ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ НА РОДИНУ
В. СИБИРЕВ-СУДЛЕЦКИЙ (г. Эри, штат Пенсильвания, США)
После публикации в журнале детектива-загадки чешского прозаика Й. Шкворецкого (№ 4, 1997 г.) мы получили много откликов от читателей, которые приняли участие в конкурсе и предлагали свои ответы. Среди писем оказался конверт из Америки - от Василия Дмитриевича Сибирева-Судлецкого. Его ответ пришел с опозданием, когда редакция уже подвела итоги и победители получили призы. Предложив свое решение, он рассказал о жизни за границей, описал, сколь значимой оставалась для него связь с Родиной, поэтому он много лет подписывался на журнал "Наука и жизнь", благодаря которому был в курсе всех новостей. А чуть позднее, получив из редакции ответ, Василий Дмитриевич обратился к нам с просьбой. Его жена Марина Васильевна Масютина-Судлецкая завещала передать работы своего отца - художника и скульптора Василия Николаевича Масютина - в один из русских музеев. В. Н. Масютин оказался за границей после революции. В то время, когда его имя уже стало известным в России, у него состоялась персональная выставка в кабинете Румянцевского музея. После окончания Великой Отечественной войны именно он получил заказ от Советского правительства изготовить скульптуру для фронтона здания посольства в Берлине. (О творчестве В. Н. Масютина можно прочитать подробнее в книге Д. Я. Северюхина и О. Л. Лейкина "Художники русской эмиграции", изданной в Санкт-Петербурге в 1993 году).
Конечно же, редакция охотно откликнулась на просьбу нашего постоянного подписчика из Америки. Благодаря настойчивым хлопотам заведующей отделом Учебного художественного музея им. И. В. Цветаева при РГГУ Ирины Викторовны Бакановой (об открытии этого музея см. "Наука и жизнь" № 5, 1998 г.) картины и скульптуры В. Н. Масютина в конце концов оказались на Родине. После необходимых реставрационных работ они займут свое место в экспозиции.
Представляем фрагменты из автобиографических записок дарителя - Василия Дмитриевича Сибирева-Судлецкого, в которых рассказывается, как подросток, захваченный вихрем войны, оказался за границей, сколь непростым был его жизненный путь.
Наша семья жила в Пушкино (Царское Село) под Ленинградом, когда 12 сентября 1941 года город заняли немцы. Многих жителей отправили в глубь оккупированной территории. Нам по пути встречались деревни, где от домов остались одни трубы и пружины от кроватей. Наконец увидели жилую деревню. Мать постучала в окно, вышла старушка, посмотрела на детей, пригласила в избу. Сказала: "В подполье картошка, можете варить, хлеба у меня самой нет". Глядя на нас, она расплакалась: ее сына немцы расстреляли.
Картошка кончилась, ходили в поле собирать колосья, но напрасно, зерен не нашли. Попробовали копать картошку из-под снега, но отнять еду у мороза непросто - одни ледяшки доставались.
Наступил 1942 год. Весной немцы стали забирать молодежь в Германию на работу. Местные жители записывали вместо себя городских. Мою сестру Марию и меня тоже записали, мне пошел уже четырнадцатый год. А мать с младшей - Тоней осталась в России. <...>
Нас привезли из Гамбурга в маленький городок Эрзберг. Приехал человек, посадил меня с сестрой на телегу, сказал, что он наш хозяин, будем у него работать: доить коров, кормить их, чистить хлев, работать в поле. Сестра, кроме того, помогала хозяйке на кухне.
Как-то иду по дороге, управляю лошадьми. Навстречу - русская женщина, посмотрела на меня с жалостью, говорит: "Какие немцы изверги, заставляют детей работать. Тебе ведь учиться надо. Ты ровесник моему сыну Пете". <...>
Пришла работать к хозяину девушка-немка семнадцати лет по имени Лиза, на год старше меня. У нее были темные волосы, большие карие глаза. Она мне улыбнулась. И я все время стал думать о ней. От прикосновения рук ударяло электричеством. Мы бегали ночью в лес, собирали цветы, слушали крики сов, целовались. Мы и не подозревали, как это опасно. Если бы кто-нибудь донес, что видел нас в лесу, меня могли повесить, а Лизу отправить в концентрационный лагерь.<...>
Война кончилась. Каркали вороны, их в Германии до того не было, они прилетели вместе с нашими войсками. Играла гармонь "На позицию девушка". Лиза уехала, никто не знал куда.
Из Любека остарбайтеров привезли в город Росток, выгрузили. Майор сказал "приветственную" речь: мы виноваты - работали на врага, должны искупить свой грех перед Родиной. Дали по буханке хлеба, отделили семейных от холостых.
Лагерь для холостых находился в 12 километрах от Ростока, во время войны в нем жили немецкие летчики. До лагеря пришлось идти пешком. Был жаркий день, кто взял много вещей, останавливались на обочине дороги - выбрасывали ненужное. Везде валялись чемоданы, шубы, кастрюли. Я взял только небольшой чемоданчик и первый пришел в лагерь. Комендант записал и сказал: "Можешь выбирать любой барак".
Потянулись скучные дни. Вспоминал сестру, Лизу, тосковал от безделья.
Повстречал в лагере охранника, он во время войны охранял военнопленных. Сделал вид, что его не узнал. Он меня подкараулил, стал просить не доносить, предложил драгоценный камень за то, чтобы я молчал. Я был очень гордый, возмутился: меня хотят купить! Отказался от камня, но дал слово: никому ничего не расскажу. В это время мы проходили мимо взорванного бункера. Охранник предложил зайти внутрь. Когда я вошел, он вытащил из-за пазухи револьвер и страшно улыбнулся. В это время в бункер вбежали дети из соседнего лагеря. Охранник спрятал револьвер. Я вышел вместе с детьми. Вечером меня вызвал комендант лагеря. Допрашивал, где я работал, молол что-то о Ленине и Сталине, забрал документы, но я потребовал их обратно. Видимо, охранник дал коменданту камень, который предлагал мне.
Я почувствовал: надо бежать из лагеря, пока меня не расстреляли, и ночью ушел.
Двигался только ночью, днем прятался в кустах. Добрался до границы за четыре недели. Стал искать проводника. Местный парень согласился помочь мне, если отдам свои сапоги. Но через границу не перевел: слишком была светлая ночь, стояла полная луна, небо без облачка. Он довел только до поля, а в лес не пошел. Объяснил, как идти и где перебираться через заграждения.
Граница проходила по лесу. Высокий забор врыли в землю, наверху протянули колючую проволоку. Я прошел вдоль забора, нашел канаву, прополз по ней на другую сторону. Метров через тридцать увидел полосатую будку, за ней - забор, но уже на английской стороне. На воротах - надпись на четырех языках: "Через забор перелезать запрещено". <...>
После нескольких лет жизни в Англии, где я работал в шахте, снова оказался в Берлине. В городской библиотеке нашел русские книги. Все, которые меня интересовали, я прочитал. Зашел в "Комитет помощи православным беженцам", у них имелась небольшая библиотека, спросил: "Есть ли трилогия Д. С. Мережковского?" Ее не оказалось.
"У меня есть дома, если хотите, могу дать почитать", - предложила женщина за телефоном. Ее звали Марина Васильевна Масютина. У нее после смерти отца осталось много книг. Узнав, что я интересуюсь Древним Египтом, принесла Масперо и еще несколько изданий. Предложила пойти вместе в музей, посмотреть египетский отдел.
На православное Рождество Марина Васильевна пригласила меня к себе в гости. После родителей у нее осталась квартира: две комнаты на втором этаже и две на третьем, которые соединялись между собой внутренней лестницей. Отец Марины Васильевны был художник и скульптор. Повсюду стояли его работы - Богдан Хмельницкий, проект памятника павшим русским войнам; висели картины - портрет жены, дочери, иконы. Большая полка с книгами на русском и немецком языках.
Родители Марины Васильевны хорошо говорили по-немецки, они принадлежали к первой волне эмиграции. У них было много друзей среди немцев, но вся семья оставалась чисто русской. Квартира еще хранила обаяние их совместной жизни, чего-то глубоко национального, чего я не находил у других моих знакомых эмигрантов.
Марина Васильевна провела меня наверх, где стояли две пишущие машинки с русским и латинским шрифтами, и сказала, что я в любое время могу приходить, печатать свои рассказы, никто мне не будет мешать.
В то время получить разрешение на жизнь в Берлине было трудно: требовалась прописка, а ее не давали без справки с места работы, работу же давали только тем, кто прописан. Каким-то чудом мне удалось устроиться печатником - прописался.
Работал по восемь часов. По воскресеньям мы с Мариной ходили гулять в лес (Грюневальд), в музей, иногда посещали небольшую церковь на Кульмбахерштрассе, настоятелем которой долгое время оставался владыка Нафанаил (в миру князь Львов), похожий на своих предков, с седой бородой и смелым взглядом голубых глаз. Приход был маленький, но дружный. Владыка Нафанаил заходил к нам в гости - запросто, как хороший знакомый. Предложил мне читать на вечерне "Часослов". Я быстро выучился читать и писать по-старославянски.
Прихожане любили, но боялись владыку Нафанаила, как строгого отца. Он упрекал прихожан: не знают, когда становиться на колени, а когда сидеть.
В церкви все сохранялось по-семейному. Большой праздник. Владыка Нафанаил в облачении ищет кадило, спрашивает: "Где кадило?". Все кидаются искать, кадило оказалось у Марии Петровны, она его чистила к празднику, забыла принести.
Владыка Нафанаил и повенчал нас с Мариной (в гражданском браке мы уже состояли).
Иконостас в церкви был самодельный, иконы написаны дилетантом. Особенно плохо самоучка-мастер нарисовал архангела Михаила - с мечом, похожим на банный веник, - чистая карикатура.
У Марины в роду - много священников. Дед Марины был инспектором Московской семинарии, а его брат, митрополит Киевский Владимир, погиб при коммунистах. Марина с детства с уважением относилась к иконам. После того, как отец взял ее на выставку икон, старинные образа без оклада поразили ее своей красотой. Она всегда считала себя недостойной писать лики святых, но на этот раз сказала: "Попробую, что терять? Хуже, чем есть, не сделать". У Марины имелась книга - руководство по иконографии. Я купил две доски, приготовил грунт по старинному рецепту. (Хороший грунт может тысячу лет держаться, не треснет.) Марина написала архангелов Михаила и Гавриила. Иконы получились лучше, чем она ожидала. Владыка Нафанаил остался доволен, заказал еще.
Он же и посоветовал мне пойти в семинарию, стать священником. Написал прошение в Джорджовиль, дал мне рекомендацию. От декана семинарии Николая Николаевича Александрова, бывшего морского офицера, получил положительный ответ. И я поехал в Америку.
Когда с парохода увидел статую Свободы, показалось, что она угрожающе машет дубиной, хотя я знал, что у нее в руке факел. И сразу появилось желание купить обратный билет, вернуться в Европу. Но на обратный билет не было денег.
Первый день пребывания в монастыре мне запомнился надолго. Подошел ко мне монах, спросил, откуда я приехал. Взял меня за руку и посмотрел с состраданием: "Жаль мне тебя, - глухо проговорил он, оглянувшись. - Ну, братец, попался к нам! По тебе видно: неопытный, из интеллигентной среды, маменькин сынок. Трудно будет. В монастыре таких не любят. Предупреждаю, ни умных, ни интеллигентов здесь не переносят".
У меня слезы выступили, стало себя жаль. Отец Иосиф решил утешить: "Крепись, не унывай. Главное в монастыре - смирение. В рассуждение с монахами не входи. Понимаю тебя: страшно, но не падай духом. Может быть, и привыкнешь к нашей обстановке".
Так встретил меня монастырь: дружелюбно-мрачно, но, может, мне это показалось из-за того, что я очень сильно тосковал по Марине, по Европе.
Марина получила эмиграционную визу и приехала в Америку ровно через год после меня. Встретил ее в гавани и сразу же должен был возвращаться в семинарию. Марина осталась в Нью-Йорке искать работу. Сняла комнату у русского офицера, он участвовал в японской войне 1905 года, имел боевые заслуги. Комната оказалась темная, с окном, выходившим в узкий колодец, который должен был служить источником света. Другая комната, где жила русская пара, была вообще без окон.
Через некоторое время Марине повезло: устроилась на работу как художница в издательство, которое находилось в Дедхаме, предместье Бостона. Она рисовала поздравительные открытки.
В Дедхаме Марина нашла квартиру в четыре комнаты без мебели у американской итальянки. На работу можно было ездить на автобусе, но Марина ходила пешком - всего полчаса.
Когда я приехал на пасхальные каникулы, квартира была уже меблирована. Мебель и посуду Марине дали какие-то американцы, которых она даже не знала. (Это было не исключение: американцы тогда охотно помогали эмигрантам.)
У Марины появились заказы на иконы, я ей помогал: долбил и грунтовал доски, чего она сама не могла делать.
После окончания семинарии митрополит Ириней дал мне приход в городе Эри, штат Пенсильвания. Предупредил: если не поеду - снимет с меня сан.
На покупку дома денег не хватало, даже на переезд из Дедхама в Эри с трудом набрали нужную сумму.
Получил в банке кредит, купил дом за три тысячи. Дом был в очень плохом состоянии: один угол осел на два метра. Требовался ремонт снизу доверху. Стал сам приводить его в порядок. Первое время помогали прихожане, потом перестали.
На плечи Марины тоже легло много хлопот. Но в конце концов дом получился неплохой, теплый. Я в нем и сейчас живу.
Приход в Эри состоял главным образом из тех, кто после окончания войны не захотел вернуться на Родину. Они знали друг друга еще по лагерям беженцев в Германии. У них с тех пор остались дружеские связи и... обиды. Разобраться в их отношениях было нелегко: похвалишь одного, обидится другой. Как будто два враждебных лагеря. Если священник что-нибудь начинал делать для церкви, они объединялись: свалят попа, снова друг на друга не смотрят. Поэтому я устроился работать в токарню полировать детали (работа хорошо оплачивалась), чтобы не зависеть в материальном отношении ни от кого, в том числе и от прихода.
Для большинства русских, живущих за границей, церковь - кусочек Родины. Я хотел сохранить этот островок России для тех, кому он был нужен.
После смерти жены я оставил приход. Самым моим большим желанием было передать картины, скульптуры ее отца в Россию, выполнить ее просьбу. И очень благодарен своему любимому журналу, что мне удалось сделать это. Рад, что подписчики, которые, как и я, сохранили верность "Науке и жизни", смогут увидеть работы В. Н. Масютина.
Читайте в любое время
