Всем известен, да почти никому не знаком - вещая птица ворон. Известен благодаря сказкам, басням, песням, пословицам, прозвищам. В народных поверьях ворон - вещун беды. В голосе ворона действительно есть что-то набатное, какой-то настораживающе-тревожный оттенок. Впечатление это усиливается тем, что голос падает с недоступной взгляду высоты, когда даже острым глазом не разглядеть в небе саму птицу.

Те самые воронята.

Охотник с добычей.

И у меня отношение к этой птице почти по-язычески почтительное - за семейную верность и заботливость, за ум и сообразительность, за смелость и осторожность, за верность родному месту, за силу и презрение к стихиям, за абсолютную власть над воздухом, за красоту и совершенство полета. Когда ясным осенним утром вороны облетают заповедные урочища Усманского бора, что в 60 километрах от Воронежа, в поисках жертв ночных оленьих турниров, кажется, что от упругих взмахов черных крыльев вздрагивают еще не проснувшиеся клены, роняя золотой лист. И когда ворон, не сбавляя скорости, мчится по лесу на высоте всего вполдерева, дубы и сосны будто сами отводят ветки с его пути.

Вьюжный январский день не может испортить воронам приподнятое настоение. Приходит время семейных игр. Колючий сухой снег сечет, как песок в бурю, а черная пара играет в мглистом небе, и доносится сквозь свист ветра сверху, из-под туч, спокойное и уверенное, как неторопливый разговор, "крук, кро-кро-кро". Ворон бесстрашно летит и на грозу, не стремясь обогнуть полыхающую и громыхающую тучу стороной.

Как-то в апреле штормовой разгульный ветер, словно ошалевший от весеннего солнца, гнал по голубой равнине тысячные табуны облаков с такой скоростью, что их тени обгоняли катившие по шоссе под уклон автомобили. А пара воронов патрулировала свою территорию, гоня прочь пролетавших канюков и не позволяя этим мышеловам охотиться в своих угодьях. Под ветер они неслись, складывая скорости своего полета и ветра, а развернувшись над гребнем дальнего увала, крыло в крыло, то бреющим полетом, то взмывая в вихрях, летели обратно, и не было видно в их взмахах ни напряжения, ни торопливости.

Дважды, уже глубокой осенью, доводилось наблюдать совместную воздушную игру ворона-одиночки и нескольких ворон. По мастерству и управляемости полета черно-серые вороны и сами не из последнего десятка, да только далеко им до главы семейства, и они благоразумно держались позади, повторяя, словно новички за учителем, незамысловатые фигуры танца.

Однако мой рассказ не о способностях и особенностях ворона вообще, а лишь о судьбе одной птичьей семьи. Продолжительное знакомство с этой семьей (мы снимали ее для телевидения) помогло найти ответы на несколько старых вопросов о жизни и поведении черных птиц.

Ворона и сейчас нельзя безоговорочно назвать обычной птицей черноземного подстепья, а не так давно был он большой редкостью. Неба и земли ему хватало, но построить гнездо на огромных открытых пространствах было негде: большой осторожной птице нужно и дерево по ее званию, крепкое и высокое. Но когда расставили по полям решетчатые четырехногие опоры линий электропередач, смекалистые птицы быстро оценили их пригодность и надежность и стали мостить гнезда на переплетах стальных балок, и не в тягость им было жить не на семи, а на семидесяти семи ветрах. Одному из таких гнезд уже более сорока пяти лет, и не каждый год вырастали в нем воронята, потому что не раз вдовели его хозяева, не успевая к зиме обзавестись новым спутником жизни.

Так вот. В конце февраля прошлого (1998) года пришла в Черноземье предвесенняя оттепель, и в те дни самки воронов стали наседками. Но погода тут была ни при чем: они снеслись бы и при двадцатиградусном морозе. Отложив первое яйцо, они уже никуда не отлучались, иначе жизнь под скорлупой погибла бы, поэтому все отцы-вороны - днем раньше, днем позже - стали заботливыми кормильцами. Понемногу под мартовским солнцем обтаивали косогоры, склоны широченных донских балок, и с добычей день ото дня становилось легче. Обнажалась из-под снега та печальная дань, которую берет с кого-нибудь почти каждая зима. Лишались снеговой защиты полевки, хомячки, мыши. На прудах и озерах вода стала выжимать из нор ондатру. Наметанный глаз ворона легко отыскивал в травяной ветоши зайчат. А вообще-то взрослому ворону в пищу годится что угодно: обломок прошлогоднего початка с несколькими зернышками - тоже корм.

И точно в день равноденствия из первого яйца вылупился птенец, в следующие четверо суток один за другим по очереди - его братья и сестры. Их рождение совпало с началом великого переселения птиц - весенним перелетом, первая, пока слабая, волна которого только-только докатилась до Верхнего Дона. Летели над почти безжизненными полями, над долинами еще не разлившихся рек полевые жаворонки, негромким журчанием заявляя о своем прибытии; летели, приплясывая, черно-белые чибисы, как бы радуясь возвращению на родину; нестройными стаями, почти врассыпную, летели грачи. И достраивали гнезда местные сороки.

Прошла неделя, но ни один из пятерых воронят еще не был похож на птицу, и даже у самого старшего еще не открылись глаза. Полуголые, с жиденьким пушком на голове и шее, с пеньками полетных перьев (как колючки у новорожденного ежика), они, сбившись в плотную кучку, дрожали согревающей дрожью, и каждый старался затискаться под братьев. Меньше всего это удавалось младшему, и он чаще других вытягивал шею вверх, раскрывая в немой просьбе малиново-красный зев. Которые постарше время от времени тоже тянулись вверх с просящим сиплым писком, хотя животы у всех были набиты до отказа. Казалось, что у птенцов рты шире, чем у родителей. Мимо такого рта кусок не пролетит. В него, хочешь - не хочешь, положишь то, что собирался проглотить сам.

В той же последовательности, с которой воронята появились на свет, у них открывались глаза, но еще несколько дней, став ростом почти с голубя, птенцы оставались незрячими. Они еще не знали облика отца и матери и раскрывали рты лишь на их голоса или на звук посадки на опору. Стоило лишь слегка постучать по стальной ноге, как над гнездом разом поднимались пять голов и раскрывались пять ярких, как цветы, ртов. На руках такой птенец сидел спокойно, как в гнезде. На звуки грубого, с хрипотцой, мужского голоса вороненок тянулся к лицу, хватал мягкой пастью за нос, но совершенно не реагировал на тихий, чистый женский голос, будто и не слышал его вовсе. Такого уже нетрудно выкормить в неволе. Взятый на воспитание, он потом всю жизнь будет относиться к своему воспитателю, как к родному. Нрав у этих птиц довольно уживчивый и покладистый, но у многих проявляется явная склонность к озорству, не всегда безобидному.

Вообще в неволе ворон, словно бы из-за невозможности общаться со своими, непременно становится пересмешником. Дикие вороны в природе - не в пример другим пересмешникам: скворцу, варакушке, плясунье, камышевкам, жулану и некоторым жаворонкам и даже своей родственнице - сойке - чужими голосами не увлекаются, словно бы не подозревая о своих способностях. Возможно, что у вольных птиц нет никакой надобности варакушить. Горло ворона неспособно к воспроизведению нежных звуков птичьих песен, и он не может ни свистеть, ни щебетать по-синичьи, ни звенеть по-овсяночьи, ни журчать, как журчат щурки. Зато у него прямо-таки настоящая страсть к повторению грубых и неприятных голосов, к разным стукам, к отвратительному скрипу ржавого гвоздя, выдираемого из крепкой доски. В собственном языке воронов есть крик, похожий на собачий лай, и поэтому ручные птицы любят передразнивать собак. Один за это поплатился как следует: он бессовестно лаял довольно спокойной таксе что-то такое обидное или оскорбительное прямо в морду, и та, не стерпев унижения, откусила ему чуть ли не половину надклювья, после чего озорник за десять лет не тявкнул даже в уединении ни разу. Он же любил кашлять по-стариковски и, откашлявшись, бормотать прокуренно-простуженным голосом не очень разборчиво что-то вроде: "Неплохо бы и рюмочку..." Стук и треск выходили у него просто замечательно, а для хлопка бьющейся электролампочки не хватало лишь звона осколков.

Росли воронята, и беглым взглядом уже невозможно было определить, кто из них младший, кто - старший. Ржаное поле и склоны балок подернулись зеленью, и с охотой не было трудностей. Не оставалось сомнений, что в начале лета племя воронов получит пятерых крепких и достаточно обученных птиц нового поколения. Но вопреки этой уверенности все вышло иначе...

Птенцы прозревали, белесая пелена, застилавшая глаза, исчезала. Пора было выдавать им птичьи "паспорта", надеть каждому кольцо для постоянного ношения. Всю пятерку пересадили в ведро, опустили на землю и, кому - на левую, кому - на правую лапу, надели кольца. Сытые воронята, кажется, даже не проснулись, и ни один не пискнул, ни в ведерке, ни в руках. Видно, страх в таком возрасте им неведом, да и в ногах еще нет нужной силы, чтобы хоть как-нибудь противиться насилию. К тому же и родители отнеслись к вмешательству в жизнь семьи удивительно спокойно, словно домашние куры. Они чуть ли не с первого визита к их гнезду уверовали в отсутствие у нас злых намерений. Ворон кормил наседку, а она лежала на гнезде, не обращая внимания на объектив большой телекамеры, нацеленный прямо на нее. Они и охотились неподалеку, пока снимали и кольцевали их детей, тогда как соседняя пара впадала в панику, когда возле опоры с их гнездом появлялся человек.

Немного докучали воронам соседки-галки. Те же опоры - линии электропередачи - стали настоящим благом и для галочьего племени. В начале апреля все ближние и дальние столбы по обе стороны опоры были заняты парами галок. Воронов это соседство нисколько не беспокоило. Они, зная кротость своих маленьких родственниц, никогда не прогоняли их, когда те присаживались на опору. Зато стоило кому-либо из воронов опуститься без всякого недоброго намерения на столб, как хозяйки, иногда с соседками вместе, зная о наклонностях воронов к разорению чужих гнезд, набрасывались на непрошеного гостя, молча пугая его стремительными бросками. Самка относилась к таким нападкам довольно терпимо, а ворона это иногда брало за живое, и он сам бросался на задир. Не всерьез, а так, для острастки. Но все же у восьми пар галок сдали нервы, и они предпочли избавиться от рискованного соседства - покинули облюбованные столбы, так и не приступив к строительству гнезд.

Хотя рядом с другой семьей воронов на той же линии обреталась небольшая галочья колония: между опорой и виадуком, под которым гнездились галки, не было и пятидесяти шагов. То ли они полагались на совместную защиту, то ли на то, что осторожный ворон никогда не осмелится заглянуть под их общую "крышу" искать спрятанные в глубоких нишах-щелях гнезда. Но и безмятежной их жизнь тоже не была: переполох поднимался всякий раз, когда кто-либо из воронов, пока не было на дороге автомобиля, присаживался на перила виадука. А когда самый смелый или самый нетерпеливый вороненок из этого гнезда попробовал свои крылья, но, не удержавшись в воздухе, опустился на землю и поскакал под виадук, галочий крик был слышен за версту. Этот крик и привел нас к месту чрезвычайного происшествия - первого полета неопытного смельчака.

После кольцевания воронят за другими весенними заботами и делами прошло двенадцать дней, и был пропущен один еженедельный визит к их дому. Доцветала на обочинах мать-и-мачеха, свежая зелень покрыла склоны, солнце грело почти по-летнему, но гнездо уже издали насторожило нас своей безжизненностью. Дом ворона был пуст. Не было вблизи и взрослых птиц, а под опорой лежал младший вороненок с кольцом на ноге и без головы...

Да, смел, силен и независим ворон и может в одиночку напасть на царственную особу - нагнать страха на взрослого орла-могильника. Но он чисто дневная птица. А на западе, в старом овраге, который врезался в балку, как огромная рана земли, жил властелин ночи - филин. Он-то и отнес своим троим филинятам четверых воронят, непонятно почему бросив пятого.

Вот вам и вещун, который не смог ни предвидеть, ни предотвратить несчастья в собственной семье. Случай, конечно же, не единственный, и поэтому так сильна вражда между вороном и филином. Это, если угодно, вражда уже на генетическом уровне, и она не ослабевает ни осенью, ни зимой. Самого ворона по той же причине ненавидит ворона. Но тут отношения между родней сложнее, и гнев ворон в межсезонье как бы затухает.
Однако семейные вороны, уже знающие, что такое ярость черно-серых, предпочитают и зимой держаться в стороне от их стай. Ворона перекладывает на семейных вину холостого молодняка, который по весне в открытую грабит гнезда. Награбленное - яйца или маленькие птенцы - достается лишь троим-четверым из стаи, которая действует в нападении на родню довольно согласованно, будто договариваясь заранее, кому - дразнить, кому - пугать, кому - хватать, никогда не затевая ссор друг с другом из-за добычи. Эти стаи никогда не осмеливаются разбойничать в грачиных колониях (хватает благоразумия), поэтому отношение грачей к ворону довольно миролюбивое, и они позволяют главе рода и семейства без всяких условий гнездиться в своих державах.

Трагедий, происходящих без участия человека, в птичьем мире сколько угодно, вплоть до самых нелепых. Но иногда с досады готов принять вину или часть ее на себя за то, что не смог предотвратить несчастье. Нам никогда не узнать, какие чувства испытывают сами животные, теряя семью, потомство, гнездо, убежище. Наверное, это и для них потрясение, которое не забывается. Неизгладимое впечатление и, пожалуй, настоящее сострадание вызвали у меня расставание с гнездом бездетных орлов-карли ков, смерть на токонесущих проводах аиста, который нес корм своей наседке, и вот эта гибель всего выводка воронов. Уповая на верность этих птиц месту и гнезду, оставалось только ждать следующую весну, чтобы увидеть, как птенцы становятся крылатыми птицами и как начинается их жизнь в свободном небе.

Гибель птенцов в таком возрасте у крупных птиц невосполнима, но обездоленная пара словно бы в отчаянии, неизвестно на что надеясь, сложила новое гнездо на ближней опоре, всего в четырехстах метрах от своей, поместив его на том же переплете балок. Сложили не кое-как, не наспех, но самих не было и там. Зато стояла на новом гнезде, как хозяйка, пустельга, которой невероятно повезло: досталась великолепная, крепкая и теплая постройка, а не какая-то сорочья развалюха.

Вот эта пустельга и вспомнилась в начале июня, когда давным-давно опустели гнезда всех воронов. Как она там?

А там нас ждал подарок. Гнездо было. Не было пустельги. Может, и ее навестил филин? А может, ей больше приглянулось разоренное гнездо? Однако не было ее и там, из гнезда же... тянулись вверх головки трех полуслепых воронят. Второй выводок! Сиплыми голосами все трое просили есть, не обращая внимания на предупредительно-тревожные крики родителей, у которых не осталось и следа от прежнего спокойствия и доверия, словно не признали они в нас старых знакомых, которым без видимого волнения позволяли брать птенцов в руки. Однако через несколько минут оба ворона, видимо, присмотревшись, успокоились и занялись охотой, улетев к верховьям балки.

В ближних угодьях охотиться стало невозможно. Во-первых, половина семейной территории была занята огромным ржаным полем, на котором поднялось густое, в рост человека, жито, а в нем не то что ворону, но даже сове и луню не поймать и мышонка. Во-вторых, воронам сильно докучали, а вернее, не давали спокойно жить чеглоки, загнездившиеся в ближней лесополосе. Эти соколки жили здесь и в прошлые годы, не вступая, однако, в конфликт с воронами, потому что ко времени их прилета воронята досиживали в гнезде последние дни. Теперь же с воинственным гиканьем чеглоки встречали летевших к гнезду воронов и так же провожали их, норовя ударить. С яростью набрасывались они на больших птиц, и тем едва удавалось уворачиваться от стремительных бросков.

Воронята были примерно в том же возрасте, в котором погибли их старшие братья, и были они голодны. Вот тут и пришел сам собой ответ на вопрос, почему вороны гнездятся так рано. Ведь на все про все, чтобы построить гнездо, высидеть и выкормить птенцов, требуется времени не больше, чем стрижам для той же цели: девять-десять недель. Так стоит ли рисковать, если и в марте бывают морозы за двадцать градусов? Оказывается, в марте-апреле пятерых выкормить легче, чем в июне двоих, потому что для нормального развития воронятам нужно в достатке свежее мясо. Всякие там жуки-щелкуны, хрущи, кузьки, клопы-черепашки, гусеницы и прочие шестиногие - корм не для них. Основная добыча воронов весной - разная местная мышатва: полевки, хомячки, землеройки, мыши, водяные крысы, у которых нет надежной травяной защиты и которых голод толкает под открытое небо днем.

Под опорой было рассыпано много комочков из плотно свалянной мышиной шерсти и мышиных костей. В желудке ворона перевариваются только мягкие ткани жертв, а волосы и косточки сбиваются в продолговатый комок, который птица отрыгивает и выплевывает. По этим выплевкам нетрудно разобраться, кого и сколько поймали вороны для себя и птенцов. О характере пищи можно было догадаться и по густой "побелке" на стойках и перекладинах опоры, на листьях могучей крапивы под ней. На плохой, бедной азотом земле этот жгучий злак расти не будет, а под опорой даже при скудных дождях он вымахал высотой под два метра, заглушив другие травы. На крепких крапивных стеблях сплела гнездо пара серых славок и под покровительством больших соседей благополучно вырастила полный выводок.

Под тремя живыми воронятами лежал четвертый. Мертвый, с явными признаками истощения. Голод мучил и живых. Они, раскрыв просящие рты, поднимали головы и пищали в ответ на постукивание прутиком по ноге опоры, принимая этот звук за знак посадки прилетевшего с кормом родителя. Весной такого не было.

Было похоже, что и всех оставшихся не удастся выкормить. Так оно и вышло: через несколько дней захирел и погиб еще один вороненок. А в начале июля гнездо покинули два молодых ворона. В день их вылета родители, словно бы в отместку чеглокам, с утра улетели в лесополосу и чуть ли не от соколиного гнезда звали своих. Соколят они не тронули, но взрослым соколам испортили полдня.

Обычно после вылета молодняка вся семья еще несколько дней держится возле гнезда, но тут родители, доведенные чеглоками, наверное, до потери самообладания, сразу отвели воронят подальше.

В конце лета на маленькой лагерной свалке в середине леса карканьем выдала себя небольшая стая молодых воронов. Десятка три их разрывали молочные пакеты, лакомясь скисшими остатками молока, разыскивали в кучах корки и прочие объедки. Вспугнутые, далеко не полетели, а расселись по высоким соснам. На ноге одного явственно блеснуло алюминиевое кольцо. Скорее всего, это был один из июльских птенцов знакомой пары. Расстояние до его "дома" было небольшим: всего километров шестьдесят по прямой. По голосам угадывалось присутствие в стае одной-двух старых птиц: может быть, чьи-то родители, может быть, наставники.

В заключение вернусь к одному незначительному событию весны, которое на первый взгляд как будто и не имело прямого отношения к жизни воронов. Я уже упоминал, что на вновь выстроенном гнезде, которое так и осталось пустым, стояла, словно хозяйка, пустельга. Вторая птица чуть поодаль сидела на проводе. Но жить-то там маленькие соколы-мышеловы не остались. И наверняка не по доброй воле отказались они от такого прекрасного "дома". Нет ничего надуманного в том, что вороны просто-напросто не позволили этим птицам остаться и охотиться в своих угодьях, признавая в них конкурентов на одну и ту же добычу: полевок, сусликов, мышей. По той же причине гнали они прочь пролетных канюков в апреле. Так же поступали они с луговым лунем, застигнув его на окраине своих охотничьих угодий. Однако не ссорились ни с коршуном, ни с орлом-карликом, жившими неподалеку. Так что в гнездовое время ворон проявляет неприязнь не только к соплеменникам, но и к птицам других видов не как к врагам, а как к конкурентам, чего вроде бы не должно быть. Однако же бывает.

№3, 1999