
***
Летом 1871 года министр внутренних дел А. Е. Тимашев, ставленник Шувалова, заявил редакторам петербургских периодических изданий: "От вас зависит настроить в том или ином смысле общественное мнение, ибо общественного мнения самостоятельного в России не существует. Известно, как оно слагается у нас: каждый читает утром за чашкой кофе газету и в течение дня пробавляется той мудростью, которую он в газете прочитал".
Никто не внес такого вклада в торжество новой "мудрости", как Михаил Никифорович Катков. Обвиняя нигилистов в отрицании идеалов, он ничуть не меньше Бакунина, Нечаева или Заичневского утверждал примитивный материализм как основу политики. Грубость его полемических приемов принималась публикой "на ура", тем более что самая площадная брань выступала под личиной патриотизма. По меткой характеристике Б. Н. Чичерина, "святое чувство любви к отечеству было низведено им на степень чисто животного инстинкта, в котором исчезало всякое понятие о правде и добре и оставался один народный эгоизм, презирающий все, кроме себя… Катков разом откинул всякие человеческие начала и выступил защитником народности в самой низменной ее форме, с точки зрения чисто реальных интересов, понятых в совершенно материальном смысле. Все должно было безусловно преклоняться перед грубою силою русского государства, налагающего однообразную печать на все подчиненные ему жизненные сферы. Всякое самостоятельное проявление жизни считалось изменою; всякий возражатель объявлялся врагом отечества. Эта была именно та форма патриотизма, которая ближе всего подходила к самым пошлым воззрениям масс… Катков воспитал целое поколение молодых подлецов".
К сожалению, одним поколением дело не ограничилось. "Самые пошлые воззрения масс" одержали в России безоговорочную победу. Ученые успели отыскать истоки альтруизма в животных сообществах, но бесчисленные наследники Бакунина и Каткова продолжают твердить, что реальны и естественны лишь сила и деньги, а честность и человечность - просто выдумка поэтов или миф, используемый Западом в своих зловредных целях.
Большим достижением Каткова стала реформа среднего образования, проведенная руками графа Д. А. Толстого. Назначенный вскоре после покушения Каракозова министром народного просвещения, Толстой, подталкиваемый Катковым, добился перекройки образовательных программ гимназий, до отказа заполнив их зубрежкой правил латинского и греческого языков. Естественные науки, заклейменные Катковым и его протеже в качестве источника революционного вольнодумства, были оттеснены в реальные училища, которые не давали права поступления в высшие учебные заведения.
В "Анне Карениной" светское общество только и говорит что о классическом и реальном образовании.
(Продолжение следует.)
Комментарии к статье
* Точнее, Лёвин - старинная северорусская фамилия (в 1548 году подъячий Онисим Лёвин ездил отписывать на государя вотчину князя Пронского), к тому же явно отсылающая к имени автора.
Читайте в любое время
