Сейчас уже почти восемь вечера, сижу в офисе, открыл настежь окно: тепло, почти душно, надрываются цикады и в середине окна - точнее, в центре огромного с моего пятого этажа неба (остальные дома вокруг двух-, трехэтажные) - стоит Луна. Я думал о ней днем, думал, когда шел домой ужинать. Тогда она была красной на светлом еще с дымкой небе. А сейчас Луна большая и голубоватая (все небо от нее тоже светится голубым) и четко выделяется над черными силуэтами домов и массивом деревьев внизу.

Я погасил верхний свет, оставив гореть настольную лампу. Она у меня особая - реостат позволяет делать яркость любой, поэтому сижу, любуюсь на Луну и слушаю пение цикад в затихшем вдруг городе.

Что, этот город затих, потому что тоже смотрит на Луну?

Час назад, когда пришел домой, по телевидению передавали последние известия, и позади дикторов - мужчины и женщины - было черное небо и на нем... полная Луна. А потом дикторы исчезли с экрана, и минуты две на нем без звукового сопровождения оставалась лишь Луна на черном небе.

В этом показе Луны в "Последних известиях" и состояла вся разница между полнолунием в Москве и Токио.

Валя мне днем сказала: "Что ты тут на Луне помешался, ехал бы к нам в деревню. Там такая Луна, какая здесь и не снилась".

- Все правильно, Валечка, но там я бы смотрел на Луну один, как чудак, а здесь, я знаю, на нее смотрят сейчас сотни тысяч только в одной столице.

Полчаса назад, когда Луна вышла из облаков, я позвонил Микико. Она не удивилась, поблагодарила радостно и сказала, что тоже смотрит. Вот такая у меня сестра из прошлой жизни.

Пришла вдруг шальная идея сделать картину "Луна над Токио. 20 сентября, 1994". Сейчас побегу за красками...Но Луна, оказывается, так быстро идет по небу.

Не успел достать этюдник, как позвонила Микико. Начала официально:

- Зотиков-сан, это Умаяма-сан. Только что пришел мой муж и принес "Танго праздника полной Луны". Если можете, приходите с женой к нам завтра вечером. Мы вместе отпразднуем.

По дороге встретил профессора Фудзи, он тоже собрался домой. Когда ехали вместе в лифте, спросил его, как часто они празднуют полнолуние. Он встрепенулся:

- Раз в году. В сентябре.

...В доме Умаямы-сан в большой европейской комнате на первом этаже уже стояло приготовленное угощение. Но Микико, выйдя из кухни с подносом, пригласила нас на второй этаж. Поднявшись по крутой лестнице, мы попали в длинный узкий коридор, который привел в угловую комнату в юго-западной части дома.

Это небольшая "японская" комната, то есть почти пустая, пол застлан светлыми чистыми циновками - татами. Две наружные стены комнаты - двигающиеся легкие экраны-решетки, заклеенные плотной белой бумагой.

В середине - низенький столик, за который мы и сели, опустив ноги в углубление под столом.

Угощение тоже традиционное: на деревянных тарелках на листьях бамбука лежали какие-то белые шарики диаметром в два сантиметра. На других тарелках - горка, чувствовалось, еще горячих, отваренных красных длинных клубней сладкого картофеля, каштанов и еще каких-то похожих на картофель в мундире овощей. Я видел их в магазине, но не знаю, что это.

К нам присоединился сын хозяев, приятный молодой человек, хорошо говоривший по-английски, и угощение началось. Не известный мне овощ сын хозяйки очистил от кожуры, посолил и начал есть. Длинные красные плоды того, что я про себя называл сладким картофелем, откусывались, как морковка.

Молодой человек - студент политехнического факультета - рассказал о своей поездке в Индию. Дочь Микико тоже только что вернулась из недельной поездки в Нью-Йорк.

Умаяма-сан сказал, что они с Микико, возможно, поедут в Австрию в конце мая 1995 года, и мы пригласили их погостить у нас.

На одной из внутренних стен комнаты Микико висел большой ковер с очень выразительным изображением бронзовой головы грустного молодого человека.

- Это Будда. Я очень люблю эту скульптуру, - сказала Микико и зажгла ароматную палочку...

Когда рассказал о нашем ужине Эм-сан, она спросила, ели ли мы по поводу праздника Луны "данго", то есть белые шарики - модели Луны. И только тогда я понял, что вчера мы ходили в гости не насладиться "танго", чтобы отметить праздник Луны, а насладиться данго, то есть вкусить рисовые модели Луны.

Во время чудесной утренней прогулки заметил вдруг, как много разных фруктов на деревьях. Раньше они терялись в листве. А сейчас ветви усыпаны мандаринами и какими-то круглыми шарами, которые японцы называли "каки". По словарю выяснил, что "каки" - значит хурма.

Пока гулял вдоль реки, вспоминал чудесную картину, что висела в комнате Микико. На большом, обрамленном в раму полотне не было почти ничего. Такое впечатление, что стоит туман над морем. Внизу - более темный, с голубизной и зеленым. Вверху - вот-вот сквозь туман пробьется солнце. В правом нижнем углу картины на фоне тумана - висящий силуэт типично японской горы, подножие которой скрыто. Такая же гора, только поменьше и понежнее, в дымке выглядывает из тумана и в левой верхней части картины. А в середине полотна - три вертикальные гирляндочки символов.

- Что здесь написано, Умаяма-сан?

Она долго думала, шептала что-то про себя. Наконец решилась:

- Это стихи:

Опьяненный красотой островов Торе,
Я хотел бы принести тому,
кто их не видел,
Запах цветов вестарии с их берегов...

Я спросил, что такое "вестарии". И все японцы во главе с Микико начали описывать растение, которое, как оказалось, я здесь часто видел. Оно гирляндами ниспадает с вертикальных обрывов скал и каменных стен и цветет голубыми с фиолетовым цветами. Я представил себе острова Торе и вдруг понял, что у меня есть по крайней мере два острова, которые я знаю в основном по запаху. Каждый раз, когда я летел работать в Антарктиду в составе американской экспедиции из Лос-Анджелеса в новозеландский город Крайстчерч, мы делали по дороге туда и обратно по две посадки для дозаправки: одну - на авиационной базе Хиким на Гавайских островах и другую - на острове Пенго-Пенго, что лежит тоже в Тихом океане, только в южной его части, и относится к островам Самоа. Но каждый раз мы садились, когда было уже темно, а взлетали до рассвета.

Поэтому единственное, что я успевал увидеть, - еще не остывшую от дневной жары бетонную взлетную полосу, сохраняющую запахи продуктов сгорания огромных реактивных двигателей садившихся здесь воздушных кораблей. Моим было и темное бархатное небо над головой, но, к сожалению, почти без звезд. Их забивали потоки света из невидимых светильников, освещавших полосу, и из окон маленьких аэровокзалов и магазинчиков, где продавались местные сувениры. А для меня на Пенго-Пенго и особенно на базе Хиким главным сувениром стали цветы. Гирлянды больших, ярких, знакомых только по картинкам цветов испускали незнакомо-знакомые ароматы, которые, смешиваясь с запахами аэродрома, все-таки перекрывали их. Они и создавали то, что потом осталось как память об этих островах: уникальную информацию, которая позволяла мне утверждать, что я был на Гавайях и Самоа.

А еще остров Врангеля. Наш огромный, оранжевый атомный ледокол "Советский Союз", шедший с востока от Берингова пролива на запад, сначала пытался обойти его с севера, и целый день мы плыли вдоль казавшихся мягкими издалека, охваченных каким-то таинственным бледно-фиолетовым сиянием его невысоких гор, а потом повернули назад и в конце концов прошли мимо с юга, проливом Лонга. Но так и не подошли ближе, не высадились на него. Местная администрация, с которой в это время шли переговоры, не разрешила нам это сделать.

С тех пор на много лет я заболел этим островом и каждый раз, когда имелась возможность узнать что-то новое о нем, складывал в копилку памяти.

Однажды, на очередном заседании Полярной секции Российского географического общества в Москве, перед нами выступал старый геолог-полярник, рассказывавший о своей работе в этом районе Арктики и на самом острове. После доклада я спросил его, что больше всего поразило или запомнилось ему в связи с островом Врангеля.

Седой человек задумался, и вдруг его прежде усталые глаза озарились какой-то блаженной улыбкой, засветились по-молодому: "Есть одно воспоминание, которое не сотрется никогда. Это было мое первое плавание, и я очень хотел скорее увидеть знаменитый остров. Мы подошли к нему ночью, но в конце июля еще светло. Однако не очень густой, пронизанный солнцем, но непроницаемый для глаз туман не позволил нам увидеть землю. Судно стало на якорь в ожидании следующего утра. Был полный штиль и очень тепло. И вдруг с острова повеял слабенький ветерок и принес с собой волну удивительных запахов каких-то неземных цветов или растений. Это здесь-то, в Северном Ледовитом океане!

На другой день туман рассеялся, мы смогли высадиться и увидели, что огромные пространства тундры покрыты миллионами и миллионами каких-то маленьких полярных цветов, которые все вдруг расцвели как раз в тот день, когда мы приплыли, и будут цвести еще день-два, источая тот тонкий, необычный запах, волны которого донеслись вчера ночью к нам на судно".

Вот этот рассказ и напомнила мне картина Микико.

Новые знакомые

Только что ушел заглянувший ко мне профессор Симидзу, с которым я встречался на Хоккайдо. Он пенсионного возраста. Раньше работал в институте низких температур, а сейчас профессор "женского колледжа", высшего учебного заведения, где студентки изучают гуманитарные науки и искусство.

- Поэтому я преподаю им физику без единой формулы. Объясняю секрет красоты снежинок, их удивительных форм, рассказывая о центробежной силе на примере чаинок...

При упоминании о чае я предложил ему чашку только что заваренного напитка. Но он отказался, узнав, как я его приготовил: залил пару ложек сухих листьев кипятком.

- Давайте выльем его. Я научу вас, как готовить чай по старинному рецепту, который передала мне бабушка. Надо отмерить горячей кипяченой воды сколько нужно, разлить ее в чашки и дать остыть настолько, чтобы, потрогав пальцем донышко чашки, вам не было горячо. Потом засыпать чай в чайник, залить этой водой и дать постоять пару минут. Напиток при этом становится не горьким, а почти сладким. Только для этого надо покупать дорогие сорта. Они называются "гиоку-ро".

Взяв лист бумаги, он, по привычке всех японцев, нарисовал, как бы вгрызаясь ручкой в одно место, на листе два символа. Почему-то все японцы думают, что, если они подкрепят непонятные европейцу слова написанием, все сразу разъяснится. (Тут они, может быть, отчасти правы. Многие жители Юго-Восточной Азии, произнося слова различно, используют одинаковые, идущие из Китая символы.)

- Так вот, - сказал профессор Симидзу, кончив вгрызаться ручкой в бумагу, уверенный, что я все понял теперь, - этот чай стоит от тысячи иен за пачку и выше. Ваш чай, - он критически осмотрел мою пачку, - среднего качества. Он называется "рЈку-ча", в переводе - просто "зеленый чай". А дорогой сорт в переводе значит "капля драгоценного". Ну а жареный чай называется "ходзи ча" - коричневый чай.

Под конец он добавил, что не надо бояться, если отдельные чаинки попадут в чашку. Более того, надо наблюдать за ними. Если они стоят вертикально - это к счастью.

24 сентября. Суббота. Утро провел в офисе в пустом институте. Сегодня у нас снова государственный праздник - день начала осени.

Весь день, за исключением трех часов, которые спал после обеда, работал. Подготовил и отправил все 300 страниц редактору и 150 последних страниц домой.

Беседовал с новым и единственным европейцем в институте - это французский биолог Ивон де ле Мон, который занимается проблемами энергетического баланса живых существ. Он директор института со странным названием "Центр физиологии энергетики применительно к экологии". Институт расположен в Страсбурге. Ле Мон - член-корреспондент французской академии наук и генеральный секретарь какой-то организации типа Полярного общества, только что вернулся из Антарктиды, где изучал пингвинов, выяснял энергетический предел, когда дальнейшее голодание еще не смертельно. Он говорит, что пингвин, сидящий на яйце без пищи в ожидании смены, обладает механизмом, который безошибочно подсказывает, когда ему надо бросить все и отправиться к морю за добычей.

Человек не обладает таким механизмом. И поэтому случается, что люди при голодовках - даже в клиниках для лечения от ожирения - умирают. Ле Мон надеется, что его исследования выработают объективные методы анализа, которые позволят определить эти пределы.

А теперь я хочу вернуться на несколько дней назад, к моим беседам с Юрием Ивановым из посольства. Я вспоминаю их каждое утро еще в полудреме, а потом забываю, прежде чем успеваю записать. Но сейчас успел.

Когда я упомянул при нем о японце из Саппоро, оказавшемся после войны в нашем плену и, несмотря на тяжелые условия содержания, до сих пор с удовольствием говорящем по-русски, Иванов ответил, что ему известен этот удивительный феномен. После войны в русском плену находилось около полумиллиона японцев. Почти все они вернулись домой с самыми лучшими чувствами к России и русским - явление удивительное.

Сам Иванов столкнулся с этим, поскольку работал много лет в японском отделении Общества культурных связей с заграницей. Подружился с председателем Общества советско-японской дружбы в Саппоро. Этот человек был самым богатым на Хоккайдо. Ему принадлежали тысячи такси и грузовиков. А начал он с того, что женился на очень богатой девушке, но не из-за богатства, а по любви. Ее родители были против, и ей пришлось бежать из дома. На последние деньги молодой человек купил старый автомобиль, починил его и стал работать таксистом, сделав первый шаг к будущему процветанию. Его отец был солдатом во время войны и попал в плен. Умирая, он завещал сыну сделать все, чтобы установить дружбу с СССР, и тот выполнил завет: создал общество, построил на свои деньги Дом советско-японской дружбы, похожий на дворец.

Жена ему помогала во всем. Они оба до сих пор живы и продолжают свое дело - поддерживают Дом дружбы. Но долго ли он просуществует, сказать нельзя, их дети не такие энтузиасты, как родители.

Японский писатель Лафиадио Херн

В час дня, когда я дома готовил ланч, пришла Валя и сообщила, что около ближайшей школы на большой площадке идет спортивный праздник. Тотчас отправились туда.

Сотни детей, от самых маленьких школьников до двенадцати-, тринадцатилетних, бегали, прыгали и выстраивали пирамиды типа тех, которыми у нас увлекались на спортивных парадах в пятидесятые годы. Соревновались три команды: "синие", "красные" и "желтые". У всех детей соответствующего цвета пояса и головные повязки, а у болельщиков (в основном родители, бабушки и дедушки) на трибунах флаги таких же цветов.

Многие сидят на земле, на ковриках, окруженные коробочками и тарелками с остатками еды, которой они кормили своих детей во время перерыва.

Японские коврики - скорее большие клеенки, поэтому они, не колеблясь, кладут их даже на мокрую землю без травы.

Над частью трибун (наверное, для официальных или почетных гостей) сделан навес от солнца и дождя. Там сидят пожилые люди, похожие на учителей-пенсионеров. Из них по крайней мере человек десять привезли на каталках женщины в желтых кофточках.

В одной из газет за 26 сентября увидел большую статью, посвященную девяностолетию со дня смерти японского писателя Коидзуми Янумо. А когда прочитал ее, сердце дрогнуло: так хотелось бы пройти его путь, хотя он и умер очень рано. В 54 года.

Подлинное его имя - Лафиадио Херн. Родился он в Греции от родителей-ирландцев, вырос в Ирландии и первый раз приехал в Японию в 1890 году сорокалетним мужчиной из США, где работал журналистом-переводчиком.

Четырнадцать лет он прожил в Японии, которая его очаровала. Женился на японке. Его японское имя - от нее. Умер он внезапно здесь, в Токио. И оставил после себя много книг, в которых рассказывал европейцам о своей новой родине. Названия книг говорят сами за себя: "Мгновения незнакомой Японии" (1894); "Дальше, чем сам Восток", "Урожаи полей Будд" (1897); "Экзотика Японии и ретроспектива" (1898), наконец, перед самой смертью - "Япония - попытка понять ее" (1904). Какая красивая судьба! Думал ли он, умирая, что через девяносто лет после смерти его новая родина отметит этот день и незнакомый ему правнук по Европе, хоть и русский, позавидует его судьбе.

Такие люди, как Лафиадио Херн, всегда занимали мое воображение, и, говоря о нем, хочу назвать еще одно имя, уже русское - скорее украинское - Ярошенко. Я прочитал о нем, по-моему, в "Вокруг света" много лет назад, когда заграница была нам еще недоступна. О слепом мальчике из бедной украинской семьи, талант которого в музыке и поэзии был так ярок, что одна из вельможных и богатых дам того времени (1905-1910-е годы) обратила на него внимание, взяла в Москву, дала ему образование. Затем юноша, способный к языкам, продолжил обучение в Париже, несколько лет жил там. Слепой, бедный молодой человек дерзнул в мечтах увидеть мир, "увидеть" Восток. И осуществил мечту - идет пешком, с караванами, едет на поездах и плывет на пароходах через Малую Азию в Индию. Прожив там несколько лет, он через Юго-Восточную Азию наконец добрался до Японии.

Она очаровала слепого странствующего поэта так же, как очаровала Херна. И так же, как Херн, он нашел там на время свое счастье - влюбился в японку и женился на ней.

Но у Ярошенко была более мятущаяся, жаждущая бурь душа. И через несколько лет он покинул Японию. Объясняя свой поступок, он писал, что там ему было слишком хорошо, так хорошо, что он не мог писать...

И он снова начинает странствовать, долго живет в Китае бурных лет его революции, становится другом Сунь Ятсена, много пишет. Но все больше и больше думает о Родине. В то время написана маленькая басня об утке, которая высидела яйца, но среди вылупившихся утят оказался один цыпленок. И когда мама-утка плюхнулась в воду, показав пример, за ней в воду попрыгали все утята. Цыпленок последовал за ними и утонул. Мораль сказки такова: утята должны жить с утятами, а цыплята - с цыплятами.

Ярошенко думает о родном селе, посылает туда деньги на строительство школы для одаренных слепых детей и, наконец, подает прошение о возвращении в СССР и получает разрешение. Но наступает 1937 год. Его не арестовывают, но отправляют на Север. В конце концов он приезжает на Украину - только для того, чтобы умереть.

История его жизни запомнилась мне навсегда.

Тайфуны и письмо о черепахе

По телевизору все время показывают картинку, напоминающую компьютерную игру "Ракетная атака". В верхней части экрана цепочка островов Японии, а на нее из нижней правой части, из тропической центральной части Тихого океана, один за другим "летят", постепенно увеличиваясь в размерах, тайфуны.

Сейчас, когда все они хорошо видны из космоса, как закрученные в спираль скопления облаков, движение их хорошо прослеживается и видно, как тайфуны, приближаясь, разрастаются, вдруг меняют направление. По радио предупреждают, когда тот или иной тайфун достигнет берегов. Правда, пока все они в последний момент отклонялись от нас. Но сейчас идет еще один, который должен ударить по Токио завтра, примерно в три часа дня.

Вчера на гимнастике Микико вручила два конверта: на мое имя и для Вали. Внутри лежали две самодельные, рисованные акварелью открытки. На моей открытке - Луна, на желтой поверхности которой силуэты чайки, буш-клевера и черепахи - трех вещей, которые часто занимали наш ум последнее время. Чайка - эмблема театра и название пьесы Чехова, буш-клевер - в связи с Басё , а черепаха - напоминание о том скульптурном изображении из пластика на мраморном постаменте, мимо которого мы проходим каждый день, когда гуляем утром. Как-то, проходя мимо, я погладил черепаху, приветствуя ее. Микико заметила, и ей это понравилось...

С тех пор, проходя мимо черепахи, мы здоровались с ней: "Привет, привет!"

Попробовал перевести хокку, которое Микико написала рядом с рисунком:

Две чеховские чайки,
Два цветка Басё две наших То-То.
В наших сердцах вместе с Луной сентября.

Микико одобрила, добавив лишь, что мысль надо выразить в два раза короче, если я хочу, чтобы это было хокку.

После зарядки я отправился рисовать черепаху. Когда закончил, подошла Микико. Ей понравилось.

Вот тогда я и сказал, что дарю ей эту картинку. А уже вечером придумал к ней и хокку. Я заметил, что глаза черепахи обращены не вперед, а вверх. Может, на Луну?

Вот и получилось:

В ночь сентября
Даже черепахи глядят на Луну.
Любуются вместе с нами.

Гуляя по дорожке вдоль реки, вдруг обратил внимание, как японцы поддерживают для красоты деревья или цветы грубыми подпорками, а если надо - веревками или проволокой. Но поймал себя на том, что, как и японцы, уже не обращаю на эти подпорки внимания. Вижу только создаваемую с их помощью красоту. И понял, что это стиль жизни Японии. Японцы умеют не замечать того, что, по их мнению, не надо замечать. Так они не видят одетых в серое людей, подчеркнуто открыто выходящих на сцену театра Кабуки во время действия, чтобы оправить одежду артиста или убрать часть декорации. Так же японские художники, глядя на человека или ландшафт, никогда не видят теней, которые являются, по их мнению, антиподами их главного бога - Солнца.

Моя Иокогама

Маленькая флейтистка (зовут ее Микако), гоняющая в Иокогаму и обратно на белой спортивной машине, появилась на пороге моего офиса, колеблясь, что делать дальше. А потом решительно прошла в комнату и сказала, что если я по-прежнему хочу посмотреть ее город, то в это воскресенье она может встретить меня в Иокогаме и показать его.

Конечно, я с благодарностями и поклонами согласился. Договорились встретиться в полдень.

Микако знала, конечно, что уже месяц со мной вместе гостит здесь моя жена, поэтому для нее не было новостью, когда я сказал, что она приедет со мной:

- О-о!.. Конечно! Конечно! - этот вздох "о-о!.." так типичен для японок, которые все, всегда - сплошной порыв или накопление сил перед следующим порывом. По мнению многих знатоков, если для оценки темперамента японцев выбрать градацию темпераментов жителей Европы, то их надо приравнивать не к скандинавам (как это может показаться тем, кто знает лишь невозмутимые лица-маски, которые умеют надевать на себя японцы), а к испанцам. Да и то испанцы в этом сравнении будут выглядеть флегматиками.

Ну а японские женщины, мне кажется, по темпераменту еще более взрывные, чем мужчины. Это идет, наверное, от тех древних времен, когда в Японии - в отличие от Европы - женщины были так же свободны во всех своих действиях и поступках, как и мужчины. Может быть, даже более свободны. Правда, потом на них опустился занавес условностей, но и сейчас почти у каждой женщины, которую я видел, из-под личины недотроги, взрослого ребенка и флегмы время от времени прорывается бурный темперамент.

Собираюсь покинуть эти места

До отъезда в Россию осталось так мало времени. Ночь с пятницы на субботу провели в гостях в доме Коу и его жены Сатико.

Говорили о многом. Жизнь профессора Коу не была легкой. Он рассказывал, как родители Сатико не разрешали Коу взять ее в жены, потому что он был родом с Хоккайдо, а никто в Японии не сомневался в том, что Советская армия оккупирует остров и все его жители будут жить в другой стране.

Отец Сатико принадлежал к числу крупных землевладельцев, но после войны у него отняли все земли, семья обнищала, и Сатико вынуждена была бросить медицинский факультет университета. Ведь у нее было еще два брата, которых отец, по японским обычаям, должен выучить в первую очередь.

На ночь нас переодели в японские кимоно; конечно же, мы приняли ванну и спать легли на полу, на циновках, в японской комнате на втором этаже. А утром опять долго разговаривали за типично японским завтраком: чашка риса, суп-мисо со сливой уме, печеная рыбка аджи. И я чувствовал, что все это - прощание, прощание с Японией и моими японскими друзьями.

Ледокол "Ширазе" ушел в море

Две недели назад ледокол японских военно-морских сил самообороны "Ширазе" после всяческих ходовых и прочих испытаний в море официально передавался из военного ведомства в распоряжение антарктической экспедиции, то есть нашему институту.

В тот день он стоял в одной из узких, глубоких, окруженных скалами бухт, принадлежащих военному ведомству. Но после праздника передачи из одних рук в другие ледокол должен своим ходом проследовать через Токийский залив и стать в порту. В течение двух недель он будет день и ночь принимать на борт десятки и десятки тысяч тонн горючего и продовольствия, а также снаряжение, начиная от вертолетов и кончая ящиками и штабелями труб, швеллеров (стальных балок), неподъемных барабанов с проводами и кабелями. Все это накапливалось на складах нашего института в течение всего времени моего пребывания здесь, а потом огромными грузовиками отвозилось в пакгаузы порта.

Несметное количество вещей, упакованных в разные ящики с четкими обозначениями где - что, будет уложено в трюмы. Потом их выгрузят на хрупкий, тонкий морской лед и тракторами и вертолетами - часто с риском для жизни - доставят на материк. Там им уже не будет грозить опасность уйти на дно при первом же шторме, способном разломать морской лед и погубить бесценный груз. А на берегу хозяева грузов должны будут, не теряя времени, сложить бесчисленные ящики, бочки, трубы, бухты проводов и кабелей так, чтобы - даже если налетит пурга, которая возможна в Антарктиде в любой день, - не занесло снегом.

Но все это еще впереди. А пока родные и знакомые участников экспедиции, сотрудники института и я приглашены на базу, где стоит ледокол, принять участие в передаче его в "руки" экспедиции, а потом проплыть на нем (кто пожелает) до предназначенного причала токийского порта.

Конечно, я с радостью принял участие в поездке и весь день провел на борту ледокола. Огромный корабль встретил меня широкими, светлыми и чистыми пространствами палуб. В открытых для публики ангарах стояли вертолеты. Я увидел доброжелательно любопытные лица, гордые тем, что их мужья, или отцы, или братья принадлежат к этому особенному миру…

И вот сегодня, 14 ноября, как и планировалось, "Ширазе" выходил в море.

Когда мы с Валей нашли наконец тот причал, у которого стоял готовый к отплытию ледокол, там уже собралось много народа. Корабль, пришвартованный прямо у здания большого морского вокзала, стоял так, что открытые балконы-палубы вокзала как бы повторяли ряды палуб судна. И цветные ленточки серпантина, которые бросались с причала на судно провожающими и с палуб на причал отплывающими, в какой-то момент соединили судно с берегом такой плотной уже не паутиной, но тканью, что казалось, она удержит корабль на месте.

Палубы корабля заполнили те, кто уходил в море, а палубы вокзала - провожающие. Мы с Валей тут же потерялись. Шутки, объятия, льющееся мимо бумажных стаканчиков вино, слезы… У меня было здесь так много друзей!

В конце концов я нашел себе место у перил одного из балконов и стал смотреть - смотреть и вспоминать, и сравнивать, и завидовать. Да, завидовать. Во всей этой толпе - тех, кто провожал, и тех, кто уходил, - чувствовалась молчаливая, может, неосознанная ими самими, гордость за страну, которая нашла деньги и дала им этот прекрасный, полный всего, что нужно, корабль и возможность отправиться на нем туда, где все "cамое-самое", чтобы выполнить свой долг. Мы тоже так уходили в море когда-то, не зная, что все может сразу и вдруг кончиться…

А вокруг продолжалось веселье. Хотя так много было плачущих молодых женщин с детьми, многие из которых - совсем крошки - заснули, не дождавшись отплытия.

За суетой и ажиотажем забывалось, как не скоро вернутся те, кто сейчас легко и радостно стремился уплыть. Я первый раз почувствовал огромность ожидавшей разлуки не тогда, когда сам уплывал, а когда провожал отправлявшихся на зимовку друзей - увидел, как отрешенно идут домой от опустевшего пирса сразу осиротевшие дети и на время овдовевшие жены. Будет зима, потом весна, лето, осень, опять зима и опять весна - все без него, без отца и мужа.

Я уеду, уеду, уеду.
Мне милее мундир голубой,
Чем глаза твои синего цвету.
Как могу я остаться с тобой…

До чего же все везде одинаково!..

-У-у-у-у, - почти неслышно, немыслимой мощности басом, загудел корабль; и вдруг, как будто от этого звука, начали рваться ленточки серпантина, соединявшие палубы ледокола с палубами морского вокзала на берегу. В руках провожавших остались сотни синих, с желтым крестом посередине, флагов маленького лейтенанта Ширазе. Он отплыл в Антарктиду на своей "Кайнан-Мару" восемьдесят четыре года назад под флагом синего цвета с вышитым на нем крестом, символизирующим созвездие Южного Креста. А ледокол "Ширазе" с щелкающими на ветру флагами медленно отходил от причала. И все увидели вдруг все увеличивающуюся полосу темной воды между собой и бортом судна…

Проводы в Антарктиду кончились. Даже женщины и дети, которые надолго теперь остались одинокими, утерли слезы и, окруженные друзьями и родственниками, медленно стали расходиться.

Я нашел свою Валю. Глаза у нее, покрасневшие от слез, сияли. Она любила меня и гордилась мной, как в те далекие времена, когда и она провожала меня в Антарктиду, и встречала возвращающимся оттуда где-нибудь в Одессе или Риге…

Мы оба вдруг поняли, что теперь, когда корабль ушел на дальний Юг, и нам пора - пора домой, в Россию. Время нашего пребывания в Японии тоже подошло к концу.

№11, 2001