В конце весны словно бы седеют зеленые склоны степных балок и логов: зацветая, мечет блестящие перья ковыль - волшебная трава былин и песен. Ветры зачесывают эту седину то в одну, то в другую сторону. Бегут по степи белесые травяные волны, оставаясь на месте. Тени облаков, меняя весь вид местности, то темнят эту седину, то вновь открывают ее солнцу. Утром под его лучами блестит и переливается один склон лога, перед закатом - другой, будто спрятала степь утреннюю красоту до завтрашнего дня, а вечернюю берегла до последних минут сегодняшнего. В эту пору ясные ночи не обходятся без росы, под которой чуть никнут молодые травы, и, когда над логами и меловыми увалами поднимается полная луна, узкая дорожка ее призрачного света ложится на ковыльную седину, как на спокойную водную гладь. И тишина, словно посреди моря. Только вместо мягкого плеска воды за бортом - несмолкаемый ровный звон, к которому быстро привыкает слух и который не мешает ни думать, ни спать. Он - как сама тишина. Он - ни ближе, ни дальше, он - везде.

Каменка-плясунья.

Полевые сверчки: портрет "на фоне".

Полевые сверчки: "арена" у норки.

На рассвете поднимаются поближе к гаснущим звездам поднебесные певцы, полевые жаворонки, и от их трелей медленно и неохотно просыпается утренний ветерок. За ночь он остыл в прохладных лощинах и, недовольный, что рано разбудили, вскоре начинает дуть всерьез. Но жаворонки не унимаются: им только того и надо, потому что на ветру петь легче. Ровного, как стол, места в донской степи мало. Поэтому хороший ветер никогда не идет ровным потоком: вздымаются и крутятся над склонами, увалами, обрывами, яругами невидимые вихри. На них-то, выравняв скорость своего падения со скоростью восходящего вихря, и висят поющие жаворонки, почти не работая крыльями.

Засунув озябшие руки в рукава, я терпеливо жду, когда солнце немного обогреет степь и выйдут из норок суслики. Заслушавшись жавороночьими переливами, с некоторой досадой оборачиваюсь на резкий и сильный пастушеский свист: значит, сейчас медленной лавиной потечет по днищу балки и ее склонам огромное колхозное стадо. Но ни стада, ни пастуха за спиной нет. Да в такую рань коров еще и не доили. (Автобус с доярками только-только пропылил по дороге.)

Ночной непонятный звон, человеческий свист в безлюдном логу - как наваждение, хотя не так уж много непонятного и неизвестного осталось в нашем мире. Свет в глаза и резкий ветер заставляют отвернуться, но тот же свист с тройным присвистом раздается еще ближе и чуть ли не над головой. Негромко журча, реют над промоиной несколько золотистых щурок, видимо, прикидывая, годятся ли ее стенки для рытья норок. Тут же реет стайка береговушек. Но ни те, ни другие вообще свистеть не умеют.

Да еще стоит на чахлом кустике прошлогоднего дурнишника стройного сложения, но невзрачного окраса птица воробьиного роста. Она, широко развернув чернокаемчатый хвост, с негромким то ли шипением, то ли жужжанием взлетает метра на три. Этот полет кажется почти неуправляемым, потому что птица крыльями не машет, а как бы подпирается ими, трепеща часто-часто, и ветер сносит ее боком прямо на меня, а я непроизвольно поднимаю ей навстречу руку: присаживайся! Но птица как-то беспомощно проносится мимо, показывая чисто-белое надхвостье, и, перестав трепетать крыльями, вдруг громко и чисто свистит по-пастушески. Постояв на глиняном холмике возле норы сурков-байбаков, птица нота в ноту, движение в движение повторила номер с любимым свистом.

По манере полета и посадки я, и не слыша голоса птицы, узнал бы в ней старую знакомую по казахстанским степям, где ее издавна называли плясуном, да и книжное ее название - "каменка-плясунья". Но помимо плясок я в тех краях каждую весну наслаждался и забавлялся ее пением, как наслаждаются пением скворца мои земляки. Более того, считаю певческие способности и талант пересмешника главными достоинствами каменки-плясуньи.

Это пересмешник первого десятка, хотя пользуется своим исключительным даром воспроизведения всевозможных (не только птичьих) звуков абы как. Не уступая скворцу в умении, каменка-плясунья превосходит того силой голоса. Обладая абсолютным музыкальным слухом и памятью, она может после приятного жавороночьего коленца напомнить, как кричит ишак или блеет козленок, потерявший мать. В степи-то зачастую, кроме жаворонков, не только хороших, но и совсем никаких певцов нет, а плясунья приносит туда голоса тех, кого слышала в других местах - за морем или по дороге на родину. У каждой причем свой вкус. Эта, например, живя на территории семьи байбаков и ежедневно слыша их голоса, предпочитала не их пронзительный, но однообразный крик-свист, а посвистывание одного из трех пастухов, который таким способом подзывал и направлял куда нужно свою умницу-собаку. Но на птичий посвист эта умница, похоже, не обращала внимания. Значит, что-то в нем было не так, как у хозяина, а то бы растерявшийся пес не дал спокойно пастись стаду. Значит, четвероногий пастух видел и понимал, откуда раздается настоящий свист-команда, откуда - ложный, подражающий.

Как и все пересмешники, плясунья схватывает понравившийся ей звук с первого раза. Весной остановились в степи на маленькой снеговой лужице два кулика-поручейника, постояли у воды, отдыхая. "И-ти-ти" пропел один, и умчались прочь. А голос остался. Высохла лужица, распушился ковыль, кулики на мещерских болотах, наверное, уже птенцов вывели, а певучее "и-ти-ти" раздавалось здесь по несколько раз на день. Чистота звучания и безукоризненность передачи чужого голоса таковы, что иногда только необычность обстановки заставляет искать того, кто этим занимается. Разве не остановишься в недоумении, услышав в полдень с проводов высоковольтной линии "бой" перепела с натуральным страстным "ваваканьем"? А потом оттуда же - мелодичное пиликанье полевого сверчка и следом - свист суслика? И не поймешь, то ли настоящий удод бубнит на взгорочке свое однообразное "уп-уп-уп" (как вечное заклятье "худо тут"), то ли это забавляется, стоя на истрепанном ветрами кустике ракитника, местная плясунья.

По днищу и склонам лога утром, в полдень и под вечер проходило тысяченогое коровье стадо, рыскали пастушеские собаки, несколько раз опускалась огромная бродячая стая годовалых холостых грачей, не оставляя за собой ничего живого, что могло быть добычей, а живших здесь семерых плясунов это вроде бы нисколько и не беспокоило. Спокойно пели они, когда в логу появлялся седоперый охотник - степной лунь. В такой обстановке ни одному птичьему гнезду, устроенному на земле (а кустов тут и с десяток не наберется), не уцелеть. И потому так беззаботны-безбоязненны степные каменки, что гнезда их спрятаны в норах. Ни лунь не увидит, ни лиса не донюхается, ни конь копытом не раздавит. Сами они копать не могут, а живут постояльцами в поселениях сусликов, самовольно занимая пустующие норки этих зверьков. Самих сусликов плясуны ни во что не ставят, смело отгоняют их от гнездовых норок, и трусоватые грызуны быстро понимают, куда - можно, куда - нельзя. В Криничном логу один плясун, как раз тот самый "пастух", занял для своей семьи старую нору байбака. "Дом", конечно, не по росту, но зато надежнее надежного.

Надежность убежища служит выводку еще долго после того, как птенцы станут крылатыми птицами. Обычно у большинства птиц птенцы-слётки, выскочив или выпорхнув из гнезда, больше в него не возвращаются. Их туда нельзя вернуть даже насильно. К тому же и родители не будут кормить их в гнезде дольше положенного срока. У плясуньи же выводок держится гнездовой норы довольно долго. Птенцы выходят из нее, но стоят возле входа, ожидая родителей с кормом. Их невозможно застичь врасплох в отсутствие взрослых птиц, потому что четыре или пять пар глаз обеспечивают круговой обзор. Чуть что мало-мальс ки подозрительное, как все без толкотни мгновенно заюркивают в норку и сидят там, пока не позовет отец или мать. Не уверен, но кажется, они ночуют в родной норке, даже когда начинают летать и самостоятельно охотиться и, стало быть, уже обходятся без родительской опеки и защиты.

А разгадка ночного звона оказалась еще проще. Как только потеплело и от ночной прохлады не осталось следа, снова пошел по земле вчерашний вечерний звон - не звон, но какое-то сплошное стрекотание: у входов в свои норки запиликали полевые сверчки. Эти "скрипачи" ни внешностью, ни характером не похожи на своих робких сородичей - домовых сверчков, живущих по запечьям. Они сами строят себе убежища, выкапывая в земле вместительные и довольно глубокие норки, в которые свободно входит если и не указательный палец, то хотя бы мизинец взрослого человека. Мышь в такую норку не пролезет, разве что мышонок-подросток или землеройка-бурозубка... Челюсти у этих сверчков сильные, крепкие, острые и могут грызть любой грунт, кроме камня. Посаженный на ладонь сверчок обязательно попробует ее "на зуб", но кожу не прокусит, хотя сам укус довольно чувствителен.

Перед входом в норку расчищена небольшая площадка, на которой ни травинки, ни соринки. На этой "сцене" и наигрывает самец, привлекая самку. Некоторые после многих часов безрезультатного пиликанья вдруг оставляют свою недвижимость и средь бела дня отправляются на поиски приключений. Есть немалый риск быть побитым соседями, но такова же и вероятность одержать победу над осторожными домоседами. В научных описаниях поведения этих насекомых непременно приводится одно жуткое последствие таких встреч: самцы вступают в жестокую драку друг с другом, и победитель съедает побежденного целиком, хотя по своей природе полевые сверчки - закоренелые вегетарианцы. Не берусь возражать этому утверждению, но встречи длинноусых "музыкантов" не так редки и далеко не всегда заканчиваются трагически.

Днем раньше в соседнем сверчковом поселении, в котором обитало никак не менее тысячи сверчков, один такой бродяга залез в чужую норку. Поначалу показалось, что это откуда-то вернулся сам хозяин: уж очень уверенно он вошел в дом. Но пробыл он там не более минуты, вышел, пострекотал малость у входа и пошел было дальше. Однако после двух его коротких "песен" из норы как-то суетливо, без подобающей степенности выбежал сам хозяин и остановился на расчищенном пятачке. Так что же: пришелец стрекотал как победитель или извинялся за бесцеремонное вторжение без приглашения?

Казалось, стычка, если она и была, окончилась для обоих без увечий. Но когда хозяин, не обращая внимания на чужака, стал тщательно чистить усы, вот тут-то и выяснилось, что цел только левый ус, а правый откушен под корень. И по тому, как старательно пострадавший его вылизывал и протирал лапками, чувствовалось, что этот ус теперь ему дороже любой из шести ног и его сверчкового авторитета.

Обидчик неторопливо и молча скрылся в траве и больше не показывался. И у одноусого пропало желание возвращаться в собственный дом, как я его туда ни подталкивал. Он упорно разворачивался от входа и все норовил укусить за палец. Но от резкого щелчка по земле мгновенно юркнул в норку и не показывался, пока я снова не выманил его сухой травинкой, пошевелив ею в глубине жилья. На этот раз он выскочил с таким решительным и воинственным видом, отведя ус в сторону, что почудилось, будто он вот-вот хлестнет им, как бичом. Но вместо этого сверчок застрекотал, и в общее пиликанье десятков соседей влилось и его трескучее "крри-кри-кри..."

№5, 1999